Из волн поднимался полуразрушенный небоскреб – все, что осталось от Мирафлореса. Низко над бурным морем висел тусклый облачный полог. Изя отвел глаза от монитора, глянул на иллюзию мирной Новой Англии и увидел за иллюзией истинное убежище, хранящее их в себе, дарующее свободу. «Правда сделает вас свободными»[63], – подумал он и, приобняв жену за плечи, произнес это вслух.
– Ты лапочка, – прошептала Сьюзен, прижавшись к мужу.
Великие слова спустились до уровня семейных отношений, но Изе и это было приятно. Подходя к лифтам, он осознал вдруг, что счастлив – совершенно счастлив. Должно быть, отрицательные ионы в воздухе, укорил он себя, но одной физиологии для объяснения было мало. Он ощущал то, что человек на Земле так долго искал и не находил, не мог найти, – разумное счастье. Там, внизу, роду человеческому всегда были суждены лишь жизнь, свобода и путь к цели, а теперь он лишился и этого. Четыре Всадника гнали человечество через прах умирающего мира. И вновь в памяти Исаака всплыло странное слово: «избавлены». «Мы были избавлены».
Собрание по пересмотру школьного расписания случилось в третьем квартале второго года ОСПУЗа. Изя присутствовал как член родительского комитета, Сьюзен – как родитель и учитель на полставке (приоритетной ее профессией была диетология), а Эстер – потому, что подростков приглашали на собрания в рамках политики деинфантилизации, а кроме того, ее привел отец. Председатель комитета по образованию Дик Аллардайс произнес речь о целях и достижениях, пара учителей внесли предложения и зачитали отчеты. Изя выступил в пользу обучения детей при помощи ЭМ. Все шло по накатанной колее, пока не поднялся Сонни Виггри. Сонни был улыбчивым американцем-южанином со стопроцентным конфедеративным акцентом, четырьмя или пятью университетскими дипломами (разными) и умом жестоким, как стальной капкан с бритвами вместо лезвий.
– Я б што ха-ател знать, – протянул он скромно, – што вы тута думати нащет учить гивалогию? Знате, я бы на ее плюнул.
Пока Изя мысленно переводил его речь на привычный коннектикутский диалект, встал Сэм Хендерсон. Геология была одной из его профессий.
– Ты что, Сонни, – изумился он на своем гортанном огайоском наречии, – предлагаешь вычеркнуть из расписания геологию?
– Да я тольки шпросил, што вы тута думати?..
Это Изя перевел с легкостью: Сонни уже обеспечил себе большинство при голосовании и теперь готов внести предложение. Сэм тоже знал эту игру.
– Ну, по моему мнению, вопрос достоин обсуждения…
Вскочила Элисон Джонс-Курава, преподававшая естествознание на третьем уровне. Изя ожидал бурного всплеска эмоций: дескать, дети ОСПУЗа не должны забывать родную планету и т. п. Но Элисон вполне разумно заметила, что научные знания, ограниченные структурой и содержимым ОСПУЗа, до опасного абстрактны.
– Если мы когда-нибудь решим терраформировать Луну, например, вместо того чтобы строить Большой корабль, не стоит ли нашим детям хотя бы представлять себе, что такое камень? – говорила она.
«Главное ухвачено верно, – думал Изя, – и все же она ошибается, потому что суть не в том, оставить ли в расписании уроков геологию, а во влиянии Сонни Вигтри, Джона Падопулоса и Джона Келли на комитет по образованию». Спор шел прежде всего о власти, а учителя не понимали это: у женщин с властью всегда проблемы. И исход спора предсказать было так же легко, как и его ход. Единственное, что удивило Изю, – так это то, как Джон Келли накинулся на Мойше Оренштейна. Мойше утверждал, что Земля – лаборатория ОСПУЗа и пользоваться ею надо соответственно, и пустился рассказывать, как его класс учился аналитической химии на одном-единственном камешке, который Мойше привез с горы Синай в качестве сувенира и лабораторного образца одновременно, – «согласно принципу множественного использования, ну и из сентиментальности, понимаете…».
И вот тут Джон Келли оборвал его:
– Ну хватит! Мы говорим о геологии, а не об этнографии!
И пока Мойше ошарашенно молчал, Падопулос внес предложение.
– Кажется, Мойше докопался до Джона Келли, – заметил Изя, когда они шли по коридору А к лифтам.
– Ну и срань, пап, – отозвалась Эстер.
К шестнадцати годам Эстер немного подросла, хотя все еще сутулилась, вытягивая шею вперед в попытках разглядеть что-нибудь сквозь толстые стекла очков, все время спадавших с носа. Характер у нее был вспыльчивый, и Изе едва удавалось связать пару слов без того, чтобы дочь ему не нагрубила.
– Эстер, «срань» – не то высказывание, после которого можно продолжать спор, – мягко заметил он.
– Какой спор?
– Как я понял, о том, что Джон Келли нетерпимо относится к Мойше и почему.
– Да срань это все, пап!
– Эстер, прекрати! – не выдержала Сьюзен.
– Прекратить что?
– Если ты, как можно судить по твоему тону, знаешь, что так раздражает Джона, – заявил Изя, – может, поделишься с нами?
Когда так стараешься не поддаваться иррациональным импульсам, а в ответ не получаешь ничего, кроме бури эмоций, трудно оставаться спокойным. Вполне уместная просьба ввела девушку в состояние слепого бешенства. Толстые стекла яростно блеснули – за ними почти не было видно серых глаз. Потом Эстер протолкнулась вперед и вбежала в лифт, распахнувший двери будто для того, чтобы вместить ее гнев. Родителей она ждать не стала.
– Ну, – устало проговорил Изя, пока они с женой ждали следующего лифта на Вермонт, – и что это было?
Сьюзен чуть пожала плечами:
– Я не понимаю. Почему она так враждебна, так агрессивна?
Вопрос этот вставал и раньше, но Сьюзен даже не пыталась на него ответить. Молчание ее было почти суровым, и Изя чувствовал себя неловко.
– Чего она хочет этим добиться? Что ей надо?
– Тимми Келли, – ответила Шошана, – называет тебя жидом Роуз. Так мне Эстер сказала. Ее он в школе зовет «жидовской розочкой». Она говорит, что «четыре глаза» ей нравилось больше.
– Ох, – выдавил Изя. – Ох… срань.
– Именно.
До Вермонта они ехали молча.
– Я не понимаю даже, – заметил Изя, когда они шли под фальшивыми звездами через общую ячейку, – где он слово такое услышал.
– Кто?
– Тимми Келли. Он ровесник Эстер – на год моложе. Он вырос в Колонии, как и она. Келли присоединились годом позже нас. Господи всевышний! Мы можем избавиться от всех вирусов, всех бактерий, всех спор, но это… это проникает всюду! Как? Как это происходит? Я говорю тебе, Сьюзен, мониторы надо выключить. Все, что эти детишки видят на Земле, слышат с Земли, – урок насилия, предрассудков и суеверий.
– Для этого не обязательно смотреть на мониторы. – Голос Сьюзен был почти по-учительски терпеливым.
– Я работал с Джоном на «Лунной тени», бок о бок, каждый день, восемь месяцев. И ничего, ничего подобного не было.
– Это больше Пат, чем Джон, – отозвалась Сьюзен все так же неодобрительно-бесстрастно. – Эти годы мелких подначек в комитете диетического планирования. Шуточки. «Как, Сьюзен, это будет кошерно?» Ну и… С этим приходится жить.
– Там, внизу, – да, но здесь, в Колонии, на ОСПУЗе…
– Изя, жители Колонии – самые консервативные из обывателей, разве ты не заметил? Снобы из снобов. А кем нам еще быть?
– Консервативные? Обыватели? О чем ты говоришь?
– Да ты глянь на нас! Властная иерархия, разделение труда на мужской и женский, картезианская этика – сущая середина двадцатого века! Понимаешь, я не жалуюсь. Я сама это выбрала. Я люблю безопасность и хочу, чтобы мои дети жили спокойно. Но за безопасность надо платить.
– Я не понимаю такого отношения. Мы всем рисковали ради ОСПУЗа – потому что мы нацелены в будущее. Сюда попали те, кто решил отбросить прошлое, начать все заново. Создать истинно гуманное общество и сделать сразу все правильно, хоть в этот раз! Это обновители, смелые духом, а не толпа мещан, погрязших в предрассудках. Наш средний коэффициент интеллекта – сто шестьдесят пять…
– Я знаю. Знаю наш средний КИ.
– Мальчишка бунтует, – проговорил Изя после недолгого молчания. – Как и Эстер. Ругаются самыми страшными словами, которые знают, пытаются поразить взрослых. Это бессмысленно.
– Как Джон Келли сегодня?
– Слушай, Мойше всех утомил. Талдычил и талдычил об этом своем булыжнике сувенирном… знаешь, он слишком много играет на публику. Школьники еще проглатывают, но на заседании комитета… Если Джон его оборвал, то Мойше сам напросился.
Они подошли к двери своего блока – точно как в сельском домике в Новой Англии, хотя, когда Изя нажал на кнопку, дверь с шипением скользнула вбок.
Эстер, конечно, уже ушла к себе. В последнее время она старалась как можно меньше находиться в гостиной ячейке. Ной и Джейсон раскидали по всему полу и встройкам диаграммы, распечатки, учебники, доску для триди-шашек, а сами сидели посреди этого безобразия, хрустели белковыми чипсами и болтали.
– Сестренка Тома лепечет, будто видела ее в Общей, – говорил Джейсон. – Привет, Исаак, Сьюзен. Не знаю, можно ли верить шестилетке.
– Да, она, скорее всего, повторяет за Линдой, пытается внимание привлечь. Привет, пап, мам. Слышали, что Линда Джонс и Триз Герлак болтают насчет обожженной женщины, которую видели?
– Что значит – обожженной?
– У школы, в коридоре Си-один. Они шли там на какое-то свое девчачье мероприятие…
– Уроки та-анцев, – перебил Джейсон и тут же изобразил нечто среднее между умирающим лебедем и блюющим школьником.
– …И говорят, что в первый раз эту женщину увидали, – каково, а? Как это на ОСПУЗе может оказаться кто-то, с кем еще ни разу не виделся? И она была вся обгорелая и вроде как жалась к стенке, точно пряталась от кого-то. А еще они говорят, что женщина свернула в Си-три прямо перед ними, а когда они зашли за угол, ее и след простыл. И ни в одну из ячеек по Си-три она не заходила. Джейсон говорит, что сестренка Тома Форта тоже эту женщину видала, но эта, наверное, просто выдумывает, чтобы на нее внимание обратили.