Высморкавшись, Михаэль, видно, ненадолго вышел на улицу. Я сглотнул горячий ком, подкативший к горлу. Что значит стареть, умирать, болеть, быть беспомощным… В голову пришли слова из Писания: «Петр, когда ты был молод, то препоясывался сам и ходил, куда хотел; а когда состаришься, то прострешь руки твои, и другой препояшет тебя, и поведет, куда не хочешь». Когда видишь, что случилось с человеком, который не жалел себя ради Бога в далекой чужой стране, то начинают звучать правдиво слова Святой Терезы Авильской: «Господь, глядя на то, что Ты делаешь, начинаешь понимать, почему у Тебя нет друзей».
Когда брат Томас доел, Михаэль вернулся в больничную палату. Престарелый монах неожиданно посмотрел на нас двоих с улыбкой. До того как слег, он проявлял особую привязанность к нам троим: Михаэлю, мне и Анджело. Он всегда говорил:
– Я больше всего беспокоюсь за Михаэля. Конечно же, поститься, соблюдать заповеди и правила – это очень важно. Безусловно важно, но, когда Михаэль временами чересчур усердствует, меня это настораживает. Ведь Божье Царство – это не то место, куда можно попасть своими силами, как, например, в учебе, продвижении по службе или сдаче экзаменов. Если соблюдать пост в монастыре с таким же старанием, как мирской отличник, или много молиться, как в миру усердно трудятся, – все это мирские способы. Царство Божье в том, чтобы отказаться от всего этого и жить в радости. Евангелие ведь не просто свод правил, евангелие – это сама жизнь.
Я вытер рот брата Томаса мягкой салфеткой. Он беззвучно улыбнулся мне, и в этот миг его глаза напомнили бездонное пещерное озеро, а потом заискрились, как у озорного мальчишки.
– Тяжело вам, брат?
На мой вопрос монах снова улыбнулся.
– Конечно, тяжко. А еще любопытно, чего это Господь пытается добиться, не забирая поскорее меня, старика, оставляя в таком вот состоянии. Но, как всегда, как бы я ни вопрошал, ответа нет. Он ведь такой товарищ: не отвечает уже более восьмидесяти лет. Но в одном уверен – я нахожусь в мире с собой. В молодости все думал, что мир – это когда ничего не происходит. Но теперь я усвоил одно: мир – это когда держишься за Бога даже среди страданий, смятения, болезней, старости и смерти.
Брат Томас снова взглянул на Михаэля.
– Брат Михаэль, брат Йохан! Быть рукоположенным и стать священником – это здорово! И когда этого не происходит – тоже, конечно, хорошо. Бог создал и полюбил нас не после того, как мы кем-то стали. К тому же если во всем опираться лишь на свои силы, то можно и упасть. Мы малы и бедны. Нам остается просто довериться Ему во всем и смиренно ждать. И единственное, что мы должны и можем сделать, – это делиться своей едой, одеждой, временем и добротой с теми, у кого их мало. Иисус не возводил церкви, не возглавлял акции протеста, не открывал школы и не шел на войну ради спасения нации.
Не знаю почему, но это звучало как завещание брата Томаса. Рассказывают, что по молодости его хвалили: «А вы отлично говорите по-корейски!», на что он отвечал: «Я прожил в Корее дольше, чем вы, юноша». Сколько ему всего пришлось пережить, чтобы так свободно говорить на нелегком корейском языке? Какой голод перетерпеть, отказавшись от жирного сыра и ветчины, и как сильно он тосковал по родным местам? Что за сила все-таки привела его сюда и заставила остаться? Что привело нас услышать его последние слова? Мне казалось, я наблюдаю за тайной того, как люди идут по жизни, влекомые душой, и в конце концов перемещаются в иной мир.
Я постарался как можно внимательнее и с благоговением прислушаться к его словам. Брат Томас широко улыбнулся, будто почувствовал мой настрой. Затем продолжил:
– Брат Михаэль, если ты решил молчать из любви, то так тому и быть. Но говорить из любви тоже прекрасно в глазах Божьих. Нам, между прочим, очень даже нравилось, как ты говорил. В частности, для меня, старика, чуть твердое произношение корейского, исходившее из твоих уст, напоминало мой родной немецкий.
Брату Томасу мешала не голова, а тело, которое теперь хотело отдохнуть. Из-за полуонемевших губ речь была медленной и нечеткой. Однако мы полностью ощутили посыл его души. И без того белое лицо Михаэля побледнело еще больше. И тут раздался звон колокола.
«Господи, помилуй! Яви нам, Господи, милость Свою. И спасение Твое даруй нам».
Стоило начаться молитве, как у Михаэля градом полились слезы. Я видел, что его сомкнутые губы сводит судорогой, выпуская стон, который вырвался вместо оставшихся невыплаканных слез. Затем и у Анджело полились слезы, так что мне пришлось нелегко в попытке не разрыдаться вслед за ними.
Во времена нашего послушничества, обмениваясь электронными письмами, мы трое подписывались фразой «Судьба преданных христиан – безмолвно испить чашу печали». И на самом деле быть истинным христианином означало следовать за Учителем, неся крест. Притом прекрасно осознавая, что в конце тебя ожидает распятие и смерть. В тот день после вечерни к нам подошел Михаэль и сказал:
– Я решил заговорить. Решил признать всю бессмысленность правил, которые установил. Решил принять, что я ничто. Решил выплакать свою несостоятельность. Решил смириться с тем, что я всего лишь несчастный человек, который болеет, старится и умирает.
Пока Михаэль говорил это, его губы слегка дрожали – ведь они все же принадлежали молодому телу, которое не могло смириться со всем этим. Анджело бросился в огромные объятия Михаэля, а я, схватив их обоих в охапку, воскликнул:
– Сегодня угощаю я! И не абы как, а чхимэк![17]
Наверно, это можно было назвать возвращением Михаэля к Богу. Братья нашего потока решили устроить пикник в честь нового старта Михаэля, который до этого чуть не покинул обитель. Из монастырского хранилища извлекли восемь велосипедов для нашей братии. И хотя Михаэль не очень ладил со старшим по кухне, Анджело брат-повар любил и специально выделил для нас свиную грудинку самгёпсаль в придачу к нашему снаряжению, куда вошли: переносная газовая плита, чеснок, красный перец, листья салата, кимчхи, соджу и даже рамён. Впоследствии выяснилось, что, если над кем-то нависала угроза ухода из монастыря, вся обитель затаивала дыхание. Когда же, преодолев кризис, мятущийся брат вновь обретал вкус жизни, то и весь монастырь оживлялся. Хотя явно никто не показывал вида.
В тот день мы направились на Соннётхан, куда мы всегда выбираемся летом. Озером Небесных Фей мы называли водохранилище, которое находится примерно в двадцати минутах езды на велосипедах от монастыря и которое мы, монахи, традиционно, еще в бытность наших старших братьев, использовали в качестве тайного, принадлежащего лишь нам, места для пикников. В небе сияло яркое солнце первых дней лета. Все деревья мира светились обилием зелени разнообразных оттенков. Интересно, Создателю было приятно видеть, как в тот день катятся шестнадцать серебристых колес? Скорее всего, да. Мы были счастливы и едины духом – ведь мы были молоды.
– Я должен вам кое в чем признаться, – заговорил Михаэль после нескольких рюмок соджу.
– Говорю вам это, чтобы вы не сильно злились на аббата из-за меня. Еще до наказания, ну и до того как меня забрали в полицейский участок, я отправил настоятелю письмо. Сейчас вот, когда думаю, волосы дыбом встают – и о чем я только думал тогда…
«Преподобный отец, самая большая Ваша слабость в том, что Вы с такой легкостью и без всяких угрызений совести соглашаетесь с секуляризацией церкви, которая все это время так упорно хранит молчание и притворяется, что не видит грехи богатых по отношению к бедным». Так начиналось письмо.
Передававший по цепочке стакан вина ARS-303 поперхнулся. Если бы не его кашель, то наступила бы гнетущая тишина. Молчание подавляло нас не потому, что мы были не согласны, а потому, что не осмеливались высказать подобное. Михаэль с трудом выдавил улыбку.
– «С того времени, как я пришел в монастырь, хотя нет, еще с тех пор, как я присоединился к католической церкви, меня мучил вопрос. Насчет слов “моя вина”. Когда мы наставляем людей говорить “моя вина”, то они вторят нам, смиренно склоняя головы, и вот я подумал, а действительно ли они ответственны за все это неверие и моральное разложение? Не лучше ли руководителям церкви обратиться к власть имущим? “Лицемеры, вы подобны побеленным гробницам. Вы исписываете памфлеты и плакаты лозунгами о свободе, равенстве и правах человека. Вы сажаете в тюрьму убийц, но награждаете венцом веры тех, кто при деньгах, лишь за то, что они регулярно ходят в церковь и платят десятину. А тех, кто заканчивает жизнь самоубийством из-за угнетения и злоупотреблений богачей, клеймите адом. Вы по всей строгости наказываете тех, кто угоняет машины, и даруете прощение тем, кто крадет право человека на достоинство, дарованное самим Небом. В последний день Господь скажет: «Вам, кто использовал Божью благодать на угнетение, лишение чужих жизней и сеяние отчаяния – вечно гореть в адском огне»”».
Далеко в горах куковала кукушка. Там же взлетали ввысь жаворонки. Слышалось громкое шкворчание жарящегося на гриле самгёпсаля.
– А потом, когда я ухаживал за братом Томасом, понял. Он никого не осуждал. Слабый, ссохшийся и беспомощный… он превратился в жалкого старика, но сумел сохранить улыбку. Я хотел вырвать свое сердце. Каких-то конкретных мыслей не было, но с каждым днем возрастало безумное чувство стыда за себя.
Кто-то, устремив взгляд на далекие горы, шмыгнул носом, а кто-то, подняв камень, со всей силы запустил «блинчик» по поверхности водной глади. Михаэль снова заговорил:
– Я имел в виду любовь. Любовь к слабому и бедному ближнему… Я хотел сказать про мир, который Иисус оставил нам перед вознесением. Однако в моем тоне любви не было, и нельзя было разглядеть мир также и в моих письмах даже под микроскопом. И как так случилось, что осознал я это, начав ухаживать за престарелым братом Томасом с его удивительно ясными глазами и невероятно жизнерадостным характером, который стал вроде малого дитя, что ходит под себя и при кормлении проливает половину еды. Он был так умиротворен, что на его фоне моя душа показалась мне отвратительной, полной ненависти под вывеской любви и готовой идти воевать под предлогом мира.