Когда Роксана впадала в депрессию по поводу горькой судьбы несчастных потомков, она постоянно поминала Шиньдицю, как звала она планету назначения, или просто Цель. Порой фантастические образы подбадривали ее, но чаще пугали. Окажется ли планета пригодной для жизни? Будет ли у нее биосфера? И если да, то какая? Что увидят там «поселенцы», как справятся с тем, что увидят, как отправят информацию обратно на Землю? Для нее это было так важно. Забавно – бедная Роксана волнуется, какие сигналы отправят через двести лет ее прапрапраправнуки «обратно», туда, где никогда не бывали! Но эта нелепая идея служила ей сильнейшим утешением. Она одна оправдывала все, сделанное ею в жизни. То была причина. «Открытие» построит хрупкий радужный мост через неизмеримую бездну, чтобы по нему прошли истинные боги: знание, информация. Боги разума. Этот образ, постоянно повторяемый в дневниках Роксаны, был ее прибежищем.
Син же образы богов утомляли. Наследие монотеистов преследовало их, думала она. Метафорические, с прописной буквы божества Роксаны были предпочтительнее капитализированных Богов и Праотцов из курса истории и литературы, но все они были страшно скучны.
Разочарованная Роксаной, Син ссорилась с подругой:
– Рози, ты бы сменила тему.
– Я просто хочу поделиться с тобой своим счастьем, – отвечала Роза своим Благодатным голосом – негромким, ласковым, мягким, как стальная балка.
– Раньше нам было вместе здорово и без Благодати.
Роза глянула на нее со всеобщей любовью во взгляде, непонятным образом оскорблявшей Син до глубины души. «Мы же были подругами, Роза!» – хотелось крикнуть ей.
– Син, как ты думаешь – почему мы здесь?
Вопрос показался ей коварным, и Син поразмыслила, прежде чем ответить:
– Если понимать буквально, то мы здесь, потому что так распорядилось Нулевое поколение. Если же ты имела в виду «зачем», то я отказываюсь отвечать на провокационные вопросы. Спрашивать «зачем» – значит подразумевать, что существует некая цель, к которой мы сознательно движемся. Цель была у Нулевого поколения – отправить корабль к другой планете. А мы исполняем их план.
– Но куда мы движемся? – спросила Роза с той пылкой слащавостью, с тем любезным жаром, от которого Син хотелось сжаться в комок и плевать желчью.
– К Цели. К Шиньдицю. И когда мы туда доберемся, мы обе будем старухами!
– А зачем мы туда движемся?
– Чтобы добыть знания и отправить их обратно, – ответила Син словами Роксаны, потому что других у нее не было, а потом заколебалась, осознав, что вопрос ей задан корректный, а она никогда не пыталась ни задать его себе, ни ответить. – И жить там, – добавила она. – Познавать мир. Мы живем в пути. За открытиями. Это путь «Открытия».
С этими словами она осознала смысл имени мира.
– Чтобы открыть?..
– Роза, твоим наводящим вопросам место в детском саду – «а ка-ак у нас называется эта буковка с завитушками?». Ну же, поговори со мной! Не пытайся мною крутить!
– Не бойся, ангел мой, – улыбнулась Роза в ответ на гневную вспышку. – Не бойся радости.
– И не зови меня «ангелом»! Ты нравилась мне, когда была собой, Роза.
– Не зная Благодати, я не ведала себя, – ответила Роза без улыбки, с такой потрясающей прямотой, что Син в стыдливом изумлении отвела взгляд.
Но, уходя от Розы, она чувствовала себя обделенной. Она потеряла подругу многих лет, а недолго и возлюбленную. Когда они станут старше, им уже не съехаться, как мечтала Син. Черта с два она станет ангелом! Но… ох, Роза, Роза…
Син попыталась сложить стихи, но получилось только две строчки:
Мы будем видеться подчас и не сойдемся снова,
Нас разведут одни и те же коридоры.
Для Син это стало первой большой потерей. Бабушка Мэйлин была такой жизнерадостной и добродушной, а смерть ее – такой неожиданной, такой внезапной и тихой, что Син ее как-то не восприняла до конца. Ей все время казалось, будто бабка так и живет чуть дальше по коридору, и, вспоминая ее, не горевала, а утешалась в горе. А вот Розу она потеряла.
К первой своей печали Син подошла со всем юношеским пылом и страстью. Она ходила как шальная. Какие-то участки ее сознания, похоже, повредились навсегда. Син с такой силой возненавидела ангелов, уведших у нее Розу, что начала подумывать – не правы ли старшие кипры: людей другого происхождения понять невозможно, не стоит и пытаться. Они другие. Лучше держаться от них подальше. Держись своих. Держись середины. Держись пути.
Даже Яо, устав от проповедующих благодать коллег из лаборатории, цитировал Длинноухого Старца: «Тот, кто знает, не говорит. Тот, кто говорит, не знает»[71].
– А вы, значит, знаете? – поинтересовался Луис, когда она повторила ему эту строку. – Вы, кипры?
– Нет. Никто не знает. Просто не люблю проповедей!
– А многие любят, – ответил Луис. – Одни любят проповедовать и слушать проповеди. Всякие люди.
Только не мы, подумала Син, но промолчала – Луис, в конце концов, не китайского происхождения.
– Не надо изображать лицом стену, – заметил Луис, – только потому, что оно у тебя плоское.
– У меня не плоское лицо. Это вообще расизм.
– Да-да. Великая Китайская стена. Кончай, Син. Это же я, Гибридный Луис.
– Ты не больше полукровка, чем я.
– Куда больше.
– Ты мне скажи, что Джаэль китаянка! – ухмыльнулась она.
– Нет, чистая сепра. Но моя биомать полуевропейка-полуиндуска, а у отца – по четверти южноамериканской крови и африканской и половина японской, если я ничего не путаю, – что бы это все ни значило. У меня, выходит, и вовсе происхождения нет, одни предки. А ты! Ты похожа на Яо и свою бабку, ты говоришь, как они, ты от них китайскому научилась, ты выросла среди сородичей и сейчас занимаешься тем же старым кипровским отторжением варваров. Ты происходишь от самых больших расистов в истории.
– Неправда! Японцы… европейцы… севамериканцы…
Они еще немного поспорили по-дружески на основании смутных данных и сошлись на том, что все на Дицю были расисты, а также сексисты, классисты и маньяки, повернутые на деньгах – непонятном, но неотъемлемом элементе всех исторических событий. Отсюда их занесло в экономику, которую они добросовестно пытались понять на уроках истории, и наговорили еще немного глупостей о деньгах.
Если каждый имеет доступ к тем же продуктам, одежде, мебели, инструментам, образованию, информации, работе и власти, если копить бесполезно, потому что все нужное можно получить в любой момент, если азартные игры – пустое времяпрепровождение, потому что нечего проигрывать, и богатство и бедность равно стали метафорами – «богатство чувств» и «нищета духа» – как можно понять значение денег?
– Все-таки они были ужасные болваны, – заметила Син, озвучив ту ересь, которую придумывают рано или поздно все умненькие молодые люди.
– И мы такие же, – ответил Луис – может, правду, а может, нет.
– Ох, Луис, – проговорила Син с глубоким, тяжелым вздохом, глядя на фреску на стене школьной закусочной – сейчас ее покрывал абстрактный узор розовых и золотых разводов. – Не знаю, что бы я без тебя делала.
– Была бы ужасной дурой.
Син кивнула.
Луис не оправдывал ожиданий отца. И оба это знали. 4-Нова Эд был незлым мужчиной, чье существование вращалось целиком и полностью вокруг гениталий. По преимуществу его интересовали стимуляция и разрядка оных, но и о размножении забывать не следовало. Он хотел, чтобы сын пронес в будущее его гены и его имя. Он только рад был помочь зачатию любой женщине, что просила его об этом, и помогал так трижды, но ту, кто выносит его отцовского сына, искал долго и старательно. Он выучил чуть ли не наизусть несколько таблиц соответствия и генетических сочетаний, хотя чтение не относилось к числу его любимых занятий, и, когда решил наконец, что цель достигнута, удостоверился, что носительница согласна скорректировать пол. «Будь их двое, я бы согласился на девочку, но раз один – пусть уж мальчик, лады?»
– Хочешь сына? Будет тебе сын, – ответила 4-Сандстром Лакшми и выносила ему сына.
Женщина она была энергичная, активная, и беременность стала для нее настолько утомительным и неприятным опытом, что повторять его она не стала.
– Это все твои красивые карие глаза, Эд, чтоб им провалиться, – бросила она. – И больше никогда! Вот он. Целиком твой.
Порой Лакшми заглядывала в жилпространство 4-5-Нова, всякий раз притаскивая Луису игрушку, которая очень понравилась бы ему год назад или лет через пять. Затем они с Эдом занимались, по ее выражению, «мемориальным сексом», после чего Лакшми заявляла: «И каким местом я только думала? Нет уж, больше никогда. Но он-то в порядке, верно?»
– Малыш замечательный! – отвечал на это отец громогласно, но без особого убеждения. – Мозги твои, трубы мои.
Лакшми работала в центральной рубке связи, а Эд был физиотерапевтом – неплохим, по его же словам, но его пальцы были умнее головы. «Поэтому я такой хороший любовник», – объяснял он партнершам и был прав. А еще он был хорошим отцом. Он знал, как держать и обихаживать малыша, и любил это занятие. Он не испытывал перед младенцем священного, отчуждающего трепета, который парализует менее мужественных. Хрупкость и сила крохотного тельца восхищали его. Он любил Луиса как плоть от плоти своей, сердечно и счастливо первые пару лет и до конца своей жизни – несколько менее счастливо. С течением лет восторги отцовства блекли и скрывались под гнетом обид.
Ребенок оказался наделен характером и волей. Он никогда не сдавался и ничего не сносил. Колики его продолжались вечно. Каждый зуб становился мучением. Он хрипел. Он научился говорить прежде, чем встал на ноги. К трем годам он болтал так бойко, что у Эда только челюсть отпадала. «Ты мне хитро не заворачивай!» – твердил он сыну. Луис разочаровывал отца, и Эд стыдился своего разочарования. Он-то хотел вырастить товарища, свое отражение, мальчишку, которого можно научить играть в теннис, – Эд шесть лет подряд выходил в чемпионы второй чети по теннису.