Андре и Лев успели собрать человек двадцать, и Андре повел их в обход, чтобы убедиться, что ни в старых сараях, ни за ними не прячутся охранники. Сараи были пусты, а другого места, чтобы спрятаться, на расстоянии по крайней мере нескольких сотен метров не было – местность казалась плоской как блин, лишенной растительности, пустынной и довольно неприятной, особенно в сумеречном вечернем свете. Мелкий дождь покрывал рябью серую гладь круглого пруда, который тоже выглядел каким-то неприкрытым, беззащитным, точно слепой, вечно разверстый глаз. На противоположном берегу пруда стоял ожидавший их Фалько. Они видели, как он вылез из-под куста, где пытался хоть как-то укрыться от дождя, и пошел по берегу к ним. Один.
Лев отделился от остальных и пошел ему навстречу. Андре, позволив ему отойти достаточно далеко, двинулся следом, держась метрах в сорока. С ним вместе пошли Саша, Мартин, Люс и кое-кто еще. Остальные, охраняя подходы, рассыпались по берегу серого пруда и на склоне холма у тропы, что вела к дороге.
Фалько и Лев остановились лицом друг к другу на берегу пруда, где проходила тропа. Их разделяла небольшая грязная бухточка – место впадения в пруд ручейка; это был заливчик не шире полуметра, с берегами из чистого песка, точно специально созданный для игрушечной детской лодочки. Чрезвычайно обостренное восприятие Льва тут же отметило и этот заливчик, и этот чистый песок, и то, как хорошо мог бы здесь играть какой-нибудь малыш, хотя он глаз не сводил с прямой напряженной фигуры Фалько, его красивого лица, очень похожего на лицо Люс и все же совсем иного, с его подпоясанного ремнем плаща, потемневшего на плечах от дождя…
Фалько явно заметил дочь в той группе, что следовала за Львом, но, казалось, даже не посмотрел на нее и не стал говорить с нею. Он заговорил со Львом – тихим сухим голосом, который было трудновато расслышать из-за бесконечного шелеста и шепота дождя.
– Как видишь, я один и без оружия. И говорю только от себя лично. Не как советник Фалько.
Лев кивнул. Ему вдруг очень захотелось назвать этого человека по имени – не сеньор и не Фалько, а по имени: Луис. Он не понял, откуда взялось это желание, и промолчал.
– Я бы хотел, чтобы моя дочь вернулась домой.
Лев, легко повернувшись, указал ему на Люс.
– Поговорите с ней сами, сеньор Фалько, если хотите, – сказал он.
– Я пришел, чтобы поговорить с тобой, если тебе дано право говорить от имени восставших.
– Восставших? Вы снова за свое, сеньор Фалько? И я, и любой другой имеем право говорить от имени Шанти, если угодно. Но Люс Марина тоже имеет полное право сама говорить за себя.
– Я пришел не для того, чтобы спорить, – сказал Фалько. Он держался исключительно корректно, вежливо, однако лицо его было суровым. За этим спокойствием и сдержанностью чувствовалась внутренняя мука. – Послушай. На ваш город готовится нападение. Теперь ты это знаешь. А я теперь уже не могу предотвратить его, даже если б захотел. Хотя мне удалось его отсрочить. Но я не желаю, чтобы во всем этом была замешана моя дочь. Она должна быть в безопасности. Если вы сейчас отошлете ее домой со мной вместе, то я этой же ночью пришлю сюда сеньору Адельсон и остальных заложников в сопровождении моей охраны. И сам приду с ними вместе, если хочешь. Или же отпусти мою дочь, после того как я приведу заложников. И пусть все это будет исключительно между нами. Остальное же – впрочем, вы сами начали проявлять неповиновение – мне уже неподвластно, и я не могу помешать противостоянию Столицы и Шанти, как не можешь этого и ты, по крайней мере теперь. Единственное, что мы можем еще сделать, – это обменяться заложниками и таким образом спасти их.
– Сеньор, я ценю вашу искренность, но я не отнимал у вас Люс Марину и не могу вернуть ее вам.
И тут Люс подошла и встала с ним рядом, кутаясь в свою черную шаль.
– Отец, – сказала она внятно и твердо, совсем не так, как только что разговаривали мужчины, – ты, конечно же, можешь остановить бандитов Макмилана, если захочешь!
Лицо Фалько не дрогнуло; видимо, все его спокойствие могло разлететься на куски, дай он себе хоть чуточку воли. Повисла тишина, нарушаемая лишь шумом дождя. Сгустились сумерки; свет пробивался лишь у самого горизонта далеко на западе.
– Я не могу, Люс, – сказал он, как и прежде, тихо, полным боли голосом. – Эрман… решительно настроен во что бы то ни стало забрать тебя обратно.
– А если я вернусь с тобой? Ведь тогда у него не будет никакого предлога, чтобы нападать на Шанти. Тогда ты прикажешь ему отменить нападение?
Фалько застыл, с трудом глотая слюну, словно горло у него совершенно пересохло. Лев стиснул руки: ему было мучительно видеть перед собой человека, столь сильного и гордого, что любое унижение было для него физически непереносимо, но все же терпевшего унижения и свое вынужденное бессилие.
– Я не могу. Все это зашло слишком далеко. – Фалько снова сглотнул и предпринял еще одну попытку уговорить дочь. – Вернись домой, Люс Марина, и я тут же отошлю назад Веру и остальных заложников. Даю слово. – Он быстро глянул на Льва, и по его побелевшему лицу юноша понял то, что словами Фалько выговорить не мог: он просил помощи.
– Отошли их! – сказала Люс. – Ты не имеешь никакого права держать их в тюрьме.
– И ты придешь… – Это был даже не вопрос.
Она покачала головой:
– И меня ты не имеешь права держать в тюрьме.
– Не в тюрьме, Люс! Ты же моя дочь…
Он сделал шаг вперед. Она отступила назад.
– Нет! – крикнула она. – Ни за что! Ведь я просто ставка в твоей игре. Я никогда к тебе не вернусь – ты нападаешь на невинных людей, ты п-преследуешь их! – Она заикалась и с трудом подбирала слова. – И я никогда не выйду замуж за Эрмана Макмилана! Я видеть его не могу, я его н-ненавижу! Я вернусь, когда буду вольна приходить и уходить, и вообще – делать, что мне захочется. Но пока Эрман Макмилан вхож в Каса-Фалько, ноги моей там не будет!
– Макмилан? – с болью воскликнул ее отец. – Но, Люс, тебе вовсе не обязательно выходить замуж за Макмилана… – Он умолк и перевел растерянный взгляд на Льва. – Пожалуйста, пойдем домой, – сказал он дрогнувшим голосом, но тут же взял себя в руки. – Я постараюсь предотвратить нападение на Шанти, если смогу. Мы… мы договоримся, – сказал он, обращаясь ко Льву, – мы непременно договоримся…
– Да, с удовольствием – сейчас, позже, когда вам будет угодно, – сказал Лев. – Мы, собственно, больше ни о чем никогда и не просили, сеньор. Но и вы не должны просить вашу дочь торговать собственной свободой – даже во имя освобождения Веры, или во имя вашей доброй воли, или во имя нашей безопасности. Это недопустимо, неправильно. Вы не можете так поступать; да и мы этого никогда не примем.
И снова Фалько застыл в неподвижности, но то была уже иная неподвижность: Лев не сразу понял, что она означает – поражение или же окончательный отказ выполнить поставленные условия. Лицо Фалько, совершенно белое и мокрое то ли от дождя, то ли от испарины, было мертвым, лишенным всякого выражения.
– Значит, вы ее не отпустите, – проговорил он.
– Я сама не пойду с тобой, – ответила Люс.
Фалько коротко кивнул и медленно пошел прочь по берегу пруда, мимо густых кустов, совершенно растрепанных и утративших всякую форму, а потом стал подниматься по пологому склону к дороге, что вела в Столицу. Его прямая невысокая темная фигура быстро растворилась в сумерках.
9
Служанка Тереза, постучав в дверь Вериной комнаты, приоткрыла ее и тем полунаглым-полузастенчивым тоном, каким обычно пользуется прислуга, выполняя приказания господ, сказала:
– Сеньора Вера, дон Луис хотел бы поговорить с вами. Он в большой гостиной, пройдите туда, пожалуйста!
– Ах ты господи, – вздохнула Вера. – Он все еще в дурном настроении?
– В отвратительном! – тут же охотно откликнулась Тереза, забыв про господский наказ и про наглый тон. Она опустила голову и почесала мозоль на загрубевшей босой подошве.
К Вере теперь все слуги в доме относились как к подруге, доброй тетушке или старшей сестре; даже суровая пожилая повариха Сильвия на следующий день после исчезновения Люс пришла к Вере, чтобы поговорить с ней об этом и явно ничуть не задумываясь, что ищет поддержки у «врага».
– Вы разве не видели, что у Микаэла с лицом? – продолжала между тем Тереза. – Дон Луис вчера выбил ему два зуба, потому что Микаэл слишком медленно снимал с него ботинки, да еще и что-то там бормотал и ворчал по своему обыкновению – ну вы же знаете, как он все делает, – и дон Луис вдруг вышел из себя и с размаху ударил его в лицо той ногой, с которой ботинок еще не сняли. У Микаэла все распухло, и он стал похож на сумчатую летучую мышь. Линда говорит, что дон Луис вчера вечером ходил в Шанти-таун. Совсем один. Томас, слуга Маркесов, видел его – он шел прямо по дороге. Как вы думаете, что случилось? Может, он пытался выкрасть бедненькую сеньориту Люс и вернуть домой, а?
– О господи, – снова вздохнула Вера. – Ну что ж, не стоит заставлять его ждать. – Она пригладила волосы, поправила одежду и сказала Терезе: – Какие хорошенькие у тебя сережки. Ну пошли! – И последовала за девушкой в гостиную Каса-Фалько.
Луис Фалько сидел в глубоком кресле у окна и смотрел куда-то вдаль на Спящий залив. По морю пробегали беспокойные блики утреннего солнца; пышные кучевые облака словно кипели; их вершины сверкали ослепительной белизной, а низ был темным и мрачным, особенно когда эти несомые ветром облачные горы закрывали солнечный свет. Фалько, увидев входящую Веру, встал ей навстречу. Лицо его было жестким и страшно усталым. Он не смотрел на нее, когда сказал:
– Сеньора, если у вас здесь есть какие-то вещи, которые вы хотели бы взять с собой, соберите их, пожалуйста.
– У меня здесь ничего нет, – медленно ответила Вера.
Фалько никогда так не пугал ее прежде своим видом; и за месяц, проведенный у него в доме, она действительно стала испытывать к нему искреннюю симпатию и уважение. Но сейчас он сильно переменился, и на лице его были написаны не боль и не гнев, как раньше и все время с тех пор, как убежала Люс; это было бы понятно; нет, в нем самом словно произошла некая перемена, тяжкий внутренний надлом, как если бы этот человек был смертельно болен или тяжело ранен. Вере хотелось что-нибудь сказать ему, но она не знала, как к нему подступиться.