– Духи получила я!– И вдруг, жадно набрав воздуха, Тамара стискивает губы, надеясь, очевидно, все-таки побороть икоту.
– Ой, Томусик, ой?– скребет щетину Семен.
Мы, кажется, набрали скорость. Теперь нас лишь слегка покачивает на стыках.
– Духи пахли талым снегом. Севкин и мой любимый запах. Кто не пережил полярной зимы, тому этого не понять.
– А точно, Нюха! Часового было шесть,– он хлопает себя по щеке,– когда мы Севке снизу звонили!..
– Денис у нас бабушкин сын, за Дениса я не беспокоюсь. Но Галик и Андрей не смогут без меня!
– Я не верю!– Аня встает.– Потому хотя бы, что в этом, как вы изволили выразиться, колумбарии, собраны книги тех, кто ушел из жизни добровольно. А я хочу жить! И я буду жить! И я найду, как мне отсюда выбраться!
– На-ка вот! Передашь на волю!– Семен решительно вырывает из книги форзац со своими каракулями.
Я вижу теперь обложку, где золотом – Генрих фон Клейст. Да, Анюша, похоже, права. Я стою рядом с ней, чтобы вместе идти – я не знаю куда.
– Ты когда в последний раз алименты платил, папаша? Что вы все тут выделываетесь?– Тамара хватает огрызок карандаша, который ей с кислой ухмылочкой возвращает Семен.– Или вы думаете, что читатели не сумеют отличить истинных порывов от ложных? Истинного отчаяния матери, жены и любовницы, да, я этого не скрываю: любовницы – от вашей мышиной возни?
– Срали и мазали мы, Томусенька, на твоих читателей.– По-собачьи передернув спиной, Семен сворачивается на полу калачиком, и подгребает под голову валяющиеся тома, и устраивается на них, и с удовольствием зевает.
Аня ведет меня за руку по танцующему под ногами полу:
– Видела я в жизни идиоток, но таких стерильных!
– Мне не нравится этот барьер – «шесть часов вечера или начало седьмого». Аня!
– Что?
– Что бы это могло значить?
– Миг! Из которого мы выпали там, чтобы вьшырнуть здесь.
– А потом мы просто вернемся обратно – в тот же миг?
– А то!
– Мда, с некоторым опозданием осваивает наша литература специальную теорию относительности.– Я все равно не поспеваю за ней, за тем, как легко в ней насмешка настигает серьез, а серьез насмешку… Что-то скажет сейчас?
Ничего. Решительно распахивает дверь в тамбур:
– Перекурим?– и, нырнув в свой огромный карман, достает «Стюардессу» и зажигалку. Угощает. У нее грубоватые руки и большая ступня – что мне нравится, а ее вот смущает… Сигарету сжимает большим и указательным пальцами – для того, чтобы скомкать скорее ладонь.
Огонек зажигалки, не высветлив ничего, набрасывает на сумерки две наши тени.
Прикурила. Я тоже. Сую зажигалку в карман. Стало даже светлей.
– Нюш, а знаешь, эта глава не такая уж ледовитая. По мере сил я согреваю ее.
– Не иначе как любовью?
– Ну… я просто тебе говорю, чтобы ты была в курсе.
– Не про любовь книжонка эта! Неужели, Геша, ты еще не понял?
– Поделись, если ты поняла!
– Зажигалочкой тамбур согреть слабо? А то – дерзай! Вдруг и вправду хватит бензина!
– А вдруг хватит?
– Дерзай! Как говорит моя племянница: бонзай!
– Лобзай, терзай и вонзай!– Я касаюсь губами ее родинки, есть у нее такая заветная родинка на краюшке мочки, которую я называю сережкой или серегой… И когда ей звоню, то Сереге шлю поцелуй.
– Кто о чем, а вшивый – о бабе!– голос чуть потеплел.– У нас в первом отделе одна тетя работает. Это из ее репертуара. «На охоту ехать – собак ловить». Погоди! Вот: «Бодливой корове бык бок не дает»! Но родословную мою, сука, наизусть шпарит: вот есть у нее, понимаешь, сведения, что двоюродный брат моей мамы был лесным братом, так вот он вышел из леса или еще нет? Ну я сдуру и ляпни: конечно, не вышел, если бы вышел, я бы его видела хоть один раз в жизни!– Ах, не вышел. Так он продолжает борьбу с нашей властью? Так он…
Дверь в соседний отсек открывается – резко, я едва успеваю оттащить Аню от удара.
– Всем привет.– На пороге стоит незнакомая женщина с русалочьими глазами, в желтой юбке и черном свитере.
– Лидия?– Аня удивлена.
– Надеюсь, не помешала! Имею мессэдж. При мужчине можно?
– Да. Он свой,– Аня стряхивает пепел.
– Берегите Всеволода зпт есть все основания для крупных опасений тчк Ваша Лидия.– Она пытается улыбнуться, но делает это лишь сморщенным лбом.– Месяц назад мне делали аборт – по блату, естественно, и соответственно под наркозом. И было мне явление. Мне Лодочка явился – уже оттуда! Причем я спросила: «Почему ты там?» Он же ответил: «Сама знаешь!»
– Лодочка – это кто?– очевидно, чтоб скрыть волнение, Аня смачно плюет на свой зашипевший бычок.
– Я всю жизнь так его называла. Он же эхом в ответ: Лидочка! Бывало, час целый по телефону аукались: Лодочка! – Лидочка! – Лодочка! – Лидочка! – Лодочка?! – Лидочка?!– она подвывает на разные голоса, куда-то утягивая нас: – Лидка! – Лодка!
– У вас к нам все?– сухо – Аня.
– Детуся, я с ним не спала. Я на рабочем месте шашней не завожу. Но когда он стал спать с одной девочкой из редакции информации, я стала спать с ее мужем. Лодочке назло! В помощь Лодочке!
– Лидия работала режиссером на норильском телевидении,– Аня оборачивается ко мне в надежде, что я…
– И продолжает там с успехом работать!– Лидия вновь улыбается лбом.– Конечно, его любовь к вам, детка, Анна Филипповна, не имела аналогов. Но вы, полыхнув ярким северным сиянием, надолго исчезли из нашей жизни. А она постоянно требовала разрядки и забытья.
– Я не знаю человека более жизнерадостного!
– Значит, вы вовсе его не знаете. Да и откуда бы? Когда Лодочка отправлялся к вам в Москву, деньги мы собирали ему всем миром: я брала у мужа, я брала у любовника, он брал у любовницы, которая одолжалась у вышеназванного мужа… И был Анне Филипповне в Москве фейерверк, а также салют из сорока орудий! Был?
Аня ежится. Аня с тоской смотрит в черную щель, разделяющую наш тамбур и порожек, на котором стоит в черные ботики обутая Лидия. Ни шпал, ни рельсов, ни мелькания искр – очевидно, мы мчимся с огромной скоростью.
– Извините меня, если я правильно понял,– мне не сразу удается поймать ее плывущий взгляд,– одна из здешних глав – ваша? Может быть, пятая? Может быть, потому-то…
– Мужчина, не суетитесь! Если вы, конечно, мужчина. Повествование это не для слабонервных. Как справедливо сказал пиит: И бездна нам обнажена с своими страхами и мглами, и нет преград меж ней и нами!..– наконец она улыбается и ртом, оскалив острые желтые зубки.– Как человек, имеющий канцер, вы понимаете это конгениально нам!
– Канцер?– Аня оборачивается ко мне: – Рак?
– Значит, мужчина не в курсе?
– У кого рак?– не понимает Аня.
– Анна Филипповна, вы сами сказали, что он – свой.
– Да. У меня от него нет секретов. Я прошу вас быть… Хватит кишки мотать!
– Вы хотите сказать, что вас не облучали?
– Меня?!
– Лодочка мне все плечо обрыдал.
– Она сумасшедшая!– Аня берет меня под руку и не понимает, куда увести, и ждет, что это сделаю я.
– Я думаю, вам следует уйти!– объявляет вдруг Лидия.– Девушку явно смущает ваше присутствие.
– Мы уйдем вместе и сделаем это сейчас!– Аня чуть тесней прижимается ко мне, и только.
– Так и не узнав самого главного?– Ее желтые глаза, ерзающие на висках, не всегда смотрят в одну точку, очевидно, тем и завораживая.
– Я патологически здорова!– кричит Аня.
– Лодочка тоже был патологически здоров, но его-то это не устраивало.
– Что значит был?– я.
– Вы не все знаете!– Аня.
– Мы писали с ним роман «Скажи смерти да» – в понедельник нечетную страницу приносил на работу он, во вторник четную – я. И так далее. Месяца полтора резвились. Да, что-то около сорока страниц наваяли. Теперь вот бережно храню. Мы оба с ним знали, что уйдем из жизни тогда, когда сами этого захотим. Мы ведь ни в чем не свободны: мы не выбираем ни родителей, ни детей, ни место рождения, ни его время… Мы в силах лишь выбрать способ и час своего ухода! О способе и часе мы с Лодочкой часто спорили. Я говорила ему: «Лодочка, он же – Харон! Я хочу, чтобы ты перевез меня туда. Сделаем это вместе, не делай этого без меня!» Старость – ведь это так неприлично. Все неэстетичное неприлично. Анна! Вы помните фреску?
– Фреску?..
– После вашего скоропостижного отбытия из наших широт он привел меня в комнату, в которой вы чуть менее года проживали. Не понимаю, как можно было уехать от этой стены, расписанной ради вас. Вы ничего не поняли!
– Извините, я и сейчас мало что понимаю.
– Лодочка всегда говорил, что предпочитает уход через повешение. Он говорил, что это мужественно и надежно.
У Ани подрагивают губы:
– Вы… вы все это выдумали.
– Детуся, вы помните фреску, спросила я вас! Вы хорошо ее помните? Включая и правый нижний угол, который вы заставили тумбочкой с фикусенком,– вы помните?
– Да,– Аня пробует пожать плечами, но выходит лишь легкое подергивание.– Висел там один какой-то на собственном галстуке и этим меня раздражал.
– Наши искренние извинения!– Лидия отвешивает поклон. Черный зазор между ее и нашим вагонами, кажется, чуть увеличился. Впрочем, скорее, это лишь кажется.
– Вы делали аборт под общим наркозом?– спрашивает Аня.
– Да. Я не переношу боли.
– Вам, значит, известен способ безболезненного ухода?– и бедная моя девочка пробует улыбнуться.
– Последняя боль не в счет. Она должна быть ослепительно мгновенной! Горные лыжи. А если не они – окно.
– На горных лыжах можно только покалечиться,– я должен дать Ане передышку.– Лидия, это – риск!
– Я знаю один склон на Домбае. Он не обманет.
– Это знание придает вашей жизни особый вкус?
Мой вопрос ее умиляет:
– Это знание делает мою жизнь жизнью. А смерть – смертью. Иначе путешествие от небытия к небытию было бы едва ли отличимо от самого небытия.
– И Всеволод разделяет ваши мысли?
– Да никогда!– ярится Аня.– Ни сном, ни духом!