Предстоящее дело не казалось паскудным: не так ли и в германскую ходил переодетым в тыл к противнику, не в чужой ли одежде бежал с Леденевым из австрийского плена, убивал разморенных, доверчивых, не готовых к отпору людей — извечной хитростью всего живого, птиц, зверей — зато в отчаянном, щемящем меньшинстве средь вражеского множества.
Но вдруг неизъяснимо поразило и даже как бы испугало знамя, под которым идет, — уже так привычно, казалось, колыхавшееся над его головой, освободительно и берегуще осеняя, незатухающим сигнальным огоньком, стекающей по шляху кровянистой каплей алея средь желтых заливов пшеницы, обманно говоря врагам: не бейте, мы свои, мы с вами одной, трудовой, красной крови. И, потянув из ножен шашку, расплескивая ею, как кропилом, немую команду рассыпаться в лаву, он выпустил коня и полетел под этим красным, наразрыв натянувшимся знаменем, как будто уж и впрямь не понимая, чей он и кого ведет — кого и зачем убивать.
На луговую пойму сотня выхлестнула прибойной волной. Всего саженях в полуста застыли будто врытые по пояс в землю желто-серые красноармейцы. Дорываясь до бруствера, Матвей видел их ошарашенные, благоговейно опрокинутые лица, их судорожно-обреченные потуги совладать с затворами винтовок… С огромным опозданием, враздробь защелкали выстрелы. Гром прыгнул с запасом — послав его прямком на пулеметное гнездо, Матвей в верхней точке лансады полохнул по лицу человека в коричневой кожанке. Влетел на мост, сбивая конской грудью и топча убегающих красноармейцев.
Казаки на карьере вломились в зеленую воду речушки и в неистовом кипеве брызг, с волшебной быстротою выметнулись на ту сторону. Это было похоже на скачку с препятствиями, на учебную рубку лозы. Земля впереди разломилась — полыхнув черной молнией, коряво завилюжился окоп. Две линии полупустых траншей, рябящая желтыми красноармейскими спинами полоска земли, четыре трехдюймовки в глубине — все было разрезано надвое одною халзановской сотней.
Тут бы им и пропасть, как в загоне, меж рвов, но Матвеев расчет на табунную панику оказался единственно верен: повсюду перед ними овцами метались, сшибались и укатывались к Волге пехотинцы, заслоняя прицел пулеметчикам и ссыпаясь в окопы на своих же товарищей. А за речкой, на западе, в двух последних верстах, уже бугрилась поднятая пыль: подхватывая дерзкий халзановский наскок, полки 2-й Хоперской растягивали по степи дугу охвата, наметом шли на подожженную, занявшуюся паникой Дубовку.
Красноармейцы, словно рыбы из воды, выбрасывались из окопов, кидались на задние скаты и брустверы, ногтями впиваясь в курчавую рыхлую землю, сгребая ее вниз, к разинутому рту, как будто торопясь наесться ею вволю, засыпать и похоронить самих себя, лишь бы только укрыться от этого ужаса, который с садким гулом и трясучим гиканьем катился им в спину. Срывались на дно, валились в свежие окопы, как в могилы, врассыпную бежали к плетням окраинных дубовских огородов, сигали, переваливались, кувыркались через них, теряли, бросали винтовки, запутывались в их ремнях ногами и подкошенно рушились наземь.
Боя больше уж не было — ворвавшись в улочки посада, казаки, как пастухи, перегоняли запаленно дышащих красноармейцев, рубили на скаку, кололи сверху в шею, теснили конями к заборам, сбивали с ног, давили и топтали. Упавшие либо оставались лежать, собравшись в комок, либо тотчас же вскакивали и бежали уж на полусогнутых, будто даже и на четвереньках, как невиданные полумески с собаками, могущие передвигаться только в этой нечеловеческой манере. Иные, загнанные в тупики, как грешники от вышнего испепеляющего пламени, дрожливо прикрывали голову руками — над ними взвивались казацкие кони, и под ударами копыт раскалывались черепа. Неотвратимо падавшие шашки перерубали и дробили вскинутые руки, обтесывали безоружных, столбенеющих в страхе людей.
Халзановская шашка налилась знакомой неподъемной тяжестью. Он знал, что никого из казаков остановить сейчас не может, что ничего не кончится, пока те сами не отяжелеют, словно опьянев, пока один вдруг не повалится с коня и не забьется в приступе опустошающего омерзения и запоздалого раскаяния, что даже после этого иные продолжат убивать — уже не бегущих, а пленных: всегда находятся охотники казнить, и первый на расправу — последний в бою, спешащий выместить свой страх на безоружном.
Он криком начал собирать своих вокруг себя и направлять их взвод за взводом к кирпичной громаде какого-то склада, боясь, что казаки хоперских сотен перепутают их с красными. Он будто снова угодил в тот расщепляющий сознание, безысходно-мучительный сон, который часто видел в начале восемнадцатого года, когда еще не принял ничью сторону и не ушел от дома воевать, — опять не понимая, где красные, где белые, и кто ему свои, и чей он сам.
Но вот ему навстречу выбежал немолодой красноармеец с разверстыми страхом глазами — и пятился к стене от наезжающего на него Матвея, не бросая винтовки, вероятно, пустой, и по-звериному подстерегая каждое его движение. Халзанов вспышкой вспомнил брата, его призывы примириться и друг друга простить, и в нем поднялась безысходная, переполняющая злоба — так ясно почуял свою обреченность рубить.
Красноармеец, видимо, бывалый, не вскинул над своей кудлатой головой винтовку поперек, а ширнул длинным жалом штыка, как лопату земли кинул встречь, — Грому в грудь! Матвей забрал поводья, бережа кормильца, завился в дыбки, навис над пехотинцем всей громадой и, словно утопающий, забывший смертный страх в последние секунды жизни, опустил на дощатую мостовую копыта. Красноармеец выронил винтовку и, как уступающая любовному натиску женщина, поймал свой разрубленный череп руками. Затылок глухо стукнулся о доски.
Матвей потоптался над ним, в каком-то зрячем каменном нечувствии смотря в его ветвисто залитое кровью загорелое, скуластое лицо с одним прижмуренным, другим открытым глазом, вмещающим в себя весь белый свет — и уже ничего. Рванул воротник гимнастерки, царапая ногтями горло.
— Эй ты! Не поранен?! — позвали его, и, усильно поднявши глаза, он увидел Яворского на пританцовывающем дончаке.
Копыта казачьих коней ряд за рядом втолакивали в землю красное полотнище низвергнутого флага. Кругом еще постукивали одиночные выстрелы, дребезжало стекло, пело дерево, а хоперские сотни уже утекали из улочек в степь. Мамантов, видимо, боялся, что Леденев притиснет его к Волге, и потому спешил уйти обратно к Лозному, создав себе обширное пространство для маневра. Халзановская сотня ряженой должна была идти к Садкам.
Толком не отдохнув, захватили в намет, рвали мертвую степь на себя, нагоняя закатное солнце. Примученные кони шли неровно, с трудным, сапным дыханием, и будто уж самоубийственная одержимость была в бесконечном упорном движении сотни — туда, где умирал, одевшись в багряное, день, — либо уж захрипеть и издохнуть в безжалостном пекле, либо все же достать Леденева.
Поток раскаленных закатных лучей бил в глаза, не давая почти ничего разглядеть — ни настороженно молчащей пустынной степи, ни черных силуэтов всадников, которые могли возникнуть как будто из самого солнца.
Матвей приказал перебиться на рысь и вот уж шагом свел отряд в просторную балку, ниспадавшую к северо-западу. Решил оглядеться и выслать во все стороны разъезды. Поднялся с Яворским на гребень.
Быстрей, чем вернулся хотя бы один из разъездов, халзановское ухо различило знакомый перестук, словно там, за буграми, на западе, выбивали свою неумолчную дробь деловитые дятлы.
— Красные! — выпалил Матушкин, осаживая жеребца. — В обход Садков пошли налево! Дорогу нашим отрезают! Хмара огромадная!.. О! Слышите? Никак добрались друг до друга! Секутся!
Пулеметная дробь в самом деле приглохла, и за холмами воцарилась тишина, означающая не покой, а глухое неистовство рубки.
— Валом прут — конца-края не видно! — докладывали воротившиеся казаки. — Чудок на разъезд не напхнулись — едва умелись!
Халзанов понял, что попал в текучий леденевский вентерь — просто слишком большой, непомерный, с огромными, трехсотсаженными ячейками и уж, само собой, не на него, Халзанова, растянутый. Кинул взгляд на Яворского.
Равнодушно-усталый, с таким лицом, словно уже покинул этот мир и принимает в нем участие лишь как покойник, которого куда-то тащат, Виктор взглядом сказал ему то, что Матвей уже чувствовал сам: «поскорей бы уж» и «зачем же пришли?».
И вот на фоне меркнущего зарева появились обугленно-черные всадники. Десятка полтора, не больше.
— Коноводам изготовиться, — послал он Матушкина вниз.
Двенадцать всадников летели прямо к ним, как спущенные гончие, и вот уж, укорачивая скок, переходя на рысь, вытягивали шеи, привставали, пытаясь разглядеть Халзанова с Яворским.
— Вы кто такие?! — крикнул им передний, похоже, взводный командир на светло-рыжем дончаке, осадил и вертелся в полдесятке саженей, не выпуская из руки нагана и впиваясь в Матвея глазами на каждом обороте.
— Свои! Не видишь?! — отозвался Халзанов с естественной, как бы радостной дрожью. — Уберите винты от греха! Тут мы, тут, братцы, в балке!
— Это сколько же вас?! Чьи?! Откуда?!
— С Дубовки мы, Волжской стрелковой дивизии! Казарва налетела. Опрокинули нас… Спали, да! Нет бригады! Вот мы все, кто утек!
— А сюды-то вы — как?
— Да верхами, верхами, не видишь? При стрелковой дивизии конница. Да у нас вся бригада, как у них один полк! Дай бог полтыщи человек… была…
— А сюды-то — зачем? — Красивый, подбористый взводный, наконец-то ввинтившись в бурьянную землю, недоверчиво щупал Матвея глазами, как будто чувствуя томительно-тягучее гудение во всем его скрытно напруженном теле, а может быть, уже и прозревая в нем невозможное сходство с самим своим богом.
— А куда нас погнали — туда! Хотели вниз по Волге, на Царицын — что ты?! налетели на смерть! Так на слух мы, на слух — к Леденеву навстречу! Телеграф отстучал — вы идете! Нам бы с вами, ребята.
— А на что нам такие — на бегство дюже прыткие?
— А я б на тебя поглядел! — оскорбился Матвей. — Тебя там не было, и не тебе нас попрекать! До последнего края держались, а уж как охватили нас, так чего ж нам ишо было делать, кроме как прорываться? Или что ж, умирай, а убьют — так и мертвый кусайся?