Подняв наконец глаза, Айрин заметила, что остальные все еще смотрят на меч. Лицо Сарка покраснело и как-то постарело; Горн казался невозмутимым.
– Он говорит, что не владеет искусством фехтования, мой Лорд, – сказала Айрин и испытала странное чувство маленького злорадного удовлетворения, словно заключила союз с Хью против Горна и всех остальных.
– Не знаю, помогло бы ему это искусство или нет, – сказал старик. – Я просто не имел права посылать его туда безоружным. – Голос его звучал печально, и вспыхнувшее было негодование погасло в душе Айрин.
– Мне кажется, это его меч, из Столицы, – сказала она Хью.
– Спасибо, – сказал Хью старику на языке вечерней страны; потом обратился к Айрин: – Ну что ж, могут они, по крайней мере, сказать мне, куда идти и что делать?
Она еще не успела до конца перевести его вопрос, а некоторые из мужчин, до сих пор стоявшие молча, разом стали отвечать. «Вверх на гору», – сказал один, а другой добавил: «Там, внутри», а старый Гобим сказал: «Это, вообще-то, сама Гора». Хозяин остановил их всех и сказал:
– Нужно подняться на гору до летнего пастбища. Ирена знает дорогу до Верхнего Перевала.
– Нет! – вмешалась вдруг Аллия, лицо ее казалось безумным и испуганным. – Пустите меня – я пойду с ним!..
– Ты не сможешь, – сказал Сарк. – Ты поползешь на четвереньках, умоляя вернуться назад, еще до того как перейдешь мост.
Он говорил с мстительным удовлетворением и не пытался это скрыть. Аллия, вся в слезах, повернулась к отцу и закрыла лицо руками.
– Скажи, о чем они говорят, – с отчаянием попросил Хью.
– Они хотят, чтобы ты поднялся на гору до самого высокого пастбища. Аллия хочет показать тебе дорогу, но понимает, что не сможет этого сделать. Лорд Горн…
Но тут Айрин услышала, как старик говорит Сарку:
– Ты бы снова послал девочку, да, Сарк? По-другому ты не умеешь. Но ты больше уже не в силах ни послать ее, ни удержать при себе. А дорога ведет в обе стороны. Куда смотрят лица тех, кто приходит к нам с юга?
– Скажи, пусть не беспокоятся, – сказал Хью. – Я отправлюсь, куда они скажут. Если уж я пойду с этой штукой искать неприятностей, то наверняка найду.
– Это далеко, и туда ведут разные тропы. Я пойду с тобой, я там наверху бывала раньше.
– Хорошо, – сказал он без лишних вопросов.
Айрин обернулась к Горну:
– Он пойдет. Я пойду с ним.
Старик склонил голову.
– Когда нам идти?
– Когда хотите.
– Когда ты хочешь отправиться в путь? – спросила она Хью.
Она чувствовала, что начинает дрожать; слезы Аллии вызвали и у нее желание расплакаться.
– Чем раньше, тем лучше.
– Ты так думаешь?
– Хочется с этим покончить, – просто сказал он и посмотрел на Аллию, которая прижалась к отцу, спряталась под его рукой и не подняла глаз навстречу Хью. – Завтра, – сказал он, немного помедлив. – Спроси их, согласны ли они.
– Тут распоряжаешься ты.
– Что-нибудь не так?
– Не знаю. Почему они не могут сказать… Это несправедливо! Мне кажется, они просто отсылают тебя, как… я не знаю… как овцу на заклание. Это как… – Но она не смогла подобрать нужного слова: «жертвоприношение».
– Они повязаны по рукам и ногам, – сказал он. – Они не могут сделать того, что должны. Если я это могу, то и сделаю. Это нормально.
– Не думаю, что тебе вообще следует идти.
– Я за этим и пришел, – сказал он и посмотрел на нее ясными глазами. – А между прочим, ты сама-то как? Если думаешь, что дело это неблагодарное… Нет никакого смысла попадать впросак обоим.
Она заметила, как отблеск пламени в очаге темно-красными бликами пробежал вверх по лезвию меча.
– Я знаю дорогу, тебе понадобится провожатый. И вообще, я так и так не хочу оставаться здесь. Больше не хочу.
– Я бы мог остаться здесь навсегда, – сказал он чуть слышно, глядя на Аллию, но не в лицо ей, а на ее руку, белевшую на фоне голубовато-зеленого платья.
– Весьма вероятно, что и останешься. – Помимо ее воли сострадание смягчило горечь этих слов; и все равно она будто отвечала предательством на предательство; но он так этого и не понял.
Ее приглашали остаться в замке на обед, но она, извинившись, поспешила уйти. Переводчик Хью не был нужен; он лучше ладил с ними, не говоря на их языке, чем она говоря. И ей этого было не вынести. Сама виновата, что была дурой, но теперь уже поздно. Слишком поздно. Она не остереглась мудрого и опасного человека, дала свое обещание бессердечному. Она ошиблась и сама выбрала участь рабыни. И теперь ей оставалось только глядеть на своего «хозяина», глядеть и не видеть в нем, своем «зеркале», ни доверия, ни честности, ни мужества. Его загадочность таила в себе лишь пустоту, а все его чувства сводились к зависти.
И все же, если смотреть на него суждено Аллии, неужели она не увидит в нем того гордого человека, которого раньше видела Айрин? Ведь именно они предназначены друг для друга – он, темноволосый, яркий, горячий, и она, светлая и холодная. Как мог он не ревновать, когда рядом с Аллией стоял Хью? Сестра и брат, так сказал Лорд Горн, глядя на Аллию и Хью, но, глядя на Аллию и Сарка, он, наверно, сказал бы: любовница и любовник, жена и муж. И это так, как должно было бы быть. Все здесь так, как должно быть, как следует быть; все, кроме нее, которая не принадлежит их народу, не принадлежит никому, не имеет ни собственного дома, ни своего народа.
Она поужинала с Пализо и Софиром и после ужина немного посидела на кухне, освещенной огнем очага, но прежнего покоя больше не было. Ниточка, которой она привязала к ним свою жизнь, оборвалась. Игра окончена. Раньше она воображала себя их дочерью, но это никогда не было правдой, и теперь эти невсамделишные отношения лишь обременяли настоящую привязанность. И, зная, куда она пойдет утром, они, хоть и старались этого не показывать, испытывали перед ней благоговейный трепет. Софир был просто жалок. Пализо держалась лучше, но лицемерие плохо давалось всем троим, и Айрин вскоре пожелала им спокойной ночи и ушла к себе.
Она задернула занавески, скрыв неизменную ясность неба, зажгла лампу и стала думать. Но ни одной стоящей мысли в голову не приходило. Она была измучена и легла спать. В постели, прежде чем уснуть, она прислушалась к ветру, постукивавшему ставнями старого дома, и подумала: «Что бы ни случилось, я не вернусь в Тембреабрези. Пора уходить отсюда. Навсегда. Он всего лишь заставил меня пообещать сделать то, что я и так бы непременно сделала». Мысль эта была вовсе не утешительной и тем не менее успокоила ее. Обида, чувство того, что тебя предали, рождались из нежелания принять необходимость уйти, из попыток, обманув себя, сохранить то, что когда-то любила. Но хранить было нечего, кроме готовности полюбить. А уж если и это уйдет – вот тогда пиши пропало.
Интересно, почему ей больше совсем не страшно? Ее теперешняя усталость была как бы памятью, запечатлевшейся в нервах и мускулах, о том безграничном, изнуряющем страхе, который на этот раз она ощутила по дороге сюда. Но теперь она спокойно представляла себе, как выходит на дорогу, поднимается в гору, и под ложечкой не появлялось сосущего ужаса, а сердце и мозг не опутывала паника. Возможно, это значило, что она наконец сделала правильный выбор – сделала «то, зачем пришла сюда», как сказал бы Хью, бедный Хью, огромный и беспокойный, с такими честными глазами. Он идет, не хочет идти, хотел бы остаться. Но тогда какой же выбор правилен? Ну, это станет ясно само собой, а пока страха не было, было только желание спать, спать тем сном, который возникает здесь из глубин более бездонных, чем мир сновидений, из запредельных бездн, которые нельзя назвать или увидеть, – это как гора, заключенная внутри другой горы, как море, заключенное в ручье, бегущем по этой земле, где не бывает дождей.
Когда дом проснулся, она поднялась, надела свои джинсы, рубашку и походные башмаки, намереваясь, как и всегда покидая волшебную страну, ничего не брать с собой, не переносить через порог; но потом взяла в сундуке, стоявшем в гостиной, старый заплатанный плащ, который Пализо давала ей, когда Айрин ходила вниз по Северной дороге с купцами. Плащ был из темно-красной шерсти, весь в пятнах, кромка обтрепалась, но теплый и легкий, его удобно было нести, скатав в небольшой тючок. Софир, которого мучила мысль, что ее путешествие может затянуться, приготовил увесистый пакет с вяленым мясом, сыром, сухарями, которых явно должно было хватить надолго. Все это она закатала в плащ.
Они с Пализо на мгновение приникли друг к другу. Ни та ни другая не в силах были вымолвить ни слова. Это был конец, а слова предназначены для начал. Айрин поцеловалась с Софиром и вышла из гостиницы.
Во дворе она увидела Адуван, Вирти и других детей, которые ждали ее, возбужденные, но то ли испуганные, то ли растерянные. Они почти ничего не говорили, только льнули к ней, словно им хотелось поддержать ее, ободрить. По улице, состоящей из ступенек, спускалась группа людей: Горн и Аллия, Сарк и Фимол, несколько старых мужчин и женщин, среди которых шел Хью, высокий, белолицый, – бычок на заклание. Внизу они остановились и ждали, и Айрин, окруженная детьми, подошла к ним.
Люди стояли в дверях домов вдоль всей улицы, ведущей через город к западу. Они тихо приветствовали Лорда Горна, называя его «ваша светлость», а Хью и ее – по именам. Ирена, Иренаджа… Некоторые присоединились к ним сразу, отдельные группки поджидали на перекрестках. Она поняла, что это парад в ее честь. Печальные и тихие, жители Тембреабрези собрались, чтобы выразить им свою признательность, пожелать удачи, вручить им ключи от своих надежд.
Какой-то молодой отец поднял сынишку, чтобы тот посмотрел на Хью, проходившего мимо. От этого Айрин вдруг захотелось смеяться, глупо, по-девчоночьи хихикать, она даже зажала себе рот. Огромный Хью в подаренной ему красивой кожаной куртке, с рюкзаком за плечами и с мечом в кожаных ножнах на боку мог бы выглядеть как герой, если бы только понимал, что он герой; но он выглядел скорее растерянным, ошарашенным, плечи ссутулил и не замечал своей славы, потому что никто никогда не говорил ему, что он имеет на нее право.