– Я же не знаю, как они там себя ощущают, наши крохотные «я» – в твоей трубе.
– Дурак. Это же внематочная будет!– и пробует отодвинуться.– Сперматозоид в джинсах.
– Джинсы – только в твоем восприятии, в твоей памяти.
– А то я тебя без них не видела!
– Аня! В такую минуту.
– Все равно ведь выскребу!
– Почему?
– Потому что в предыдущей главе…
– Где?
– Ты, Геша, я вижу, здесь новенький и не в курсе. Так вот: в предыдущей главе я решила родить от другого! Впрочем, там толком я не решила. Но сейчас вот я думаю: да, так и сделаю!
– До моей главы были еще и другие?
– Ну, одна была точно – моя. Правда, страшно банальная. Корыта, по крайней мере, в ней не летали!
Я тоже почувствовал дуновение. Неужели летим? Если свеситься вниз… Но корыто, если это корыто,– огромно. Таким я его ощущал только в детстве! Что-то это да значит. Но что? Низа нет. Этак сверзиться можно.
– Да, Анюша, наверно, летим.
– Гениаша! Поздравляю вас с редкой удачей! Вы шли к ней всю свою долгую творческую жизнь!– (И ведь знает, как я ненавижу этот тон!) – Не таитесь, откройте, что же в ваших дальнейших планах?
– Я здесь только фиксирую то, что вижу… что ничего не вижу! Это ты – старожил здесь.
– Я здесь сторожил,– улыбнулась,– одного человека!– вздохнула, молчит.
– Ты сказала, что в предыдущей главе… Ты могла бы ее рассказать? Всю. Сейчас.
– А потом, когда встретим Уфимцева, еще в третий раз – для него! Представляешь шедевр?! Можно слева направо читать, можно справа налево!
– Почему мы тут встретим Уфимцева?
– Потому что ребенка родить я хочу от него!– и, наверно, надула щеку. Да. И, судя по звуку, ладонью ударила: фыр!
– Он ведь женат.
– А то!
– Неужели ты хочешь без мужа?..
– Нет, зачем же! А ты, Гениаша, на что?
– Ты… не сделаешь этого!
– Это ты, ты не сделаешь этого. Ты не бросишь меня даже с тройней чужих!
– Аня, что ты несешь?
– Я? Прикидываю варианты развязки. Надо же нам как-то отсюда выбираться! Данный вариант лично меня устраивает более всего! О читателях не говорю – они будут в восторге. Дело за малым – убедить тебя в том, что так – лучше для всех!
Дать сейчас ей по морде… Промахнусь. Да и ведь никогда не давал. Просто повода не было. Просто навыка нет в руке!
– Я рожу сероглазого мальчика, как ты понимаешь, от сероглазого короля, но сделаю это исключительно ради нашей с тобой любви! Впрочем, он просит девочку. А я не знаю, кто лучше. Ты-то что присоветуешь?
Надо все-таки съездить ей!.. Надо учить, как ребенка, который не понимает иначе. Подбородок уперла в колени. Это что? Это – прядка на пухлой щеке. Получилось, что я ее глажу.
– Не дури! Аня, слышишь? Это ведь чистовик. Здесь ведь сразу все набело.
– Что, а в жизни не так? Убери свою лапу!
– Хорошо. Убираю. Ты хочешь сказать, что сейчас абсолютно серьезна?
– Зафиксируй, родной: Анна молча кивнула!
Что-то брезжит. Похоже на ранние сумерки. Ее абрис. Откинула прядку за ухо:
– Видишь!– повеселела.– Сам автор решил осветить всю серьезность моих намерений!
– Ты, конечно, собираешься сделать это от меня втайне?
– Нет, зачем? Я хочу быть тебе обязанной за то, что ты взял меня с ребенком. Сначала обязанной, потом привязанной. Потом, глядишь, и верной до гроба! Я ведь сделаю это, Гешенька, ради нашей с тобой любви!
– Это плоско и пошло! Как ты не слышишь?
– Блок ведь тоже простил своей Любушке неведомо с кем прижитого ребенка. Повздыхал, пострадал да и усыновил. Как ты пишешь, он видел в случившемся и свою вину, что в конечном итоге их только сблизило.
– Это все, что ты сумела вычитать из моей повести?!
– Знаешь, за что я ненавижу вас обоих?– Света уже достаточно, чтобы видеть эту пышущую вокруг синеву, не уместившуюся в глазах.– Я нужна и тебе, и ему не сама по себе, а я – восхищенная вашими нетленками! На трезвую голову Севочка хочет, увы, не меня, он жаждет моих восторгов. И даже когда он бормочет: «Ты! Анна-Филиппика! Это же ты! Ты!» – он хочет, чтобы я тоже кричала в экстазе: «И ты, мой добрый гений, это ведь ты! Счастье-то какое!» Но с некоторых пор… с давних уже пор я молчу! Тогда он принимает на грудь грамм этак двести, после чего душа его начинает набухать уже самопроизвольно, после чего с ней случается эрекция. Меня он при этом не замечает, распираемый обрывками чужих стихов… и наконец кончает в ночь! Ему же без разницы: эякуляция, мелодекламация – у него все сопровождается оргазмом! Правда, с годами все более натужным.
– В постели тоже?
Не расслышала. Руки – ладонями к небу. Если сменит сейчас фас на профиль – я увижу египетское божество. Не сменила. И так хороша! Ах, читатель, ведь ты и не знаешь, до чего хороша! Наверстаю, дай срок.
Обняла большими ладонями плечи:
– Все эти годы, и годы, и годы тоски, унижения, боли – все было бессмысленно, если я не рожу от него!
– Страдание не обязательно приводит к деторождению. Оно рождает прежде всего нас самих.
– У меня будет его маленький осколок. Его крошечное подобие. Мой собственный его кусочек! Мой и больше ничей. С его глазами. С его улыбкой. С его повадкой вытягивать губы трубочкой… С ямочкой на щеке! Весь без остатка мой!
– Ты его еще любишь,– констатирую, но мой голос предательски лезет вверх.
– Нет! Не знаю,– утешает, должно быть.– Я люблю его прежнего, теперь уже не существующего. Но ведь я могу себе его родить!
– Ну, а если, не приведи Господь, будет девочка?
– Дочку мою я сейчас разбужу, в серые глазки ее погляжу,– улыбается левым краешком рта.– Знаешь ли, в этом есть философия!
– Даже?! Я-то было подумал – лишь месть амазонки всем нам, яйцевидным.
– Нет, Гена. Нет! Это мир так устроен. Я уверена, например, в том, что Екатерина родила Павла не от венценосного супруга. И всегда забавляюсь, когда показывают празднование трехсотлетия дома Романовых.
– Но нельзя возводить порок в норму.
– Севка как-то в подпитии придумал легенду, или миф, или версию мифа… Поблудил языком и забыл. А вот я прикипела к ней… Версия такова: Ева согрешила еще в раю и зачала там от змия! Таким образом, ее первенец, Каин, не был сыном Адама. Таким образом, Адам, сотворенный по образу и подобию Божьему, породил только Авеля. Кстати, эта теория прекрасно объясняет необъяснимое: почему Бог не принял от Каина жертвы. Итак, все человечество – через Каина – произошло непосредственно от змия… Ева, конечно, какие-то крохи божественного из бедра Адама в себя впитала. Но все остальное в нас – от дьявола.
– Нюха, что за бредни?
– А откуда бы взялся этот урод, убивший родного брата? От двух блаженных, ни за что (подумаешь, яблочко съели!) изгнанных из рая? В очень многих мифологиях змий связан с плодородием и фаллосом. Гениаша! Ты только представь: задремавшая Ева в тени, а на ветке среди фиговых листиков – член! Приподнял вдруг головку и молвит ей человеческим голосом: «Ева, вкуси!» Вечный кайф. Я бы точно не устояла!– легкий вызов и в голосе, и в коленях, роскошно раздвинутых, впрочем, отчасти прикрытых розово-синим подолом.
Так. Ваши действия, сударь?
Хочет? Просто близости хочет? Сейчас?!
Вниз я смотрю вслед за ней. Там вода! Далеко! До нее метров тридцать, не меньше. Мелкая черная рябь. Как гусиная кожа. Это сам я покрылся сейчас…
– Аня! Этот роман ведь – о нас! И в нем все неспроста! То, что мы сейчас вместе, пусть над бездной, над омутом, я не знаю над чем, говорит лишь о том, что по общему замыслу… Взять хотя бы корыто. Оно нам велико. То есть мы в нем как дети! Понимаешь? Две чистых души, отыскавших друг друга, и – парящих! Может быть, наш ребенок будет в нем ощущать себя точно так! Наш ребенок! Потому что здесь – я, я, я, а не Всеволод!
– Ты, ты, ты! Глава-то – твоя!– и опять смотрит вниз… не всплывет ли кто?– Он меня очень мало любил. Очень мало и очень недолго. А в ребенке полюбит. До гроба! Потому что я уж такого детеныша произведу! Спорь, не спорь, дорогой, я – Даная. Д'Анна-я! Меня прятать бессмысленно. А тем более от него. Он достанет и под землей!
Краем глаза следит: не кусаю ли губы? Ей нужна моя ревность. Моя ревность – вот истинно золотой дождь для нее! Он не только ведь мало любил ее, он нисколько не ревновал. Я же тем и хорош, что:
– Ведь он развратил тебя, Аня! Ну станет ли порядочный человек вести свою родословную от черта, от дьявола?!
– Дело в честности. Что в нас от Бога? Ничего! Разве что тоска по Нему? У Всевочки есть картинка, на ней – один огромный остов. Его не с чем сравнить и поэтому невозможно понять: то ли это остатки жука, то ли сгнивший автомобиль, то ли горный хребет… У него все равновелико! Но это значит, что и равномало. Он и живет так, как будто вокруг – тьма, и есть только его солнечный взгляд, и на что бы он ни обратился – на червяка, на какашку – неважно на что, всего в этом луче блестит, играет, нежится… Он в самом деле способен заласкать кошку до обморока. Вот такие у него руки. И нежность какая-то нечеловеческая!– голос тает, и теплится, и оплывает. Только в постели бывает у нее такой голос.
Я обещал ведь – о ней. Очерк губ так отчетлив и цвет от природы так ярок… Нет, я вряд ли сумею сейчас. Восемь родинок – причем каждая в ней с тем расчетом – с чьим расчетом? (о кошках моя бабушка говорила, что их ангелы рисовали!)… так вот, всякая Нюшина родинка завершает все то, что в ней будто бы чуточку несовершенно; например, ее плечи – в них есть угловатость, но три родинки расположены так, что уводят взгляд вниз, взгляд скользит по – округлости плеч! Или мочка – она могла бы быть не столь уж мясистой, но она – только фон, она – идеальная оправа для маленькой родинки-яшмы.
То ли гром, то ли грохот, но очень далекий. Небо плотным и душным валенком.
– Да, Анюша. Кстати, о детях! Хорошо, что ты начала этот разговор. Я тоже ведь собирался с духом…
– Интересно!
– Ты должна это знать. Тем более когда мы садились с тобой в лифт, я загадал… Ты ведь иногда нажимаешь на двенадцатый и спускаешься вниз, а иногда на одиннадцатый…