ло пролистал, сковыривая взглядом фотографические лица офицеров, — и, в чешуе крестов за храбрость, с плитами погон, на него посмотрел черноусый, чубатый, неотстранимо настоящий Леденев.
LIV
Апрель 1919-го, Нижний Соленый, Сальский округ Области Войска Донского
Матвей со своей высоты, с седла, от земли, ничего не мог видеть и наверное знать, кроме того, что у него творится перед самым носом, но и он, выезжавший со взводом в разведку, прозревал всю невыгодность их казачьей позиции, а вернее, отчаянный промах своих командиров. Но кто он был такой, чтобы указывать головам Генерального штаба? Пропахший конским потом полуграмотный казак, который жадно схватывал красивые слова «динамическая позиция» и «эшелон развития успеха», случайно оброненные при нем генералом Кельчевским, и повторял их про себя, не будучи уверенным, что понял значение правильно.
Мамантов предвидел излюбленный маневр Леденева — охват обоих флангов посредством скрытной переброски отборнейших полков по балкам, — но слишком растянул казачий фронт, переведя почти всю артиллерию и половину пулеметов на угрожаемые балки, надеясь перехоронить по ним всех красных, а Леденев ударил посередке, как ножом в пустоту между ребер, как конским волосом сквозь рыхлый каравай.
Халзанов, чей полк стоял в середине, увидел нарастающую стену суховея, и не успел Еругин вырвать шашку и указать всем направление и строй, как уже стало видно очертания всадников в этой лавине, невесомо летучей и вместе с тем сминающе тяжелой, как молотильные катки на исполинском гуменном посаде.
Матвей успел вспомнить о «тактике кобыльего хвоста» — Леденев впереди на диковинно-страшной своей кобылице, остальные же на жеребцах, и уже не решимость, не злоба, не насилие сотен людей над собой и конями, а могучий инстинкт продолжателей рода несет весь поток: жеребцы рвутся вскачь за красавицей, по пахучему следу. Куда она, туда и все — и уже никакой человеческой силой не осадишь и не повернешь, из потока не вырвешься: никого по отдельности в нем уже нет, воля первого правит, одного вожака, да и тот будет стоптан, вздумай он придержать кобылицу или просто споткнись.
Казачьи сотни вязко и враздробь, весенней грязью разлились по целине, распаляя себя диким воем и гиканьем, и Халзанов бездонно-отчетливо понял, что казачьей дивизии недостанет ни слитности, ни глубины, чтоб сдержать леденевский накат.
Самого Леденева средь всадников не было видно — должно быть, приучился, как Мамантов, руководить со стороны и как бы свыше, уже не сам ведет своих осатанелых голоштанников, а откуда-то сзади, с кургана, взглядом ястреба-перепелятника, отстраненно и чисто вбирает буревое, текучее целое. Да и некогда было искать его. В самый миг столкновения двух разносильных течений Еругину и офицерам стало некем управлять. Казаки потеряли друг друга. Никто в разорвавшихся звеньях не видел своих командиров. Невозможными стали ни смена аллюра, ни заезды направо-налево, ни расхождение всей сотней в стороны, не говоря уж о полке.
Летящий в радостном сознании: за Леденева! как Леденев! — и значит, смерти для него уж нет, — красивый молодой красноармеец кинул взмах, и Халзанов привычным изворотом руки поднырнул под томительно долгий удар. Боль разом выплеснулась на лицо красноармейца, смывая упоение, оскал, раздирая рот в крике и упрятав в расщепы морщин по-ребячьи зажмуренные, ничего не хотящие видеть глаза. Как стрясенное яблоко, шмякнулась кисть, чисто срезанная вместе с шашкой… Удары падали, казалось, уж на каждом лошадином броске, и Матвей, слитый с Громом в одно существо, будто голыми нервами соприкасался с давленьем встречного буревого потока. Шашка рыскала стрелкой парового котла, то упреждающе идя в податливое тело, то вскрикивая жалобным дискантом под ударами, пока он продевал себя, словно нитку в ушко, между скачущими леденевцами.
Почуяв свободу, поворотил коня в пустой простор и во весь мах пустил его назад. Десятков пять багаевцев поскакали за ним. Заплесканные кровью, опростанные лошади кидались вперерез — налитые смертельным ужасом глаза закатывались до белков, как у слепых, молящих о прозрении своего лошадиного бога.
Дивизия Татаркина была опрокинута, фронт корпуса расклинен, Мамантов приказал трубить отход, и все казачьи сотни, восстановив свои порядки, покатились к Жеребкову — встречая улюлюкающих красных пулеметным огнем на подводке к засаде и короткими контратаками… Но вдруг под копытами казачьих коней оборвалась незыблемо-надежная земля — необозримым зеркалом всемирного потопа простерся разлившийся Маныч. Все броды были скрыты. Там, где вода недавно приходилась лошадям по пузо, теперь уж не нащупывалось дно. Казаки заметались врассыпь. Леденевские конники шли у них на плечах, хватали на скаку за мокрые чубы и проводили шашками по шеям, одним движением срезая головы.
С захлебным визгом кони вламывались в воду, месили вскипевший поток, закручивали пенные узлы, уносились течением и пропадали бесследно. Чужие и свои, сбиваясь в водовертях, продолжали друг друга рубить и утягивать с седел на дно. Без того мутный Маныч темнел от вплетенных в его слитный ток расплывавшихся маревных струй свежей крови. Ссыхавшаяся пена рдяным пухом окаймила плавни, шевелясь в камышах и осоке.
Матвея вместе с Громом кружило на стремнине, с какой-то любовной настойчивостью, суля отдохновение, тянуло в глубину… Ото всей его сотни осталось только сорок восемь человек. Коснувшись копытами левого берега, бежали еще двадцать верст, держа к станице Хомутовской на соединение с кубанскими и терскими частями. С ощеренных морд накупавшихся, хрипящих коней, со спин их, с пахов срывались хлопья мыла.
Бегущий полк разматывался, как клубок: измученные лошади валились на скаку. Измочаленные казаки ужами извивались под живыми, занесенными пеной, как снегом, шевелящимися валунами, пытались выдраться из-под коней, освободиться от стремян и вдруг бросали все ползучие усилия спастись, распластываясь, как отбитые вальками, расквашенные на просушку тряпки. Иные, выбравшись на волю, безногими обрубками, пеньками, раскаянными грешниками дожидались красных.
Под Гришкой-шуряком споткнулся Черт. Матвей осадил, повернулся на визг. Привстал и Фрол Шаронов, Гришкин хуторной. Остальные, хмельные от страха, сумасшедшим наметом обтекали троих, видя только багряный диск солнца на самом лезвии недосягаемого горизонта. А позади, саженях в сорока, уже катились вниз по склону с полдюжины гикающих леденевцев.
Матвей сорвал с плеча Шаронова винтовку и выпустил по красным всю обойму, работая затвором со скоростью швейной машины. Сбил с намета, прижал к конским шеям, обвалил одного под копыта.
Как оплеснутые кипятком, вскочили на ноги и конь, и Гришка. С места взяли в карьер. В пригнувшиеся спины захлопали винтовочные выстрелы, зацедили свой нижущий свист накаленные пули, обжигая нутро облегчением, вырываясь из слуха в пустое. Вот так же он, Халзанов, с Леденевым три года назад уходил от немецких гусар.
Придержал запаленного Грома, подпуская к себе самых резвых поближе, и, забрав правый повод, на крутом повороте швырнул себя вбок. Рухнул вниз головой, захватив бока Грома ногами, как в кузнечные клещи, весь скрывшись за живым, неистово подвижным мускульным заплотом, услыхал оглушительно близкий хлопок и свалил красноармейского скакуна из нагана, саданув из-под конского брюха.
Гришка с Фролом ушли на полсотни саженей… Повертев головою, как флюгером под порывами ветра, Матвей послал коня в теклину буерака. Как семак сквозь прореху в кармане, провалился сквозь землю. Что, взяли казака?
Прошел с три версты по пустынному руслу, направляя свой бег на закат и усильно прислушиваясь к отдаленному мягкому гулу копыт и стрельбе наверху. Холодок одиночества судорожил напряженное тело, сосал нутро, лизал суставы. Неправдивая тишь затопила овраг, и только стукот собственных копыт остался. Перебился на рысь и проехал еще с полверсты. Хотел фуражкой утереть со лба едучий пот, заливавший глаза, и только тут и обнаружил: потерял — и тотчас за спиной, казалось, прямо на него, как подмытый пласт глины, обрушилось что-то огромное… Сыпкий топот копыт — Гром шарахнулся в сторону — полоснуло по сердцу визгливое ржание — дикий сдвоенный вскрик — и Матвей каждым пальцем ноги, каждым волосом на голове ощутил уже неотстранимую близость чужих, на затылке почуял глазок вороненого дула и голову свою — мгновенно опрокинутой бутылкой, слишком полной, чтоб вода разом хлынула наземь.
Что есть силы метнул себя вправо, уклоняясь от выстрела в череп, крутанул Грома штопором, мертво стиснув вкипевшую рукоятку нагана… Сокрушительно-садкий удар прямо в голову на мгновение вырвал сознание, и Матвей не поверил, что он не исчез и как будто бы даже не падает… Двое красноармейцев — по виду мадьяр — потрясенно, приниженно пятились! В глазах плескался ужас — перед ним, Матвеем. А дальше сделалось совсем уже невероятное: один из них, вытягиваясь в струнку, козырнул ему и что-то прокричал.
Контуженный, он разобрал по губам лишь два слова — «прости» и «товарищ». Покачнулся в седле — и они подхватили его. Отпустили — едва ворохнулся, вырываясь из рук. Повернул Грома в бегство — и оба поскакали следом, как конвой, настигая, равняясь, по-собачьи любовно заглядывая в его тугое, непослушное лицо.
Догадавшись, что может командовать ими, он отгоняюще махнул рукой с наганом — и они придержали коней… Очутившись один, на свободе, не слыша даже собственных копыт, наметом прошел с две версты и, осадив коня в истоке обмелевшего оврага, огляделся. Никого — как и не было. Но откуда тогда эта боль в левом ухе? И почему он головою еле может повести? Тянуло к земле, к конской шее…
Своих нагнал под хутором Камышеваха. Мучным кулем упал с седла. Подскочившие Гришка и Фрол помогли опуститься на землю. Он был так измочален, что в нем только сердце, казалось, не остановилось, а умом поравнялся с младенцем и даже не пытался объяснить себе произошедшее. Лишь в виду Хомутовской нащупал себя и почуял огромное, неутолимое, какое-то ребяческое любопытство к тайне своего спасения. И тем острее было это чувство, что самой своей кровью уже догадался, кому и чему обязан он жизнью. Лицо — больше нечему было затмить его казацкие лампасы и офицерские погоны. И этот страх и это обожание, эта песья готовность прочитать по глазам, слизать с руки любое повеление.