— Вот они, — выдохнул Колычев. — Тимоха, обойди их тою падиной. — Послал коня навстречу и сразу захватил в намет, рассчитывая, верно, встретиться с чужими как можно дальше от околицы.
Карета поплавком качалась на кожаных рессорах, словно и впрямь везущая какого-то сановного, в цилиндре, мертвеца на бал.
— Стой! Кто такие?! — с последних трех саженей крикнул Колычев, придерживая жеребца.
— Лаба! — ответили ему и тотчас крикнули гортанно, ломано и гневно: — С дароги, дурак!.. для поручэний при его превосходительстве! К генералу Агоеву в штаб!
— Тебя-то мне и нужно. Делай! — крикнул Колычев, и тотчас же его швырнуло к головному всаднику, который не успел ни дернуться, ни ахнуть и вот уже валился навзничь, поймав руками голову в остроконечной башлыке.
Конский визг пронизал все тело Сергея. Разведчики метнулись на конвойцев, как огромные кошки, вцеплялись в запястья, загривки и стаскивали с седел, увлекая своей тяжестью, сигали на чужие крупы, сворачивали шеи, давили врагов под копытами взыгравшихся опростанных коней. В неизмеримо краткий миг все превратились в черный клуб сцепившихся зверей. Сергей, вырвав шашку из ножен, приткнулся к вознице, готовя удар, но тот, дико гикнув, пустил коней вскачь, надеясь дорваться до хутора.
— Держи его! Держи! — придушенно выкрикнул Колычев.
Сергей в полдюжины бросков достал карету, и тут из этой черной трясущейся корзины щелкнул выстрел, и тотчас по ту сторону ее защелкали свои, ответные, в упор — возницу замотало на козлах, как тряпичного, и поравнявшийся с ним Жегаленок на полном скаку схватил уносных под уздцы…
Они остановились только в плавнях Маныча, верхом вломившись в стену высоченных камышей. Сползли, повалились с коней. Окружили карету. Сергей уступил место Колычеву — тот дернул дверцу, и из черных недр выпал, повис вниз головой, сронив папаху, бритолобый мертвец. Плаксиво приоткрытый рот, богатая черкеска с газырями, шелковый бешмет.
— Холодный, как сула, — ругнулся Колычев.
Прохлопал офицера по груди, бокам, нащупал под черкеской и передал Сергею засургученный пакет. В неверном свете факелка Сергей сломал печать, залубеневшими руками развернул листок и, вцепившись глазами в машинопись, задохнулся, как Лэйард над глиной Ашурбанипала. «Комкорам 2-го, 3-го, 4-го…» То был приказ деникинского штаба о переходе в наступление на Ростов 15 февраля.
— Ну, что там? — хрипнул Колычев. — Годящая бумага или так, на курево?
— Годнее не бывает, — откликнулся Сергей и оборвал себя от страха: можно верить?.. А кто же добыл этот самый пакет? — Послушай, Колычев. Цены ей нет, бумаге этой. В Раздорскую, в штарм ее надо, немедля. Умри, но сначала доставь!
— Нам до своих сперва прибиться бы, — приземлил его Колычев. — Эй вы там, горемычные. На конь.
Насколько понимал Сергей, комфронта Тухачевский рассчитывал прорвать белогвардейский фронт уже не у Веселого, а ударом вдоль ветки Царицын — Тихорецкая, для того и была переброшена вверх по Манычу Первая Конная — от Багаевской к Платовской. Фронт двух красных армий, 8-й и 9-й, сверх меры растягивался, особенно же — левое крыло 8-й, обороняющей Ростов с Нахичеванью, и вот туда-то и хотел Деникин нанести свой главный удар, сосредоточив под Батайском лучшие кавчасти.
Настывший лед держал надежно, разве что лошадиные ноги дрожали в натуге, разъезжались, скользя. Сергея жгло несделанное — упущенное время: он будто бы старел на этом осторожном, куцем шаге и мог вернуть молодость только в намете. Хотелось вырваться на сушу и вытянуть буланого в стрелу, пронизать встречный ветер до самого Дона — обогнать карандашные стрелы, похожие на красные хвостатые кометы, нацеленные на Ростов, Новочеркасск. Против наших пехотных частей, маневренных, как тесто, у белых собирался кулак из трех кавалерийских корпусов, текучих, разлетающихся по степи, как ртуть по стеклу. На две наших армии остался один Леденев.
— Чего в бумаге-то? — шепнул Сергею Колычев, как только выбрались на берег. — Али вовзят секретного порядка?
— Совершенно секретного, — внушающе взглянул Сергей в его спокойные, как будто даже сонные глаза, лишь в самой глубине которых гнездилась застарелая, остывшая тоска и даже будто страх давно гонимого, подраненного зверя. — Приказ генерала Сидорина. Большая беда может быть — не нам, всему фронту. Но ты об этом никому, молчи как рыба.
— Кому же, ежли никому? Попу, что ли, на исповеди? Богу в уши? Да и того ить уже нет.
— В штабе нашем молчи. Засел у нас гад — хлеб делим с ним, в глаза ему глядим, как я тебе сейчас, и ничегошеньки не видим.
— Так что ж, могет быть, и комкору не верить? — с дребезжащим смешком спросил Колычев. В глазах его мелькнуло что-то неопределенное — страх непонятно перед кем и перед чем.
— А ты как будто сам на днях ругался с ним? — отважился спросить Сергей.
— Это какая ж баба мелет, а вы зачем-то слухаете? Да кто ж на него в здоровом уме хвост подымет? Ну, может, бросил слово вгорячах.
— Из-за чего же бросил?
— И гутарить-то лень.
— Комиссаров расстреляли — ерунда?
— Да рази из-за этого?
— А из-за чего? Халзанов Мирон ведь родственник твой, так? — ударил Северин.
— Монахова вашего ранили — так зараз вы вместо него меня пытаете? Так точно, сват, сестра моя была за братом его меньшим. — Казак отвечал так тягуче, словно и сам уже не помнил историю своей семьи и собственную жизнь, как говорят глубокие, в маразме старики о сверстниках, давно уж истлевающих в земле. — К чему вот только, не пойму.
— А интересно получается, чудно́, — искал Сергей живое место, конвульсию, пульс какой-то далекой, неведомо что означающей связи. — Уж не за этой ли твоей сестрой, выходит, комкор наш ухаживал? А вы его за это, хуторские казаки, на сходе пороли плетьми.
— Ну, комиссар, ты уж и впрямь на сплетни падкий хуже баб. Да кому это надо теперь? Ить быльем поросло. Была у нас у каждого родня да девки-невесты аль жены, а зараз, как в Библии сказано, сделалось: тоже как и Христос, революция всех разделила — человека и с братом его, и с отцом, дочь с матерью, невестку со свекровью. Иначе породнились люди, не по крови. Одна семья — интернационал. А вернее сказать: живем, как волки в стае — кто от смерти тебя отведет, тот, выходит, и брат тебе. Кровный брат мой, Петро, говорил уж, в бою убитой, и родитель наш помер в тифу, на Салу закопали. Он ить тоже на старости лет воевать пошел: старики-то у нас, поди, знаете, к Советам были самые непримиримые. Сынов своих рубали, какие в красные пошли. О Дарье-сестре и не знаю, цела ли. В Багаевской ли проживает аль в отступ с казаками за Маныч ушла. А тут и Мирона убили, и Ромка… Нет уж больше того Леденева.
— А кто же есть-то? — механически спросил Сергей, почувствовав гнет могильной плиты.
— А страшный какой-то, — ответил Колычев, помедлив. — Шутка, что ли, для всех казаков, что ни есть в белом войске, Анчихристом слыть?
— А ты ему веришь? — спросил Сергей совсем уж по-простому.
Смех забил казака, как неуемный, выворачивающий кашель.
— А кому же мне верить ишо? — насилу выжал из себя, блестя на Сергея безумно-проказливыми, какими-то уже потусторонними глазами. — Один он у меня остался… из родни. Какой-никакой, а земляк. Самый мне дорогой человек — навроде как хозяин кобелю. Уж ежли он меня из Красной армии изгонит, куда же мне тады деваться? Обратно к белым приставать? «Примите, братушки, назад, помилосердствуйте, лукавый совратил»? Так и те уж никак не простят. Стал быть, так и ходить мне под ним. Он ить из плена меня выручил, а мог одним мизинцем в землю затолочь — за старые грехи. А ежели он мне поверил, то как же мне ему не верить?
— Так что же, ты как пес ему и служишь? На кого тебя спустит, того и грызешь? А если он тебе прикажет… коммунистов бить?
— Ну, скажете тоже. Чего же он годил — два года белым вкалывал, только клочья летели? Хотел бы к белым перейти — так это ишо на Хопре куда как удобнее было проделать. Теперь-то зачем?
— А если он сам за себя? — спросил Северин, насилу совладав со спазмом в горле.
— Это как же? — опять рассмеялся казак. — Со всей Россией будет воевать? Ить сколько народу Советскую власть подпирает. Уж если к белым не пристать, так это волком жить, покуда не затравят. Вот так и выходит: Советская власть нам, может, и мачеха, таким казакам, какие раньше в белых были, да только без нее мы зараз вовсе си́роты. На что нам теперь от нее отрекаться, когда мы ею, почитай, усыновленные? Она, кубыть, и со своих большевиков не меньше спрашивает, а то и поболе, чем с нашего брата. Навроде как Бог на Страшном суде — со всех по одной мерке строгости.
Простой здравый смысл, звучавший в словах казака, успокоил Сергея. «Это мне говорит человек, бывший нашим врагом, который на собственной шкуре почувствовал, что воевать с Советской властью — это смерть для него. А Леденев и есть начало нашей конницы, от него и пошел этот ветер, и смешно даже вообразить… Как волк с собаками не уживется, собак-то больше всех и ненавидя. За природой своей и пошел — лишь у нас и была суждена ему подлинная, хоть и страшная, жизнь, только с нами и мог дорасти до себя настоящего. Воевать против нас — для него это значит с собой воевать, и разве он захочет, если только не безумен?»
XXXVI
Февраль 1918-го, Багаевская, Область Войска Донского
Из Дарьиных глаз что-то вырвали. С упавшим лицом, растерянно и как бы слабоумно улыбаясь, она закаменела в усилии остановить собою не Матвея, а словно ту всевластную и непонятную ей силу, которая поволокла его куда-то.
— Казнят — не пойдешь? Чей приказ? Кругом-то хучь глянь! Никитка Шеин, Прошка… Ванька Карпов… все сидят по домам, кто с ума не свихнулся. А Пантелюшка Богучарсков как записался, так и вышел — глаза, слава богу, открылись: куда пойду, с кем? На что всю эту кашу заварили — нужна она вам, казакам? Всё ждали вас, ждали, да сколько дворов без кормильцев осталось, поди посчитай. Теперь что? Опять воевать? Казакам с мужиками? У офицеров всю имуществу поотымали да у помещиков всю землю — пускай за свое и воюют. А у нас чего отняли? Крику только: зачнут отымать. А где, у кого…