— И даже в нашей цели сомневаться?
— В любой, — подтвердил Зарубин. — И знаете, даже не в цели, а скорее в себе — человеке, ее достигающем. Цель твоя справедлива, свята, но все-таки нельзя ли было достичь ее каким-нибудь другим путем — ценою другой, меньшей крови. И даже если понимаешь, что иначе нельзя было, иначе бы погибло твое дело, то все равно винишь себя, ведь всю эту необходимую жестокость творил именно ты, а не кто-то другой. Человек не выдерживает этой ноши. Даже такой, как Леденев, не может выдержать, и даже именно прежде всего такой, как он, потому что такие-то и берут на себя больше всех. Когда человек покалечен физически, его отправляют домой или в госпиталь. Леденев же истружен душевно, а отпустить его домой никак нельзя. Заменить в Красной армии некем. Да и дома-то у него никакого уже нет. Вы знаете, на человека, разбитого большой бедой, непоправимой, личной, порой находит некое спасительное отупение. Его ум так же ясен и быстр, как и раньше, но внутри него будто ломается что-то, и он уже лунатик, вернее именно машина, не понимающая степени и смысла собственной жестокости. И лучше бы он забился в падучей, пошел рубить направо и налево — вот тогда бы его спеленали как малого и наконец-то дали человеку отдохнуть. Но вы-то будто склонны считать его Наполеоном, маньяком собственного «я».
— Да ни к чему я, ни к чему не склонен! — закричал Сергей шепотом. — Я знаю его всего месяц. Я вижу его силу и не понимаю, что́ он хочет с ней сделать, к чему приложить. Он так владеет боем, корпусом, врагом, что лучшего на его месте и представить нельзя. Но он порою говорит такие вещи, что не понимаю, где я — в красном корпусе или в орде с Темуджином. Он говорит, что сильный прав, что сильный и слабый не будут равны никогда, ни при какой, пусть и Советской, власти, что если задавить всех сильных, то найдется сильнейший из слабых и что слабые ищут кого-то слабее себя, чтоб опять помыкать. А сильнейших боятся, ждут, когда те оступятся, и тогда непременно ударят им в спину. Он будто чувствует свою… ну, обреченность, что ли. Он будто чувствует: как только победим, он станет не нужен. Он будто знает за собой какую-то вину, а может, только ту вину, что он и есть сильнейший, а мы его за это и хотим судить. Но разве же мы будем? Нам нужна его сила, и мы хотим только забрать ее в рамки, заставить ее течь, как ток по проводам, соединившись с силами всего народа, а он видит в этом ущерб своей силе — вообще свой конец.
— И все-то у вас «будто», — усмехнулся Зарубин. — Вы психоанализом не увлекаетесь? А что, полезное умение — расспрашивать и слушать человека. Вот только обстановка фронтового наступления к лежанью на кушетке не очень-то располагает. Ну а дела его, дела о чем говорят? Дайте факты, Сергей Серафимыч. Кинул клич против власти Советов? С кем-то вел разговоры подобные? Со своими штабными, с комбригами? Или вы полагаете, что надобно лечить здоровых, пока они не заболели?
— Но ведь и у вас так считают, — отважился Сергей.
— У кого это «у нас»?
— В политуправлении фронта. Да вы и сами знаете — в Москве. Ему не доверяют, и он звериным нюхом это чует. Такое у меня сложилось чувство, что против него там у нас — не знаю где — затеяна интрига и что меня используют вслепую.
— Студзинскому не верите? — спросил Зарубин прямо.
— Товарищ Студзинский послал меня за правдой, отделить, так сказать, зерна правды от плевел, то есть именно после того, как на него уже пошли доносы, то есть игра уж повелась.
— А я вас, Сергей Серафимыч, признаться, считал…
— Наивным? Щенком желторотым? — рассмеялся Сергей. — Да знаете, уж лучше бы таким и был. Тогда бы верил абсолютно. В него, Леденева, и верил бы, как и каждый из наших ребят.
— А почему же вы считаете, что эта самая игра ведется у нас наверху, а не собственно в корпусе?
— А потому что в своем корпусе он уничтожит всякого одним только фактом своего существования. Он этой игры, которая ведется в корпусе, даже не замечает. Вы, само собой, знаете, что Шигонин настроен к нему откровенно враждебно. Да и комбриг-один, Гамза, считает себя принижаемым.
— Уязвленное самолюбие?
— У Гамзы, полагаю, да. А вот с Шигониным сложнее. Он хочет, чтобы в корпусе все было по букве большевистской дисциплины, как в беге заводского механизма, а у нас тут стихийная сила, и ею только Леденев и может управлять, а Шигонин боится ее, как воды не умеющий плавать. Леденева он не понимает. Да и сам я — не больше. Вы про кушетку говорили — так его уж укладывали. В Саратове, когда лечился по ранению. Спасокукоцкий занимался его легкими, а Синани — душой.
— Ну и что же тот вытянул из него под гипнозом?
— А то и вытянул, что ничего определенного. Ему снились люди, убитые им на войне, да так, что он и сам уже не понимал, с кем, собственно, воюет — с нами или с белыми. Синани уверял меня, что он нащупал ключ… ну, травму, потрясение, из-за которого он, Леденев, вконец запутался, перестал разбирать, кто есть кто, но, по-моему, Синани ничего не нашел, а говорил так, чтоб утешить самолюбие.
— Так что за потрясение?
— А будто комкор был в разведке, почему-то один, и будто бы под видом офицера — по крайней мере, так Синани его понял. И вот его нагнали двое конных и винтовку к затылку приставили — смерть. И вдруг, то есть в самый последний, смертельный уж миг, они его узнали — своего командира. Свои это были, мадьяры из собственной его дивизии. Такое это было впечатление, что он запомнил все: и дырку в башлыке, и что у одного из них на гимнастерке не хватало пуговицы… А! Чепуха все это. Он вас ждет, вас — Халзанова и вас.
— Ну что ж, недолго ему ждать осталось. Если, конечно, сам от нас не будет бегать — в наступление.
Сергей с Зарубиным тряслись в тачанке — роскошный трофейный «паккард» пришлось оставить в хуторе Сусатском: восьмицилиндровый мотор обледенел и не завелся, несмотря на все усилия шофера.
Достигнув Нижнего Соленого, решили подсогреться и подождать, пока уляжется буран, а уж утром, со светом и, быть может, в безветрии двинуться к Спорному. Натолкались в богатый курень. В углу у самовара Сергей увидел Сажина.
Увидев членов Реввоенсовета, Сажин вскинулся — не то чтобы подобострастно-суетливо, а как бы весь налившись подчиненным, тревожным вниманием:
— А я все Кравченку разыскиваю, начснаба нашей Горской. Пропал, бежал, можно сказать.
— От чего же бежал?
— От вопросов моих, не иначе. Есть сведения: здорово он пощипал в Новочеркасске. Присвоил реквизированные ценности. В обозе ковры нашли, шубы, подобное прочее, а золото возит с собой в переметных сумах. И на что ему, дурню? Разве в будущем обществе за червонцы что купишь? Уж верно, всем даваться будет по труду, на то и коммуна. Оно конечно, далеко до той поры, а кушать хочется сейчас да каждый день с мясом. Да только если ты такой богатый, так тебе же и хуже: трясись теперь, жди, когда за тобою придут, живи, как крыса в подполе. Верно я рассуждаю, товарищи?.. Когда же вы в Балабинский?
— А разве штаб не в Спорном? — приподнял бровь Зарубин.
— В Балабинском, бойцы сказали. Шигонин и отправился немедля, а мне наказал вас дождаться. С охраной у вас как, товарищи? Еще, может, надо бойцов?
— Что ж, разве белые на правом берегу? — спросил Зарубин.
— Да будто не слыхать, а все ж таки фронт — с предосторожностями надо.
— Езжайте, Сажин, по своим делам. Охраны у нас, думаю, достаточно. Вон какой бронтозавр огнедышащий перед нами ползет… Э, Сергей Серафимыч, да вас всего колотит, — жалеюще вгляделся Зарубин в Северина. — Не долечились, а? У меня тут с собой аспирин — вот, держите…
Заглотнув порошок и запив его чаем, Сергей задремал. Встряхнулся лишь засветло. Поехали к Манычу. Прилизанные ветром, зеркально-слюдянистые сугробы однообразными волнами утекали к горизонту, и ехали будто бы по лунному Морю Дождей, невиданной и неосвоенной планетой, поверхность которой изрыта воронками и изобилует замерзшими озерами, мерцающими в камышах оловянной глазурью.
Вперед ушел разъезд из полудюжины конвойцев во главе с Монаховым. За ним вперевалку бежал броневик Руссо-Балта, похожий на заклепанный по стыкам железный гроб о четырех колесах, и длинным серым шлейфом за тачанками тянулся остальной охранный полуэскадрон.
Направо и налево тоже были высланы разъезды, но многочисленные котловины, озерца и ерики, непролазно заросшие камышом и кугой, мешали развернуться, сокращали пространство охвата.
Сергей в этот раз сел с Халзановым, не зная, с чего начать разговор. Богатый казак, есаул, уже немолодой к началу революции, а стало быть, с закостенелыми понятиями о царе, о службе, о чести и долге, а вот ведь с самых первых дней пошел воевать за Советскую власть, за то, чтоб сделать всех без исключения счастливыми — и сильных, и слабых. Поняв, что все должны быть равными не только перед Богом, то есть в смерти, но и друг перед другом, с рождения. А его младший брат не постиг, не достиг этой правды — и они посмотрели друг на друга в прицел. И тот Халзанов, младший, увел у Леденева девушку, невесту, а Леденев, выходит, побратался с этим, старшим, — по вере, поверх, в разрыв кровных уз.
Сергей искал слова, как ключ к замку, и тут их лошади привстали — возникла впереди какая-то заминка, и он, отвлеченный, поднялся посмотреть, в чем дело. Трехпулеметный броневик заглох.
— Черт знает что такое, — буркнул Круминьш, пиная колесо. — Ну что там у тебя?
— В ум не возьму, товарищ комиссар, — откликнулся шофер уже с отчаяньем.
— Кого к машине подпускал?
— Ей-богу, никого, тарщкомиссар. Да разве ж эти мужики машине чего сделают? Они ведь только в лошадях своих и смыслят. Машину испортить — и то понятие надо иметь.
— А твой-то где ум, путиловец красный?.. Сколько до хутора еще?
— Да с три версты, могет чудок поболе.
— А ну и черт… Поехали. А ты давай возись как хочешь, хоть вручную толкай.
Сергей почуял лишь досаду да забывчивую жалость к остающемуся экипажу: попробуй согрейся в железном гробу средь снежной степи. Ну ничего, не бросят же их тут…