Оторвавшись от бешеной трескотни пулеметов, пристрачивающих сердце к месту боя и возможной беды, Сергей почувствовал тоскливое, будто ничем уже не утоляемое одиночество. Разлившаяся залпом заснеженная степь была уже до жути пустынна и тиха. Не слышалось ни звука, кроме мягкого гула копыт и похрапа своих же коней. И твердое колючее дыхание, и мысли — все стыло внутри, как будто в самых легких, в туманящейся голове.
Багряным заревом горела на закате кромка сизого, дымящегося неба — солнце уж заходило над заснеженным необитаемым миром, над далеким и страшным безмолвием рубки. Сергею на миг показалось, что все вокруг уже убиты и что он сам с четверкой всадников — последние живые во всей этой степи. «Мороз… как самодержец настоящий… и не было ни белых и ни красных», — припомнились ему стихи неведомого офицера, найденные Сажиным.
Бойцы держали пальцы на спусковых крючках винтовок и непрестанно озирались. Спустились в буерачек — и тут, как зверь, как взрыв, наперерез им вымахал косматый белый всадник, словно само́й заснеженной землею и рожденный.
— Ой-ой! Стой, Мишатка! Свои!
Сергей узнал Колычева. Начальник корпусной разведки был холодно-невозмутим. Из отножины буерака выехали еще четверо — папахи, полушубки, рыжие донские кони, ни единого знака отличия.
— Вы что тут, Колычев? Зачем?! — закричал Сергей шепотом.
— Да все затем же, что и вы, — за партизанами.
— Нашли?
— Ушел Гамза к Манычу. Навалились на них с двух сторон — терцы, что ли. Лихие рубаки.
— Так что ж нам — назад?
— Ну вам-то, верно, и назад, а у нас ишо тут есть дела.
— Какие дела? Беляков повстречать?
— Так точно, их. Даст бог, добудем языка.
— Я с вами, — выпалил Сергей, будто и впрямь подозревая Колычева: а вдруг посланник он, парламентер от Леденева… бред!
— Воля ваша. Только чур уж не жалуйтесь.
«А ведь и вправду лучшего, чем он, связного, не найти, — раздумывал Сергей, отправив к Леденеву одного из бойцов с донесением. — Каждый день ходит белым навстречу, пропадает на сутки — куда? Так же точно окликнет по имени — “Мишка, свои”, у него ведь и в белых знакомые есть. Сын хуторского атамана. С семьей-то его что? А ну как наши у него кого-то расстреляли, в заложники взяли или за агитацию? Узнать, немедленно узнать… И как же такому доверили корпусную разведку? Леденев и доверил. И Извекова тоже ведь он отпустил», — кольнула тревожная мысль, и немедля себя обвинил в паранойе.
Мороз липучими тисками сжимал северинскую голову, дубил державшие поводья руки, забирался за ворот, даже будто в портки. При самом осторожном движении поводьями в подмышку, как в зуб от холодного, вступала противная боль, и начинало чувствоваться сердце, всего в двух вершках от которого пуля прошла.
Небо сиреневело, сизело и вот уж стало цветом как мокрая зола. В настуженной, кристальной тишине позвякивала сбруя, и тут Сергей заметил, что у разведчиков и их коней ничего не бренчит, особым образом подвязанное, схваченное.
Остановились в узеньком овражке — у ископыченного шляха, едва различимого средь бесконечных, теперь уж будто пеплом засыпанных полей. Трех спешенных разведчиков казак послал на гребень — те залегли и всматривались в даль.
— А ординарец ваш, Монахов, где же? — спросил Сергея Колычев. — Слыхал, поранили его при комиссарах? — Тут голос казака как будто приглох от волнения.
— Плох он, ключица разбита.
— Ну хучь теперь угомонится хошь не хошь, — сказал бывший белый урядник как будто удовлетворенно. — А то все покою не знал, искал тех казаков, которые семью его сгубили. До мертвых дорывался.
— А вы бы не искали?
— А вы полагаете, моих никого и не тронули?
— Белые? — спросил Сергей, волнуясь.
— А хучь бы и красные. Петра, брата кровного, Леденев зарубил.
— Как? — помертвел Сергей.
— Обыкновенно, «как». В бою. Мимо него, проклятого, ить не проскочишь. Мы с братом тогда под Мамантовым были. Сошлись в прошлом годе — ну и навернул он Петра.
«Да как же так можно?» — едва не вырвалось у Сергея. Этот должен того ненавидеть, а тот назначает его на разведку. И все это знают, и Сажин, конечно, не может не знать, и все молчат из страха перед Леденевым. Один лишь Шигонин трезвонит, что заговор. А главное, ведь служит верой-правдой этот Колычев, раз ничего еще не рухнуло и обходилось без беды… И тотчас вспомнил: в день беды, по слухам, накинулся Колычев на Леденева, крича совсем уж непонятное: «брата убил!», выходит, обвиняя Леденева… и теперь стало ясно, в чьей гибели… и будто Леденев схватил того за горло, давя заклокотавшие слова… Но почему же именно в тот день, позорный, страшный, крикнул Колычев о зарубленном брате своем — с чего вдруг сила скрытой боли вывернула душу, и Леденеву кровь ту помянул? Какая связь с расстрелом на протоке? С кем? С Халзановым Мироном?
За что купил, за то и продавал себе Сергей, не зная, правда ли все было так, как говорили. Да мало ли что значили те ветром донесенные и перевранные слова — в тот день они все обвиняли друг друга, что не сберегли ценнейших товарищей, братьев…
На гребне зашуршало, захрустело — и тотчас же в овражек ссыпались разведчики.
— Едут! — хрипнул один. — Много до без конца!
— Ну, помогай нам бог, — сказал казак так, как будто предстояла рубка леса или зимняя рыбная ловля, и тотчас же тронул коня, как навстречу своим, выезжая на шлях.
Когда б не мимикрия Леденева с трехцветным донским флагом, когда взяли в плен Ивановского с целой бригадой, Сергей бы послал коня в поворот и безмолвное бегство, а так — молча тронулся следом.
Поднявшись на гребень, он тотчас же увидел силуэты всадников — который по счету отряд, вернее, уж целую армию призраков, соткавшихся из воздуха, из белесых клубов своего же дыхания. Мохнатые папахи, винтовочные дула над плечами — все было так близко, так режуще отчетливо, что оставалось только двигаться навстречу.
— Стойте! Кто едет?!
— Православные! — ответил Колычев со смехом.
— И мы не анчихристы! — хохотнул тот же бас и добродушно бросил: — Пропуск что?
— Чего горланишь, дурья башка? Подъезжай ближе.
— Ну? Пропуск? — повторил казак, приблизившись в упор.
— Аксай, — сказал Колычев.
— Во как! — воскликнул казак, и сердце у Сергея колом встало в горле, и все двенадцать всадников, сошедшихся на тракте, соединились в напряженный, наполненный сердцебиением и кровной дрожью механизм, в какой-то трансформатор Теслы, где каждый был и излучатель, и приемник затрепетавшего в них электричества, и любое движение каждого, даже единый конский вздрог, могло дать огненную вспышку.
— Чего во-то? — гоготнул тотчас Колычев. — Донцы, донцы мы — аль ослеп? У нас Аксай вчера и был, а вас мы и не чаяли увидеть. Терцы, что ли? Слыхал, у командиров наших все родимые реки давно уже кончились — так зараз звездами на небе называемся: кто Марс, кто Венера. Звездочеты, едрить ихний корень! Гляди, и Леденева по звездам разобьют.
— А где ж у вас погоны?
— А по-твоему, как погон, так и свой, а звезда, так и красный? — ответил с презрением Колычев. — В разведку мы ходили, к красным в гости, а зараз от Веселого до своих добираемся.
— Да ить вона куды завернули? — усмехнулся урядник, оставаясь, однако, спокойным, потому что по тракту бесконечно текли немые взводные колонны терских казаков.
— А как тебе хвост прищемят, погляжу на тебя. Ишо и не такой крюк сделаешь.
— Довольно, вахмистр, — толкнул из себя Северин, почувствовав, что будто бы хмелеет от азарта и от того, что их никто не убивает. — И вы, урядник, тоже… устроили игру в шпионов — свой, не свой. Намазал пятки салом Леденев. Иначе бы мы с вами так мило не беседовали. Замерзли, как собаки. Едем. Лично я этой ночью намерен наконец-таки выспаться по-человечески.
— Слушаюсь, ваше благородие, — откликнулся Колычев, и, как во сне, когда перед тобою открывается то, что открываться не должно, они влились в резервную колонну казаков и куцей рысью двинулись по шляху — преследовать и добивать Леденева с его голодранцами.
«Как просто, — поразился Северин. — Вот так и Извеков прибился к нам. Всего-то шутку бросить, хохотнуть — и ты уже свой». Он будто лишь теперь и осознал, что эта война, в отличие от мировой, семи народов, дает необычайные возможности разведки, шпионажа — какой-то уж животной, насекомой, змеиной мимикрии. Врага теперь стократно легче обмануть — единством языка, обличья, заученных с детства молитв и незабвенных материнских песен.
Нельзя и придумать благодатнейшей почвы для мышьей, подземно-кротовой возни — для сотен лазутчиков, тайных агентов, предателей, двурушников, науськанных юродивых, которые стреляли даже в Ленина. И эта простота проникновения чужих в твой лагерь, непроницаемость, неотличимость врага от своего, ожесточение на подлые укусы и на свою же слепоту (как могли проглядеть?) повсюду породили, укоренили в людях страх предательства, уже патологическую подозрительность, когда не доверяешь даже собственным героям. Вошедший в обыденность страх у многих так и вовсе превратился в убежденность, что лучше осудить и даже расстрелять безвинного, чем упустить всамделишного гада. Не в силах вызнать правду, иные положились на внешние и ложные ориентиры — происхождение, культуру, классовые признаки.
Он на собственной шкуре ощутил положение «икса» в их корпусе — всю свободу его. На расстоянии протянутой руки, на протяжении версты позвякивали сбруей, молчали, дышали чужие, а ему будто впрямь перестало быть страшно. Страх был, но немногим сильнее, чем перед экзаменом, да и экзамен был уже как будто выдержан, а следующий, с «языком», еще не начался.
Спустя примерно минут сорок показался проклятый Веселый. В хуторские левады и темные улочки утекали угрюмые, обозленные холодом терские сотни.
У околицы Колычев молча забрал от дороги — будто затем, чтоб не мешать ругающимся на заторе, осаживающим лошадей обозникам. И никому уже не видимые и не нужные, они поехали на запад вдоль окраинных левад и, выехав на шлях к Позднееву, увидели еще одну химеру — какой-то невозможно изящный экипаж, карету крепостного права, влекомую четверкой по снегам, с конвоем из шести как будто казаков.