— Сто-ой! — крикнул Леденев своим, заворачивая казака в поводу. — Брось их к черту!
Десятков пять бегущих, рассыпавшись по чистому, помчали кто куда: одни сворачивали к хутору, другие во весь мах скакали к балке — кануть в ней, провалиться сквозь землю.
— Слазь, — велел казаку, а тот уж сам сползал с седла, слабея от потери воли, словно от потери крови. — Кто такие? Откуда?
— Казак Анохин Тит, ваш… тарщ… — Страх, стоящий в глазах по края, разом выплеснулся на лицо казака, смывая и размазывая твердые черты. — Сам рожак с хутора… хутора… Процикова! Попутал, черт меня попутал… сполох ударили — так я… силом мобилизованный! Офицера́ сманули! Задурили! Иду — куда, не знаю! — И просипел срывающимся голосом, стекая на колени: — Товарищ! Ангел смерти! Не губи! Детишков двое у меня! Жененка одна жилы рвет! Христом заклинаю!
— В хуторе сколько вас?
— С полсотни… в левадах… Христом-богом, ваш тарщ… — И закричал, как паровоз: — Не убивайте!
Еще троих пораненных, подплывших кровью казаков, попа́давших и снятых с лошадей, поставили рядом с Анохиным — безногими обрубками торчали, как нищие на паперти, клонясь головами к земле в немом ожидании милости, в мучительно не обрывающемся ожидании удара.
При задушенных вскриках Анохина вздрагивали, непроизвольно подымая на Романа бледные, до капли похожие лица, впивались в него с отчаянным усилием поймать и угадать значение каждого жеста, и тотчас прятали глаза.
— Ты вот что, Тит, — сказал Леденев. — Садись на коня, езжай к хутору. Перекажи своим, чтоб уходили. Да чтобы с этого конца, у меня на глазах. Иначе я на Проциков пойду, а дальше на Веселый — догоняйте меня, там и цокнемся, возле ваших базов. И вбейте себе в голову, как святую молитву: в Гремучий дорогу забудьте. Ишо раз придете — никто жизнь не выпросит.
— Я зараз, ваштарщ! — Анохин толкнулся и тотчас оборвался на колени, безного пополз к своему жеребцу, не спуская с Романа вымогающих глаз, как будто заклиная и вправду отпустить, не передумать, как будто боясь: отведет — и лопнет голова под косо павшей шашкой.
Ощупкой ловил повод в воздухе, усильно толкнулся с колен, поймал, подтянулся, схватил под уздцы жеребца, с каким-то пьяным наслаждением ругая его грязными словами. Схватившись за луку, метнул себя в седло, взял с места в намет, взрывая копытами снежное крошево.
— А энтих что ж, и впрямь отпустим зараз? — кивнул Кожух на пленных. — Ить встренемся ишо.
— Своими займись — пораненных нету? — Леденев, как и все, смотрел на пленных с жадным любопытством: как смотрят на нас? до края дошли в своей злобе? дрожат, боятся нашей силы? — но, в сущности, мысль его давно уж кружила над родным куренем, а любопытство к казакам перерастало в тягостное чувство.
«Поганая войнишка. Хуже нет, чем вот так, у своих куреней, перестреливаться. Да погоди ишо: засядут эти в хуторе — чем выбьешь? А Кожух уж и пленных готов поколоть в черепки. Мало в Платовской крови друг другу пустили. Расправами больше людей извели, чем в бою. Сегодня за пленных взялись да за стариков-брехунов, а завтра за кого?.. Засяду в Гремучем — пускай приходят в гости, кто желает. Нет, тоже не дело. Навалятся все разом: багаевцы, меркуловцы, егорлычане — и раздавят нас в мокрое, ни хутора не будет, ни отряда. Мало нас, слишком мало. На одном месте сидя, хребет казарве не сломаешь. Может, впрямь по-зарубински делать — так страшно, чтоб все хвосты поджимали, как только завидят меня. Так делаю уже. Чего ж ишо? Казнить? Огнем, как наших в Платовской?»
Он снова посмотрел на пленных: на лицах двоих молодых была благоговейная готовность подчиниться, вцепиться, как собака в брошенную кость, в подаренную жизнь, поклясться в вечном мире родными матерями. На скуластом калмыцком лице пожилого сивоусого вахмистра затвердела униженность.
— Ну что, казацство, кто куревом богат? — куражился Жегаленок. — Давай-давай, делись с трудовой беднотой, а то ить с потрохами отыму. Уж дюже мне желательно узнать, какого они у вас цвету. Вот так, сердяга, молодец, сегодня табачком, а завтра, кубыть, и землицей со мною поделишься, и будет у нас тобой мир и полное согласие. Заживем, пахарь с пахарем… А ты чего глядишь, как волк из ямы? Равняться не желаешь? Обида кровя пьет? Умрешь, а своего не выпустишь? Так с такими, как ты, разговор у нас будет короткий. Мы зараз вам вкололи, а завтра навовсе концы наведем, понял, нет? А хочешь, зараз же тебя царю небесному представлю? Хочешь, голову, говорю, срублю?!
«За страх свой квитается, — подумал Леденев. — Видать, кто больше всех в бою боится, тот больше всех и зверствует потом. На офицеров-то накинулись, как только революция взыграла, — ить все с того же: страх свой вымещали, квитались с теми, кто на смерть их гнал. А офицеры нынче вешают — опять же за свой страх нам мстят, с мужиком счеты сводят, с солдатом. Ить на колени становили их, вонючие обмотки лобызать заставляли, а это для них хуже смерти. Видно, так и пойдет. Чем больше ты сила, тем больше будешь слабых унижать. Сейчас-то Христом-богом молят, глядят, как нашкодившие кобели, а отпущу их — злоба не взыграет? Положим, и будут бояться, да только этот страх в себе и понесут, как язву в кишке, как газ удушливый в груди, так и будут носить, пока не выместят его на ком-нибудь. Найдут ишо меньше и слабее себя…»
И вновь потусторонний холодок лизнул его сердце. Вгляделся в очертания Гремучего, в отцов ветряк, в самодовольно выставленный на отшибе крепкий, ошелеванный тесом курень, в пустынный свой баз, где все показалось ему неправдиво незыблемым, сосуще сиротливым, покинутым иль вымершим.
Оглянулся назад, на своих. Потерял шестерых да десяток был раненых. Степан Квашнин и Гришка Протопопов, заставшие последний, сидячий год войны, кончались на глазах. По семь голов взял за одну — не худо, да только матери-то их не так считают.
По рябой спине шляха покатился единственный темный комочек — стлался в броском намете. Через минуту стало видно всадника — Анохина. Подлетел, осадил и придушенным, срывающимся голосом стравил:
— Ушли, ваштарщ, наши… застать не успел. В тот конец, вниз по Манычу. Видно, страх их погнал. А я вот… Вы уж к нам не ходите на хутор-то. Мы у вас чтобы тронуть кого-то — ни-ни. Кубыть, кого из мужиков обидели… по базам-то прихватывали кой-чего из имущества — так назад побросали, увидите. Не ходите к нам в Проциков! А уж коли придете, попомните: я вам не враг — хватит! навоевался!
— Езжай уж, — сказал Леденев. — И хуторных своих с собою забери.
Спустя минут пять отряд, подобрав своих раненых, тронулся к хутору. Роман с тоскливым удивлением приметил: уже и не рвутся к родным своим хатам бойцы, как на тяжкую муку, с повинной рысят. Беду везут, горе. С чем явятся к старым своим матерям, а главное, к соседкам? «А Степка мой как? А Гришка мой где?» — «А в Скотьей могиле остались лежать — езжайте, приберите». Взял родной хутор с боем, прорубился к своим. Потянется за красными героями выстуживающий душу, похоронный вой, прокатится скрипучий, как карканье ворон, проклинающий хохот, растечется по улочкам плач захлебнувшихся страхом детишек, что отчаянно вцепятся в повалившуюся у порога ни живую ни мертвую мамку. Будут биться всклокоченными головами о землю полоумные жены и матери, будут прямо смотреть на тебя: где мужик мой, где сын? ты увел! почему же ты жив, а они уж землею подернулись?
— Роман Семеныч, — подергал его Мишка за рукав. — Это самое, кровь на вас — спрыснуло. Утерлись бы, тарщкомандир, а то не ровен час своих испужаете.
Почувствовал: не оттирается. Дело было не в виде его, а в том, что никак по-другому Леденев не мог быть. Когда бы не потребность убедиться, что с Асей ничего не сталось, он, наверное, и не пошел бы на баз.
Бросил повод оставшемуся у ворот Жегаленку, поднялся на крыльцо и отпахнул незапертую дверь. Все домашние тесно сидели за общим столом и, давно повернувшись на грохот шагов, взглянули на него с каким-то жалостливым отвращением и ужасом — не то как на трехногую собаку, не то как на восставшего покойника.
Из многих лиц он тотчас вырвал Асино: ее расширенные черные глаза не оттолкнули, а немедля схватили всего Леденева — с такой нерассуждающей голодной жадностью, что он на миг почуял себя чистым, как ребенок.
XLI
Февраль 1920-го, Раздорская, Кавказский фронт
Северину на № …
В ответ на ваш запрос сообщаем, что Халзанов Мирон Нестратович, 1876 г. р., уроженец ст. Багаевской Донской обл., русский из казаков, есаул царской армии, образование высшее, доброволец РККА, член партии ВКП(б) с марта 1918 г., воевал в краснопартизанском отряде под командованием Леденева с фев. по апр. 1918 г., в дальнейшем занимал должность военкомиссара 1-го Социалистического раб. — крест. карательного полка по июль 1918 г. С авг. 1918 — зам. начальника агитотдела 10-й Красной армии, с апреля 1919 — военком 4-й Петроградской кавдивизии т. Леденева.
По донесениям ряда политработников 10 КА, подозревался в антибольшевистской агитации («За Советскую власть, но против коммунистов, грабежей и расстрелов»), в июне 1919 арестован по обвинению в подготовке мятежа в частях 1-го Донского конного корпуса. Судом Чрезвычайного военного трибунала приговорен к расстрелу, но приговор был отменен решением ВЦИК, признавшего Халзанова невиновным. В дек. 1919 возвращен в РККА, назначен заместителем главинспектора кавалерии Юго-Восточного фронта.
Ни о каких его конфликтах с Леденевым неизвестно. Т. Леденев, напротив, последовательно выступал в его защиту, совместно с Халзановым неоднократно обращался к Центру с письмами о злоупотреблениях Донбюро и местных органов Советской власти по отношению к трудовому, середняцкому казачеству.
Младший брат Халзанова Матвей действительно является активным белогвардейцем-казаком, врагом Советской власти на Дону со дня ее провозглашения. 1890 г. р., уроженец Багаевской, хорунжий царской армии. С февр. 1918 примкнул к белогвардейскому отряду атамана Попова, с апр. 1918 — в Донской белой армии. Командовал белоказачьей дружиной ст. Багаевская, конной сотней 16-го Донского полка. Весной-летом 1918 участвовал в карательных акциях против коммунистов, сторонников Советской власти и членов их семей в Черкасском и Сальском округах. Воевал на Царицынском направлении в составе 2-го Сводного казачьего и 4-го Донского конного корпусов. Неоднократно отмечался в приказах донского и добровольческого командования, а также белогвардейской прессой за личную храбрость и умелое руководство частями, произведен в подъесаулы.