— А Леденев? — спросил Сергей о том, что ответа не требовало.
— Да что ж, обиду принял, стал быть. Она ить, почитай, его уже была — цветок-то лазоревый, на всем хуторе первая. Так-то будто бы и ничего — мало, что ли, красивых, да и жисть поперед лежит длинная. Да ить секли его у нас на сходе, Ромку-то, по энтому делу.
— Что значит? За что?
— Да вот слыхал, а правда ли, не знаю. Кубыть, и спортил ее Ромка до венца, а могет быть, намерился только, а тут как на грех случись рядом Гришка, брат ейный, и давай их обоих костерить на чем свет да Ромку за грудки — ну Ромка его и побил чуть не до смерти. Давно у них к этому шло. Ромка, он ить до чертиков гордый, а Гришка ему — ты, мол, хам, про сестру и думать не моги. Мы — казаки, хозяева́, а ты — гольтепа, гужеед, навоз тебе копать. Взыграло ретивое. Ну и прибегли за ним Колычевы к нам в Привольное — отец, атаман, да Петро, старший брат, — поймали Романа в степу и на сход. Да по пути, кубыть, арапником отделали. Иной, могет, после такого удовольствия вовзят бы Богу душу отдал, да Ромка крепкий. Тело что — заплывет, а на душе рубцы остались, сердцу в кровь засекли ему.
— Разболтался ты зараз чегой-то, старик, — сказал взводный Хлебников, подслушивавший чумаковский рассказ. — Узнает комкор об твоей откровенности — язык укоротит.
— А то ему нету забот окромя. Он до меня теперь, кубыть, не снизойдет — уже и не вспомню, когда крайний раз с ним гутарили. Да и так-то — быльем поросло. Уж сколько годков заследом легло, да каких: кровями народ изошел. Был Ромка-подпасок, а нынче вон — Роман Семеныч, красный генерал.
Сергей поднялся от костра и двинулся в глубь кирпичных казарм — искать самого Леденева… Тот резко сел средь спящих, жутковато бездвижных бойцов и во всю силу легких, непроизвольно-судорожно выдохнул. Посмотрел на Сергея невидяще, будто то, что приснилось, внутри него все продолжалось:
— Ты чего, комиссар? Не спится?
— Да уж как тут уснуть. Разговор есть. Сейчас, — потребовал Сергей придушенно, остерегаясь разбудить людей.
Не говоря ни слова, Леденев поднялся на ноги, накинул полушубок и пошел между спящими. Сергей последовал за ним в пустую комнатку.
Комкор повозился у натопленной печки, поставил на стол большой медный чайник.
— Вон пачка, вон стаканы, — сев за стол, навалился на локти и поднял на Сергея взгляд.
— Аболин где? — выдохнул Сергей.
Глаза Леденева не выразили ничего: на миг Сергею показалось, что тот и в самом деле давно уже не помнит ни о каком Аболине — еще одной своей копытной вмятине.
— Или как его там, товарища вашего? — не вытерпел Сергей. — Извеков? Ну?! Где?!
— Ты что же, не видишь — все время куда-то деваются люди. Подешевел человек за войну — ни креста над могилой, ни имени, ни воздыхания.
— Хватит! — хрипнул Сергей, не чувствуя ни страха, ни восторга вызова — одну только злость и омерзение к себе, не весящему перед этим человеком ничего. — Вы его… отпустили!
— Ну отпустил, — уронил Леденев вместе с пригоршней чая в стакан. — Дальше что?
— А дальше, что ж, вам за такое — ничего? И совесть молчит? Так и надо? Врага непримиримого… пускай опять нас бьет? Потому что товарищ ваш старый? А вот они все — кто же? не товарищи?
— Ты хоть что-нибудь делаешь сам по себе? Хоть раз в жизни делал? — Леденев посмотрел на него поверх дымящейся струи из чайника, и немигавшие глаза Северина под этим скучающим, всего про него уже понявшим взглядом начали подтаивать. — Не так, как тебе партия приказывает или ты думаешь, что совесть революционная тебе велит, — с кем по-людски ты должен обходиться, кого, наоборот, за человека не считать? Не так, как в книгах поступать предписано? Бывает же такое — жалко человека, пришелся тебе по сердцу, и все тут. Тебе — казни, а у тебя нутро не принимает. Или наоборот, вроде свой, а такая паскуда — ажник нечем дыхнуть рядом с ним. Ну хоть срешь-то ты сам? Как захочешь? Иль, может, тоже по часам? Хотя уж тут по нынешнему времени как раз приходится терпеть: хошь не хошь, а с коня не слезай, не смей орлом садиться в чистом поле: казак наскочит — быть тебе без головы. Да еще и в говне. Вот и вся диалектика.
— Вырвать такое сердце, которое долга не помнит. Что ж, если человек подчиняет себя революции, то он уже и не свободен? Что значит «сам — не сам»? Да я, если хотите, разве только родился не сам, а дальше все сам. Сам пошел в революцию, в партию, добровольцем на фронт. И партия прикажет — сделаю, потому как поверил и знаю свободным умом: врагов надо уничтожать. Таких, как он, непримиримых. Не слепо, нет, а именно что видеть, кто перед тобой. Вот есть у нас такой боец, Монахов Николай, так он у меня на глазах вчера убил пленного. Скальп, скальп с него снял, то есть кожу отрывал от головы… И я его должен судить — отдать ревтрибуналу. Но у него такие ж казаки убили жену и ребенка — он мстит.
— Кому мстит? — Тут Леденеву будто стало любопытно. — Всем казакам, какие есть?
— Не всем, а вот именно тем. Узнал он того казака — и о других его пытал, о палачах, которые там были, в его родной Большой Орловке. И как судить его, не знаю. По букве закона или по совести.
— Ты смотри, — в первый раз за все время Леденев поглядел на него будто и удивленно, — а я-то думал, у тебя нутро бумажное. Навроде чучела, газетами набит — что Троцкий в газете напишет, то к сердцу тебе и прилипнет.
— А у тебя она какая, душа-то? — Впервые Сергей сказал ему «ты». — У него всю семью убили — и не такие ли Извековы? Решили: восставшему хаму нет места на земле и детям его тоже. А ты — отпустить? Нет революции, Монахова в ней нет, а что твоей душеньке мило, то и есть революция? И все перед тобой трепещут — Бога нет, а ты есть? А я не буду трепетать и молчать не буду, слышишь? Они за тебя свою кровь проливают, да и не за тебя, а за народ, за счастье его, а ты их и не видишь, своих же бойцов. А кто ты такой? Народ тебя вознес, полюбил за талант — и что, все позволено? Нет, даже тебе позволено не все. Тем более тебе! Иначе это уж не революция, а диктатура одного. Да и не диктатура — пакостничанье.
— Ты спрашиваешь или обвиняешь? — спросил Леденев, пододвигая к Северину налитый до краев стакан, как будто вне в зависимости от ответа готовый разделить с ним этот чай. — Тебя зачем ко мне прислали? Грехам моим учет вести?
— А ты не греши! — непроизвольно рассмеялся Северин и с облегчением признался: — Да, учет! А ты как хотел? Ни перед кем отчета не держать?
— Что ж, до сих пор не рассудили — нужен я революции или более вреден? — На твердо спаянных губах комкора проступила какая-то ребячески-наивная, недоуменная улыбка.
— Каждый день революция заново судит, — отчеканил Сергей, подбодрённый вот этой растерянной, как будто и просительной улыбкой, казавшейся столь не присущей Леденеву.
— Ах вот как. А у кого бы эти самые бойцы вчера в метель на вал пошли?
— Так что, и все позволено?
— А ты мне запрети, — посмотрел на него Леденев, даже не презирая. — Прикажи, арестуй, зоб мне вырви, как Извеков хотел. И бери мои орды, за Дон их веди. Ну вот и выходит: каждый нынче у нас позволяет себе ровно столько, сколько вынести может. Власть ведь, брат, никому не дается — берут ее. А не можешь ты взять — по себе и не меряй.
— Так за что ж ты воюешь — ты, ты, Леденев?
— Да кубыть, и понятно, за что я воюю, коли уже воюю. Однако ж правда человек не лозунг — свобода, равенство и прочие права. Хоть кого поскреби — каждый эту свободу на свой лад понимает. Советская власть нам что посулила? Что каждого из нас услышит и учтет, кто раньше был ничем. Ну вот и послушай меня, а то ведь без меня и революции-то никакой не выйдет, тоже как и без каждого. А про Извекова забудь — пропащий он. Мы-то за будущую жизнь воюем, а он за прежнее свое хорошее житье, которое мы без возврата прикончили. Так что либо не жить ему вовсе, либо уж на чужбине, без родины.
— Вы совершили преступление, — упрямо сказал Северин, сам не чуя весомости собственных слов.
— Ну так донеси на меня куда следует. Тем, кто тебя ко мне прислал. Признаться, парень, не ждал я такого, как ты. В обиду не прими, но уж больно ты молод. За какие ж такие заслуги на корпус поставлен, да еще к самому Леденеву? Ты людей убивал?
— Вчера рубанул одного, — сказал Северин, озлобляясь. — Не знаю — может, и до смерти.
— А я уж было думал: ты в губчека какой служил. Там-то и отличался — людей на распыл пускал. Вон у тебя на контру нюх какой… Ты себя береги.
— Это как понимать?
— А так, что тебя, могет быть, лишь затем ко мне и прислали, чтобы в первом же бою прибрать. Вот приберут и спросят с меня тут же: куда это ты, деспот, комиссара подевал?
— Вы это всерьез? — не поверил Сергей, как в то, что собственный отец точит нож на него.
— Ростепелью пахнет, — сказал Леденев как безумный, перескакивающий с одного на другое. — Не удержит коней лед в Дону. Не пришлось бы до весны топтаться на этом берегу. А люди-то, вишь, перемаялись — и как же их, таких, вести? Вразнос пошел корпус, дорвался до водки и баб. Давай, комиссар, помогай своим воспитательным словом, а то ведь заспимся — и корпуса уже не соберем. Да Мерфельда найти — пропал куда-то.
«А ведь и вправду я предубежден против него, — раздумывал Сергей, пробираясь меж спящих. — Заведомо настроен: Леденев — скрытный враг, пока что сам себя не понимающий… Да если б меня в Москве не настроили, давно б уже собачьими глазами на него смотрел, как Мишка Жегаленок. Разве мог бы судить беспристрастно? Ну а что же я вижу? В сутки город забрал. Сто орудий, шесть танков. Кто еще бы мог так? Да, он любит власть, да и не любит, нет, а состоит из власти. Да, своеволен, дик и не отсек былых своих привязанностей. Но чего еще ждать от вчерашнего царского вахмистра? Свобода и власть в руках столетнего холопа — это штука не из легких. Вот так же и шахтера достань из-под земли — так он и ослепнет от солнца, ощупкой пойдет. Колодки с каторжника сбей — на четвереньках, зверем ползать будет. Когда еще научится ходить по-человечески. И у кого из нашего народа не разбитые ноги. Ведь пороли его