— Каких дивизий? — прошипел председатель, смотря на Романа, как царская водка.
— А красных дивизий, какие зараз под тобой на смерть идут. И белых, казачьих, какие ты, искусно маневрируя, окружил и разбил. У нас с ним, — кивнул на Мирона, — пожалуй, уж десяток наберется. Так что ты, политупра, давай не свисти, а играй «барыню».
— Что-о-о?!.. Да я тебя… за это… тут… на месте… — задохнулся Янсон, как будто силясь выжечь на леденевском лбу тавро своими наведенными увеличительными стеклами, в которых сфокусировалась вся солнечная сила революции.
— Все, что вы нынче можете, — своими ногами отсюда уйти. Так как вас проводить — с почетом или шомполами?
— Уймись, Леденев! — прикрикнул Зарубин. — И выйди отсюда. Немедленно!
— Ну почему же? Пусть себя покажет! — вскочив, пролаял Янсон. — Вот вам лицо! Князек! Наполеончик! Чингисхан! Как он прикажет, так и будет. Выпороть! Конями в диком поле разорвать!
— Ну хватит! — оборвал Мирон и, грузно поднявшись с одинокого, пыточного своего табурета, красноречиво ворохнул сведенными перед собой руками, словно протягивая их в невидимые кандалы. — Коль так необходимо, арестовывайте.
— Молчи, Леденев! — прикрикнул Зарубин еще раз. — Всем сделаешь хуже!
«Да что ж это за сила в них такая? — подумал Леденев, не двигаясь с места. — Почему мы всё терпим от них? Они что же, умней нас, сильней или сердце в них тверже? Да ни этот, ни Левушка на фронте даже дня не проживут… Дольше нас в революции были, зачинали ее, муки приняли, пока мы, как собаки, стойку делали перед царем? Стал быть, им лучше знать, кто и в чем виноват? А Зарубин? Этот — разве не сверстник им по годам в революции? Однако и он покоряется. Один человек, каков бы он ни был, — ничто: загавкают, задушат. Или все-таки солнце нельзя заслонить? Большинство разберется, никого не уволит из жизни зазря? И я им зараз должен покориться — поверить, что по справедливости рассудят? А ежели они Мирона до стенки раньше доведут, чем вину прояснят? Свинью тащат резать, и та упирается. Какой она Наполеон, когда всего лишь хочет жить? А нам что ж, и пискнуть нельзя в свое оправдание, да ишо и спасибо за арест говорить, как будто нам сам Бог велел таких своих мучителей прощать? Святые мы? Бараны? Какая же это свобода? В чем наша вина? Что мы за казаков вступились? Что новых бар не допускаем видеть над собой? Или, может, и вправду я в Наполеоны гляжу? А что, и не худо бы. Тогда бы у меня такие нашим братом не владели…»
— Ну а людей кто завтра поведет? — сказал он последнее. — Когда Улагай на этот вот берег полезет. Быть может, вы, товарищ Янсон, — за Халзанова? У вас бойцы не побегут? Пойдут за вами, как евреи по морю за своим Моисеем? А ежели вы его крест на себя взять не можете, то и не смейте вырывать бойца из авангарда трудящегося класса. Не отдам.
— Леденев, я тебе обещаю, — сказал Зарубин, выговаривая в каждом слове каждую букву. — Мирона я беру под личную ответственность. Мне — веришь? А ты сейчас себя поставил за рамки всех понятий о красном командире. Вернись в эти рамки немедля — или уж никогда. Ты меня понимаешь?
И снова детский страх сиротства шевельнулся в Леденеве.
— Я дам вам комиссара, Леденев, — отчеканил Янсон. — У которого не побегут. Данной мне революцией властью приказываю отстранить Халзанова. На должность военкома корпуса назначить товарища Флам…
В сенях затопотали, и в горницу ворвался командарм Егоров со шлейфом штабников и ординарцев, как из пожара на пожар, как вагонетка, посланная под уклон, с краями груженная опрокинувшимся безотложным. Вцепился в Леденева взглядом, как хозяин в отысканный топор или багор, и тотчас же распяленной кровоточащей шкурой накрыла стол штабная карта.
— Пошел Улагай. Стянул шесть тысяч сабель под Плетнев, — вонзился карандаш в речной извив на карте, — да с Третьей пластунской бригадой. Форсирует Сал, захватит плацдарм и в прорыв. Если разрежет фронт на пятьдесят верст в глубину, тогда… неизвестно, за что уж цепляться. Что скажешь, Леденев?
— А пускай пластуны его с нашей пешкой бодаются, а уж когда почует кровь, кубыть простор ему откроется для рейда в глубину, ударю от Андреевской одной только Шестой дивизией, на себя поверну его лаву, а Буденного — через Гуреев в обход вот по этим ярам, чтобы в тыл им ударил да отсек от реки.
— С огнем играешь, нет? Да и с каким огнем. Ремонтную забыл? Что же, он дурачком вдруг заделался — в упор не разглядит, что ты идешь ему во фланг лишь третью своих сил? Шестая-то твоя — одно названье, что дивизия. А ну как он сам на восток повернет в отсутствие у нас сплошного фронта? Сам корпус раздробишь и дашь ему вырубить тебя по частям?
— У меня в конзапасе, — сказал Леденев, — до двух тыщ лошадей. Так я и погоню табун перед собой — дополню число. Такую пыль поднимем по степу — с того берега будет видать. Четвертую же пустим при самом низком солнце, чтоб повернула от Гуреева уже по темноте, — орел не узрит, чего там, по ярам, такое делается.
— Красивая фантазия — обидно будет, если разобьется о действительность. Черт с тобой, делай, а потом уж не жалуйся, если голову снимут. Да и мою с твоею заодно.
Ни на кого не глядя, Леденев вышел вон. Над Салом уже колыхалась, ворочалась, чугунными валами разрасталась канонада — казачьи батареи шрапнелями крыли позиции красноармейской пехоты вдоль берега, месили их бризантными снарядами, высаживая по окопам земляные деревья разрывов, прикрывая своих пластунов, которые переправлялись через реку вброд.
— А ну-ка за мной, — настиг его Зарубин, вклещился, потащил Романа сквозь ряды исподнего белья, развешенного на веревках во дворе, притиснул к стене и въелся глазами в глаза. — Ты что творишь, герой?! Вне закона себя объявил, как последний… Молчи теперь и слушай! Ты все уже сказал! Еще раз скажешь «я» — Мирона подведешь под монастырь!
— Его зараз в контры — и что же, молчать? Да он же первый за тобой пошел, забыл? Меня в революцию сызмальства казачьими плетями загоняли, так я за своей драной шкурой и пошел, а он заради нашей правды от всего отрекся, чего у него было полной чашей: от добра, от казачьего звания, от отца даже, брата, семью свою у белых бросил. Так кому же ишо можно верить, если и не ему? Ить по жертве и вера, не так?
— Не о нем уже речь — о тебе! Ты смертью угрожал большевику, и даже не важно, что старшему, а вообще большевику.
— Так за Мирона же. Что ж, я, по-твоему, и гордость убрать не могу? Он кто такой — Янсон? Зачем явился? Что, из-за наших телеграмм? За казаков вступились — так враги?
— Да, из-за них. Это, Рома, огромный вопрос, политический. И я в этом вопросе скорей на вашей стороне. Но тут, Рома, надо бороться словами, а не показывать, как ты, свою пугачевщину. Мы власть хоть и народная, но всякой власти пугачевщина страшна как дикая стихия. А ты в своем корпусе как будто уж и впрямь себя на царствие венчал, мужик самодержавный. К тебе возникло недоверие, неполное доверие, как уголек, который только тлеет, а ты его берешь и раздуваешь. И счастье твое, что Врангель сейчас к Царицыну рвется.
— Вот оно как. Пока под ногами печет, стал быть, нужен. И надобен, и страшен. Чего же боитесь? И кто же это так боится? Может, ты? Или Янсон вот этот, возгря кобылячья? За власть свою, выходит, какую я у них как будто бы оспариваю? Чего ж, они только о власти и пекутся, пока мы кровь за них, как воду, льем и льем? Вперед за дело угнетенных, выжимайте из сердца всю кровь, чтоб окрасить священное знамя труда, — и возюкаем этою тряпкой в том самом, своих же братьев-хлеборобов переводим без числа.
— Святотатствуешь, Рома, — улыбнулся Зарубин тоскливо.
— А как понимать? Сам же ить говоришь: когда бы Врангель так не нажимал, прямо зараз меня зачеркнули бы. Да что меня? А как Мирона? А тебя следом завтра? Да и самого его, Янсона, — он ить тоже, поди, у кого-нибудь власть отымает? А Троцкий у Сталина, а Сталин у Троцкого. Промежду собой, выходит, уж клочимся? А кто всех одолеет, тот и будет хозяин над нами, как опять тот же царь? А вокруг него горстка — богатством владеть, мужиков погонять то на пахоту, то на войну? Ну и где она, власть-то народная? Братство, равенство где потеряли? Что, привада одна? Насыпали нам, дуракам, красивых слов да с таким же народом стравили?
— Нет, Рома, нет. Об этом мы с тобой уж говорили. О солнце и пятнах на нем. И наша с тобой, если хочешь, задача — не дать червякам изглодать это солнце. А первым делом с белыми покончить.
— Червяков, говоришь, счистить надо? А нынче что ж, Мирон и есть червяк? Пока-то его и стирают с земли, а мы молчим, как так и надо. Откуда вдруг смирение такое? Я лично травоядным покуда жить не научился, да и вряд ли уже научусь. Или что, кто кого одолел большинством голосов, тот того и сожрал? А на чьей стороне была правда — это дело десятое, потому что у нас дисциплина такая — большинству не перечить?
— А в чем она, брат, наша правда? — опять улыбнулся Зарубин с тоской. — Нет, ты погоди. Ты помнишь, я в Великокняжеской возглавил Революционный трибунал, и ты мне задавал вопросы: не слишком ли чисто мету? Офицеров, попов, гимназистов — детей-то семнадцати лет? Так вот, я тогда себе право присвоил решать, кто сорняк и кого надо выполоть. И каждый из нас, кто революцию возглавил, присвоил себе эту власть. Выходит, и нет у нас никакой личной правды, а есть только дело, которому служим. Не вправе мы требовать ничего для себя, даже жизни. Другими землю удобрял для будущего — так и собою будь готов удобрить.
— А судить-то кто будет? Что ж, такие, которые лучше нас, чище?
— История рассудит, историческая логика. Возможны и невинные, нечаянные жертвы. Пусть идея верна и чиста, но люди, что за ней идут, могут быть нечисты, видеть силу идеи, а не правду ее. Все, что нам остается, — делать то, во что верим. И не считать себя хозяевами революции, непогрешимыми и правыми во всем, — не думать так, что революция для нас, а не мы для нее. За это революция накажет непременно. А Мирона я им не отдам.
— Тебе, пожалуй, верю. А что это за Флам, которого Янсон мне… и с чем его едят?