Вот: мы – это я и Вика. Как же он забыл! В самый день отъезда – мама все время банки с вареньем местами меняла, чтобы хоть одну сумку можно было от пола оторвать – Вика без слов увела его за руку по тихим половикам и с другого хода, под деревянной лестницей, по которой одни только коты и кошки ходили к себе на чердак, вдруг чиркнула себя лезвием по подушечке пальца: «Пий!» – будто еще один Викин глаз, большая черная капля бухла и бухла перед ним, не моргая.
«Пий скориш!» – «Зачем?» – «Пий!»
Он зажмурился, лизнул. Вкус собственной своей разбитой губы унес в зиму, на ледяную гору, в драку с Еремеем на лыжных палках. Губу потом зашивали, и долго-долго леска из нее торчала – как кетовый ус. Но ведь сейчас это была ее кровь. И на вкус она не должна была быть похожей. Была! Он хотел ей сказать: значит, мы с тобой одной крови, как в романе про Маугли, но не успел, потому что Вика ужалила вдруг лезвием и его палец, впилась, как на анализе, с птичьим причмоком (или это ласточка в гнезде под потолком в тот миг сказала что-то трем своим маленьким детям?) – и наконец оторвалась: «Усэ! Тепер – назавжды! Тепер на всэ життя!» И тут все смешалось: жалость – от вкуса губы расквашенной, и страх этой клятвы не сдержать, и испуг никогда не увидеть ее больше, и новый испуг – заразиться чужой кровью: ведь из-за чего же именно бабушка на нужнейшую операцию лечь боялась!– и еще больший испуг – в этом испуге признаться… Изо всех сил стараясь не сглотнуть, он буркнул: «Ага, назавжды»,– и выскочил вон, за дом, за погреб, в самую гущу бурьяна, чтобы выплюнуть то святое, что – навсегда, что – мы. И пока выплевывал, разминал среди пальцев бурьянные семена, а потом еще долго стоял и смотрел, как они раскрошились на мелкие шарики и приятно, как ртуть, бегали по ладони.
– Сергей!– тогда так истошно кричал папа, приехавший их увозить в Москву, а он все никак не мог насмотреться. А войдя в комнату, опять ощутил на языке терпкий расквашенный привкус и сплюнул его в горшок со стареньким, на палочку опирающимся алоэ – да так незаметно, что и его самого не заметили даже.
– А ты ожидал от меня услышать, что…– тихим мучительным голосом говорила мама.
– Что ты приедешь и с ним кончишь!– выпалил папа.
– Вот тут, дорогой, ты можешь быть спокоен: с Борис Санычем я кончаю всегда.
И почему-то обрадовавшись, что их с дядей Борей дружбе пришел конец, Сережа бросился папе на шею: «Навсегда! Назавжды!» И папа крепко-крепко его всего прижал и сказал, как давно уже говорить перестал:
– Ты мой сладкий!
– Ма-а-ма! А!
Это? Это где-то неблизко завыл Владик.
Сережа нашел его в кухне с физиономией, перепачканной или мукой, или содой.
– Кла-кла-кла-кодил!– захлебывался Владик.
– Откуда тут крокодил?
– Бона! Бона – насе сонце плоглотил!– и в окно тычет.– Ноц станет – мама потеляется!
– Крокодилы в Африке живут!
– В Афлике – голиллы!
– И злые крокодилы! Учил – значит, надо твердо знать. А по небу плывут облака. То есть на самом деле облака стоят – это земля вращается. Но нам с земли кажется…
Владик взвывает еще безутешней. Приходится взять его на руки и поцеловать – не в муку, не в соду, тьфу!– в сухое молоко. А распробовав – лизнуть: вкусно. Что ли от щекотки, младенец втягивает головку в плечи и фыркает.
– А ну пошли его как шуганем! Мужики мы или нет?
Выходя на балкон, они едва не падают в густые заросли зеленых бутылок – Викин брат как раз именно за такие же им по семь копеек давал.
– Брысь, крокодил!
– Блысь!– взвизгивает Владик, сжимая кулаки.
– Во! Он уже хвост поджал! Давай ори!
– Блысь, сука, падла, блысь!
– Вали отсюдова, «мессершмитт» поганый!
– По-лусски, блин, не понимает!
– Мы тебя не боимся! Да здравствуют наши! Ура!
– Ула-а!
Они сощурились в один и тот же миг: лохматая туча поджала хвост и – расплескалось спасенное солнце! Спасенное ими! Нами. Мы спасли. Победители, богатыри, витязи, герои – ула, ула, ула!
– Я спрашиваю, Сережа, что ты там делаешь?!
Ослепленные победой, своим могуществом и солнцем, они видят на соседнем балконе только черный силуэт.
– Что ты делаешь там?– говорит он бабушкиным голосом.
– Крокодила прогоняю.
– Падлу такую!– визжит Владик, а мог бы и помолчать.
– Сейчас же иди домой мыть руки!
– А я крокодила руками не трогал.
Но бабушки на балконе уже нет. Сережа знает: сейчас начнется звонок в дверь – сплошной, сиренный.
И он начинается.
– Папка!– вопит Владик.– Лименты плинес!
Никто ничего не понимает! Звонок льется, как из ведра.
Ложь про то, что сочинение он уже переписал, но забыл дома, Сережа тащил в зубах, как ученая собака палку,– по улицам, лестнице и коридору – до актового зала вплоть, когда дверь вдруг оказалась закрытой изнутри. Судя по плотному дергу – на швабру.
– Маргарита Владимировна,– зовет он и скребется.
Неправдоподобная тишина говорит о том, что ГИПНОТИЗЕР уже начал перепиливать человека.
– Маргарита Владимировна!
Дверь открывается, но стоит в ней Галина Владленовна, которая вела их до четвертого класса.
– Где ты бродишь?
– Он уже человека перепиливал?!
Прикрыв ему рот ладонью, вкусно пахнущей мелом, Га-Вла втягивает его в зал и ставит у задней стены. Он – хвостик, он – торчком. А весь зал лупоглазо замер, как Казя. Аковцы – во втором ряду. Вейцик – в третьем. И Маргоша. По сцене же – мама родная!– ползает Ширява. На четвереньках. И хватает руками пустоту. И еще две дылды прыгают рядом с головою Ленина – на скакалках. Сережа не сразу замечает, что скакалок в руках у них нет. Но которая потолще все равно часто спотыкается и, начиная все сначала, старательно заводит руки за спину. А под формой с нею вместе будто прыгает спрятанная сибирская кошка. И на нее очень трудно не смотреть. Тем более если с детства любишь кошек.
ОН же, в черной бабочке и синем пиджаке, стоит у края почти незаметно, все про всех насквозь понимая. И Сережа молча говорит: «Здравствуйте, извините, что я так опоздал. Это из-за бабушки и из-за Дианы. И из-за Маргоши тоже. Сделайте так, чтобы они все меня немножко боялись, как милиционера, пожалуйста! Спасибо. Я больше не буду вам мешать».
По ЕГО спокойному лицу ясно, что ОН не сердится ни капельки, и Сережа смолкает, чтобы не отвлекать.
– Спасибо, девочки. Вы замечательно прыгали. Теперь остановитесь и сложите скакалки.
И две дылды принимаются старательно наматывать одна через локоть, другая на пальцы – пустоту. Смешно, но не очень.
– А теперь,– говорит ОН явно что-то самое главное и ждет, пока все отсмеются.– А теперь все, кто хочет попытать свои силы, должны переплести пальцы рук вот так – чтобы получился замок.
Сережа переплетает. И Вейцик. И Ерема. Только некоторые девчонки побоялись. И Маргоша, конечно, тоже – только оглянулась на всех, очками сверкая и зализанной головой.
ОН же медленно досчитывает до десяти и – повелевает развести руки в разные стороны. Что обычно получается само собой. Не получается! Руки не слушаются – замок закрылся.
Зал вздрагивает и гудит, потому что еще у некоторых, у многих даже ничего не получается.
– Не волнуйтесь,– сразу принимает ОН испуги, поступающие со всех сторон.– Если вы не смогли открыть замок, значит, природа наделила вас впечатлительной, талантливой душой. Через пять минут вы по очереди поднимитесь на сцену, и мы вместе подберем ключик к каждому замочку.
И все, кто дергался, наоборот, обрадовались ужасно! ЕГО вблизи увидеть и от НЕГО волшебство получить: текел-мекел-бара-пух!– и новыми руками так взмахнуть – под потолок взлететь чтобы! Я маленькая тучка, я… Фух, Сережа опускает руки – они теперь как орех еще не расколотый, целехонький, живой. Не суетиться, ждать.
А ОН, девиц расколдовав, про Леху вспоминает. Ширява же до сих пор еще ползает, рвет, нюхает – цветы, конечно!
– Молодец, хватит!– объявляет ОН.– Ты уже собрал огромный букет. Покажи его мне. И скажи: какие это цветы?
Леха неслышно бурчит. Неужели не понимает: нельзя же подводить!
– Скажи громко!
– Ромашки,– все равно мямлит. Но успех имеет, как на прошлом КВНе, когда девчонкой переоделся: ха-ха, хи-хи. Хотя смешно не очень.
– Отвечай четко: кому ты подаришь этот букет? Возникает тишь. Никто же не знает – один Сережа только: Оле, скажет, Оле Петровой. Не в себе ведь человек – как же можно? Леха, когда случайно Сереже проговорился, потом его же чуть не убил: «Ты мне тоже теперь должен – имя! Имя!» И Сережа сказал: «Вику». А он кричал: «И фамилию!» Сережа сказал: «Оноприенко»,– лишь бы землю не есть: Леха уже ком для него в ладони мял.
Самый страшный конец все равно лучше, чем вот эта середина, когда Петрова еще не вскочила ошпаренно: «Дурак вольтанутый!» – и пальцем в него пока не тыкали все до первоклашек вплоть…
– Маме,– вдруг говорит Ширява.
И Маргоша громко хлопает. И ее любимчики с нею – трусы, побоявшиеся пальцы сплести и не расплести. Но Петрова все равно прыскает: «Во вольтанутый!», и как-то сразу становится хорошо.
А ОН снова просит тишины и повелевает: построиться у стены тем, у кого не раскрылся замок, чтобы потом друг за другом подняться на сцену. Зачем? Чтобы ползать и цветы не в себе рвать? А – кому? Отвечай: кому?– Вике-нет-тетеньке-голой-Диане-прикрыться-она-из-ноги-писает!– Кто она?– Я Олег! Гы! Гы!– Нет, ты – Паркин. И ты за все ответишь!– Цветы к Вечному огню ради мира на земле!– Хитришь! Спи глубже! Кому цветы?– Маргарите Владимировне на похороны – я всех гаже-ниже-жуть-жать-жить!
– Откройте скорей!
– Ты куда?– удивляется Га-Вла.– А руки?– Но швабру из двери вынимает.– Пойти с тобой?
– Я сам, сам!– и мчится по надраенному в честь НЕГО паркету, неуклюже, с заносами, потому что маневрировать без рук – это как самолету без крыльев. И когда падает и два метра на пузе едет, до конца понимает, несмотря на все дяди Борины насмешки над их программой старорежимной, как все-таки хорошо, что отрывки про Маресьева они уже проходили.