Так и достиг Джанкоя. Сплошной дегтярно-огненной стеной горели эшелоны на путях. Бронепоезда главнокомандующего след простыл. Составы, составы, составы… руины штабелей, завалы ящиков, исполинских тюков. Еще садили корабельные орудия возвратно-поступательно упорствующих бронепоездов, прикрывающих общий отход, еще сотрясали под новой владычицей — Красной армией — землю, а вдоль по шляху бесконечно и бессчетно — занесенные пылью, как серым вулканическим пеплом, орудия, повозки, передки, заглохшие авто, грузовики, линейки лазаретов, заваленные ранеными, как телеги старьевщиков покойницким облезлым барахлом.
Он вспомнил Игумнову — сестру милосердия, девочку, которая сгинула в манычской зимней степи… Попала, наверное, под колесо, как и Витя, который до последнего упорствовал найти ее в становьях Леденева. Жалко… Теперь столь многих надо пожалеть, что не жалко уже никого, жалость не помещается в душу, да и где она, эта душа-христианка, в ком держится? Тряханули ее хорошенько да и выбросили из вагона на полном ходу. Затоптали копытами, обобществили, подчинили великой идее — сжечь себя за святую Россию, за священное право холопа завладеть всем господским добром. Оказалось: не вечна, умереть может раньше, чем тело, — в тебе. Оказалось, что даже когда бьешься с дьяволом, не всегда предаешь душу Богу. Расстреливая вот таких же мальчиков, поющих перед смертью «Интернационал». Алеша это понял и осенил их крестным знамением. Подставил щеку, а потом другую. Ну а он, Евгений… Смерть убежала от него — не заслужил.
Нет, он не один теперь. В Севастополе ждет его Лика, которой ничего не обещал. Теперь никому нельзя ничего обещать: уцелеть, возвратиться, найти, взять с собой… А может быть, как раз теперь ему и нельзя умирать, теперь-то, когда Леденев смел последних, быть может, только в этом и остался смысл — жить для единственного человека.
Она — жена чаеторговца Ашхарумова, Евгений помнил вывески, рекламы, жестянки с китаянками и караванами верблюдов: «Чай собственной выписки торгового дома… из Индии и острова Цейлона». Куда все это подевалось? Самовары-гиганты на ярмарках, дети с какао ван Гутена?.. Все рассыпалось, все распылилось, даже названия вещей ушли из памяти, только Лика еще не разбита — невыносимый случай красоты, за которую страшно, что и она когда-нибудь умрет, и пока не исчезла из мира она, он, Евгений, и сам может жить. Она собирает его из кусков — одним своим взглядом, дыханием у него на плече. Как было, уже не собрать, но с нею тот мальчик, который любил всех людей, как мать с отцом, как брата, еще жив…
В Севастополе — шторм, людские волны ломятся на пристань, но давка как-то по-немецки, что ли, упорядочена — как на выгрузке пленных из телячьих вагонов, как в лагере: солдаты оцепления, скрестив винтовки, держат варево в живых берегах, гонят к сходням по строго отведенному руслу, пропускают десятками, протирают сквозь сито. Давильный ад проклятого Новороссийска стал уроком — и с верой, и молитвой, и с клятвой умереть, эвакуация была продумана заранее… Но вот перекипающая котелками, вуальками, картузами, узлами, чемоданами, по-чаячьи галдящая толпа там и сям прорывает живую солдатскую дамбу.
К закату все сбесится, закупорит само себе прорыв к причалам, и люди начнут драться за места в переполненных шлюпках.
Продрался к Большому дворцу… Полуоборванные с окон штофные портьеры, черепки, известковая пыль, курганы ящиков, портовая толкучка. Начищенные сапоги штабных, вызванивая шпорами, топтали огромную карту — овалы, гребенки, валы муравьев…
— На «Херсон», на «Херсон»!.. Войсковую казну на «Джигита»!.. — кричали офицеры — заклинатели стихии, остервенело дуя в трубки телефонов.
Евгений кинул взгляд в раскрытое окно: «Вальдек-Руссо», французский великан-дредноут, дымил уже на самом горизонте, увозя благороднейших русских — всех министров правительства с семьями — к константинопольскому берегу.
— Извеков! Живы!.. — вцепился в него Дубенцов. — А мы уж вас царством небесным…
— А, всё один черт. Мне нужен пропуск, Павел Алексеич. Со мной будет женщина.
— Вот как? Тогда на «Херсон»… Сюда прошу, диктуйте… Аш-ха-румова Лидия Павловна.
Взяв пропуск, ринулся назад, немедля на Нахимовскую, к Лике.
— Минутку, подполковник.
— Что вам? А впрочем, к черту, я спешу.
— Нет-нет, прррошу вас, — в плечо когтями впился невысокий капитан с лощеной, извивающейся мордой. — Полковник Зубатов строжайше потребовал…
— Руку! Бежать, бежать, как тараканам. Укладывайте чемоданы, контрразведка.
— Игумнова, Игумнова вам, Зоя Николаевна, знакома?
— Что? — В лицо дохнуло студью манычских степей, и Витино лицо тотчас вспыхнуло перед глазами.
— Да, да, в том и дело! Возможно, нашлась. Необходимо опознать, удостоверить личность, только и всего.
И он пошел за этим вестником из мира мертвых, как будто впрямь услышав шорох зашевелившейся земли. Неужели спаслась? Неужель кто-то выхватил, как ребенка из-под колеса? Может, Витя?..
Бумажная кора доносов под ногами, растребушенные шкафы и затхлый полумрак.
— Сюда, сюда, пожалуйста, — пропихивал его по коридору капитан куда-то в тесноту. — Взгляните, прошу вас, — кивнул на портьеру.
Полонием, крысой, с недоумением и любопытством, подавившим раздражение, Евгений посмотрел в прорезанный глазок и вздрогнул, увидев как будто и впрямь поднявшегося из земли мертвеца, хотя это еще вопрос, чье бытие считать загробным. В полянке электрического света недвижно, с видом самым независимым сидел незабываемый мальчишка-комиссар. Лицо было бестрепетно и разве что кривилось саркастически, с волшебной, но естественной для нынешних мальчишек быстротою постаревшее.
— Ну, видите? Узнали? — дохнул капитан Извекову в ухо.
— Кого? Не вижу девочки.
— Мальчика, мальчика узнаете?
Какое-то неизмеримо краткое мгновение, что растянулось для него в огромнейший период, Евгений колебался, а вернее, просто не понимал: зачем он тут теперь, вот этот человек, за кем в такую даль проник шпионить — за армией призраков, отступающих в небытие? — и потому не знал, что делать: отдать его на живодерню, убить напоследок еще одного — движением гонимого, подраненного зверя, который, издыхая, во всю силу стискивает челюсти? Теперь зачем? Мы мертвецы, а он трава на наших могилах, да и могил в России у нас нет. Пускай живет и свято верит, пока не захлебнется кровью, своей или чужой.
Ответить «незнаком» — и к Лике, на «Херсон», цепляться за чужие камни? Но если они знают, что Евгений его знает? Возьмут самого… да, господи, зачем? Теперь-то зачем это все: шпионы, укрыватели, подполье? Они ведь в контрразведке давно уж золотые зубы рвут у всех подряд и чемоданы набивают на изгнание…
— Ну?! Что же вы молчите?
— В чем дело, капитан? Что это за спектакль?
И при чем тут Игумнова, девочка, призрак?.. Зацепили его этим, как карася, но зачем? Что, хотят получить за проезд? Но он не товарищ министра и не чайный король. С Лики — нечего взять… Ну давай же, скажи, кто он есть, ведь ты же ничего не чувствуешь к нему. Или боишься замараться? Комиссарской-то кровью?.. Сквозь безразличие, сквозь цельную потребность немедля выскочить отсюда самому точилось какое-то чувство — мучительное, что ли, любопытство?..
— Вы его узнаете?
Он стиснул в пальцах пахнущую тленом, пропыленную ткань и, не думая, чем он рискует, рванул — ввалился с грохотом и треском в потусторонний кабинет.
— Какого черта, господин полковник?! Я вам кто, чтоб брать меня, как пса на поводок? В чем дело? В чем дело? — убивающе впился в недрогнувшего комиссара: «Узнавать мне тебя или нет — дай какой-нибудь знак».
— Да замолчите вы! Возьмите себя в руки, — проныл полковник, словно мучаясь зубами. — Сплошные неврастеники кругом. Им «здравствуйте» — они за револьвер… Да сядьте уже наконец… А ты что стоишь? Портьеру и ту повесить не могут. Уйди с глаз моих… Знаком вам этот человек? — кивнул на бездрожного Северина.
— Ну здравствуйте, товарищ Аболин, — сказал комиссар, смотря на Извекова устало-равнодушным взглядом человека, который давно приготовил себя к почти неминуемой смерти. — А я, как видите, проник к вам в гости под собственным именем.
— Ну браво, — буркнул Зубатов. — Теперь один другому подсказал, как его величать. Эх, вам бы, господа-товарищи, у Станиславского играть. Давайте уж рассказывайте, Евгений Николаич, откуда вам знаком сей большевик.
— Встречались на Дону, под станцией Лихая, в январе, — сказал Евгений, опустившись на диван. — Олег принял смерть от коня своего, а мне вот этот самый юноша подножку подставил, и бухнулся я перед Леденевым ниц, вместо того чтоб горло ему вырвать. С тех пор я товарища Северина не видел. Ах да, на Маныче еще, но это мы уже друг друга убивали. Ну, словом, обстоятельств его жизни не знаю совершенно. Исчерпаны вопросы? Мой черед? При чем тут Игумнова?
— Жива, — ответил Северин как о предмете, — и вырвана из лап большевиков.
— Ну так и укажите, где она, — не вытерпел Зубатов, как видно, мучаясь нелепостью происходящего. — Во избежание напрасной траты времени, а главное, бессмысленных страданий. У нас теперь, товарищ, времени совсем уж нет, и потому вы можете представить, как нам придется тут над вами постараться. Какими средствами дознание ускорить, так сказать.
— Я устал повторять, — сказал Северин, смотря застывшим взглядом сквозь Зубатова. — Либо мы с нею вместе покинем этот берег, либо искать ее вам до прихода красных. Я, конечно, не железный, но только вам от этого и хуже. Могу не выдержать, а вы — перестараться. Быстрее окочурюсь или разума лишусь. Тут ведь тонкая грань — вам ли не знать. А я уж постараюсь дотерпеть до этой самой грани. Послушайте, полковник, на этом берегу, у красных, мне все равно уже не жить — ну вот я и буду терпеть: по куску от меня отрезайте, но только возьмите с собой.
— Ну и какие же гарантии я вам могу дать? — покривился Зубатов. — Что же мне помешает пристрелить вас у самого трапа, как только барышню к нам приведете?