— Вот самое время об этом сейчас!
— Правда твоя. Сейчас мы вам нужны, какие есть, — оскалился по-волчьи Леденев. — У кого бы ишо босяки так ходили? Ить табун будет, бестолочь — одним «Интернационалом» на красоту не побудишь. Вот иной раз и думаешь: да хоть бы и вовсе война не кончалась — тогда б и я был нужен революции бессрочно, а? А что, мы нынче будто с полячка́ми воевать намерились, а дальше ишо есть народы, какие стонут под пятой буржуазии, — всю жизнь и можно воевать. Народа бы только хватило, а где же его столько взять? Переведем — и пусто будет, как в калмыцких степях. Мы, если хочешь знать, по сути, уже победили, потому как и в красных, и в белых человек уже так устал, что на любую власть согласен, лишь бы больше друг дружку не резать.
— Да не очень похоже на то.
— А вы с хлебороба и последнюю шкуру сымите — тогда он и мертвый взбунтуется, из-под земли вас будет за ноги хватать. Вот ить какое устрашающее дело — любовь к трудящемуся человечеству. Всех люби, а в отдельности никого не жалей. Протянет кто руку за хлебом, как нищий за милостыней, а ты ему за это — свинца промеж глаз… Э, да ты и вправду хворый, — вгляделся Леденев в похолодевшего Сергея, не дав ему сказать ни слова. — Права твоя девка, на ногах не стоишь.
— Какая девка? Что вы мне?.. — вмиг захватило у Сергея сердце.
— Тебе видней, какая к тебе ластится, — сказал Леденев, и Северин увидел человека, перед которым все благоговеют, но которого никто не любит — не любит вот это лицо, сердце, легкие, мучительный кашель его.
Ведь Леденева если и любили, то только как спасительную силу хирургической стали в болезни, воды в пустыне, хлеба в голод, за то, что он один и может отвести тебя от смерти, но не потому, что без него лишишься самого желания жизни.
— Явилась ко мне да приказала тебя к койке привязать, — продолжил Леденев. — Ты, мол, и ранен, и простужен — не враг добьет, так лихоманка доконает. Глазюки отчаянные, прямо так и стригет. Как по мне, лучше полк дезертиров, чем с одною такой совладать. С ней, девкою, как с кобылицей в охоте — пусти к ней жеребца, и все тут… Ах да, я и забыл, ты ж у нас не животное. — Леденев даже будто бы развеселился. — Себя забыть должен для общего дела.
— Да вы как будто тоже о себе не очень вспоминаете, — сказал Сергей, осознавая, что Леденеву уже не с кем быть «животным».
— А я бы, может, и хотел, да не могу, — подтвердил Леденев. — Себя-то вспомнить.
— В Раздорскую с пакетом я поеду сам, — сказал Сергей, поняв, что Леденев на этом кончил.
— Ну, девку не слушаешь… Отправил бы с аэропланом — куда как быстрее бы вышло.
— А вы всем доверяете, кто возле вас?
— А из чего подозревать? Пока не продал, так и невиновен, — с какой-то детской логикой ответил Леденев. — В семье не без урода, но бездарный дурак — это ить не изменник, пожалеть его, богом обиженного, да и только.
— А комиссию кто расстрелял? — спросил Сергей сквозь вой, сквозь похоронно-колыбельную ту песню Леденева над убитым Мироном Халзановым и бил еще, как ломом в мерзлую, на три сажени вглубь настуженную землю, когда больно не ей, а тебе. — Ведь кто-то свой. Кому мы верим. В спину нож саданул, а мы что ж, кровью все изойдем, и то не поймем, кто нас резал? И главное, тут он, по-прежнему тут — из корпуса-то никто не сбежал, не исчез. Живет среди нас, как в шапке-невидимке, то есть мы его видим, но кто он, не видим, а он внутри себя смеется.
— Ищи, — уронил Леденев.
— А вы? Не смотрите в людей? Полгода вместе воевали и не поняли, кто гниль?
— Начну про гниль — обидишься.
— Ну ясно. Шигонин, Кондэ — эти гниль? Вообще комиссары? Завистники ваши? И эти в корпусе, и в штарме, и в Реввоенсовете вас не любят, принизить хотят, очернить?
— А разве не хотят? — заглянул Леденев внутрь Сергея, пронизав, показалось, до самой Москвы, до разговора со Студзинским в полуночном кабинете. — Тебя-то кто ко мне послал и для чего — ты так и не ответил.
— Партия меня послала, партия! И комиссию — партия! А по-вашему, что же, это враги послали к вам ваших старых товарищей, а после этого их сами и убили? Большевики — большевиков? Зачем?
Леденев сидел смирно, придавленно, даже будто бы с видом ребенка, который силится понять, за что его ругают взрослые.
— Ничего я не думаю, — ответил он так, словно мучился долгой, непрестающей зубной болью и была эта боль уже больше его головы. — Ты, стало быть, белого ищешь средь нас, да только как же угадаешь? По рукам?
— Что значит?
— А как началась вот эта войнишка, так и стали мы, брат, по рукам отличать, кто нам свой, кто чужой. Руки черные — стало быть, враг, сразу видно, рабочий: железо под кожу крепко въедается, ничем ты его за всю жизнь не отмоешь. Хлебороб — так опять же от мозолей копыта.
Сергей опять похолодел: кому кто враг? Как же это он так заговаривается?.. А Леденев все говорил, опять как будто под гипнозом:
— А если белые да чистые, тогда, наоборот, понятно: офицер, в какую рванину его ни ряди. Много рук так срубили — в поленницы складывали, а главное, все без толку. Не угадаешь по рукам. Они ить у всего народа черные — и у мужиков, и у казаков, таких же хлеборобов. Однако и таких, с мозолями, не взяли в будущую жизнь. Так что, брат, и не знаю, что тебе посоветовать. Пригляделся бы, что ли, к такому, который всех святых угодников честней.
«Да ведь ты сам такой святой и есть, — уколола Сергея безумная, но и верная мысль. — Непогрешимый идол, бог войны».
— И кто же это, а? Опять Шигонин? — расхохотавшись, развернул он эту мысль на сто восемьдесят градусов.
— Тебе видней, как святость понимать. По мне, так кто в открытую грешит, тот и за пазухой не держит ничего. А есть и такие — в Святом Писании-то сказано: «не холоден и не горяч». Такой-то многого с тебя не спросит, но и ты с него не спрашивай. Слаб он, сердце в нем жидкое, и выгоду свою повсюду ищет: в начальство выйти из простых либо чем поживиться — так он того и не скрывает. Мол, всем, чем могу, служу революции, а сверх того и взять-то с меня нечего. Ну вот и начинаешь думать про такого: уж если и нагадит, то по-воробьиному.
«А это уж про Сажина», — подумал Сергей.
Глухой и мерный рокот послышался над хутором, прошел сквозь крышу, стены, и Северин, вмиг осененный, не говоря ни слова, встал и вышел на крыльцо. Все вестовые на базу задрали к небу головы, прикрыв ладонями глаза, как васнецовские богатыри в дозоре. Зажмурившись от жгучей сини неба, Сергей различил рокочущий аэроплан. Вскочив на Степана, наметом прожег на околицу.
Пугая присевших на задние ноги коней разрывистым треском мотора, своей крылатой тенью, застящей весь свет, аэроплан ударился колесами о землю, два раза подпрыгнул и побежал в заснеженную степь, пронизанный железными тросами, этажерчатый, с замирающим бешеным кругом пропеллера. Сергей ворвался в облако густого моторного жара, горелого бензина и машинного масла. Он знал в лицо и рыжего пилота, и Жеребкова, комиссара связи армии, — ну не к Деникину же в Кагальницкую они отсюда полетят. Как только Жеребков встал на крыло и спрыгнул наземь, Сергей поймал его за шиворот и нашептал о перехваченном «в. срочном», «в. секретном» пакете. Как мог незаметно засунул конверт за отворот его бекеши. Поскакал к полештабу, который выезжал из хутора вслед выступающей Донской бригаде, настиг величавый штабной эскадрон и, поравнявшись с Леденевым, громко и восторженно заговорил:
— Директива по армии! Командирам донских корпусов! Генералам Агоеву, Коновалову, Павлову…
Леденев посмотрел на Сергея, как на запевшего контуженого, безумного от счастья, что живой, но уже через миг, показалось, все понял.
— А если не бог помог — лукавый подкинул? — с усмешкой осадил Сергея Мерфельд, невозмутимо слушавший его хвастливое чечеканье. — В деникинской разведке тоже, надо полагать, не дурачки сидят.
— Хорошо же подсунули! — возмутился Сергей. — Стол, выходит, накрыли, а в гости никого не позвали? Это если б они, отступая, оставили — вроде как в панике, — то тогда бы, конечно, можно было и засомневаться…
В тот же миг он почувствовал, что переигрывает, и Мерфельд, словно подтверждая это ощущение, махнул рукой за хутор:
— С аэропланом бы отправили.
— Вот Аким-простота! — досадующе ахнул Северин. — Ищу рукавицы, а обе за поясом.
«Видел он или нет, что я приехал с выгона? — подумал он, поворотив Степана. — Как будто нет, но если да, тогда весь спектакль ни к чему. Но почему же зря? Что ж, кроме Мерфельда, и некому? Ты что же, это по рукам решил? Как Шигонин, по классовым признакам? Нет, это не таблица Менделеева, нельзя людей на элементы разложить и каждому ярлык на лоб приклеить, как на склянку с кислотой… И кто тогда испортил броневик в Соленом, ведь Мерфельда там не было? Кому бы он успел отдать распоряжение?..»
Ему пришлось изобразить погоню за аэропланом… Для чьих только глаз? Никто из штаба даже не оглядывался… На выгоне его настиг неутомимый Жегаленок с пулеметной тачанкой и четверкой бойцов: комкор велел сопровождать.
Спустя минут десять они въехали в Верхний Соленый, затопленный маршевым гулом густых конных лав, стрелковых частей, орудийных запряжек… Сергей расшибся сердцем о Зоино лицо. Мороз зажег ей скулы огневым румянцем, и глаза от того еще чище, прозрачней светлели — до ломоты в груди. На рыжей своей кобылице она потеснила Сергея к плетню.
— Товарищ комиссар, я требую… У вас ранение и незалеченный бронхит.
— На войне нет бронхита, товарищ сестра, — отрезал он, почувствовав себя уж не здоровым, а всемогущим от того, что увидел ее.
— Ранение есть! — зашипела она. — Легкие есть! Ведь ты убьешь себя, убьешь.
— Зоя, я только начал себя убивать и закончу не скоро, уж поверь мне как сыну врача. В конце концов, я еду в тыл, в Сусатский.
— А дальше? Неужели в лазарет? — засмеялась она.
— Нет, Зоя, в штарм. Нельзя мне сейчас в госпиталь.
— Да что ж это такое? Тогда нельзя, теперь нельзя. А Шигонину можно?