оды, я никогда не мог пройти мимо этой магнолии равнодушно. Во время ее обильного цветения, напоминающего белизну бязи, на душе у меня становилось белым-бело. А в дни, когда цвет опадал, я долго простаивал у окна. В ветреный осенний день, проходя под тем деревом, роняющим свои большие листья, я ощущал, как сердце начинает ныть, будто потревожили старую рану. Иногда я подходил к этой магнолии и нежно гладил ее ствол. Если бы я знал, что дерево останется там надолго, даже после ухода близкого человека, я бы не осмелился так опрометчиво повесить на него свои воспоминания.
Мы добежали до передвижной лавки недалеко от монастыря. И пили пиво, такое же свежее и пенистое, как наша молодость. Сохи много говорила. Скорость опустошения кружек пугала и со временем лишь увеличивалась. Меня и без того беспокоили скачки ее настроения, как вдруг, вскинув понурую голову, она попросила у хозяйки соджу. И снова какое-то время сидела с опущенной головой. Затем подняла на меня глаза и спросила:
– Ты не скучал по мне?
Растрепанные волосы небрежно спадали на лоб Сохи. Я невольно потянулся и заправил ее волосы за ухо. На глаза удивленной Сохи навернулись слезы.
– Ни одного звонка… как так можно? Я уже думала, ты позабыл меня…
Из глаз Сохи текли слезы. Мое сердце буквально выпрыгивало из груди от восторга того, кто получил подтверждение в любви, и потому не мог вымолвить ни слова.
– Тебе не любопытно, как я жила в Сеуле?
Я прикоснулся своим пальцем к ее губам. А затем приложил этот же палец к своим губам и произнес: «Ш-ш-ш». Она сидела, крепко сжав губы, а в ее широко распахнутых глазах, устремленных на меня, я словно бы увидел самого себя, держащего ее за руку и бегущего к пропасти.
– Я скучал по тебе. И мне было любопытно. Я хотел позвонить. Но ведь ты снова здесь, и мы снова вместе? А значит, все хорошо.
Да, этого было достаточно. Клянусь, большего я не желал. Она слегка улыбнулась, дотронувшись до своих губ, которых только что касалась моя рука, и посмотрела на меня в упор. Я поспешно опрокинул рюмку соджу.
«Люби, Йохан! Люби!» – звучал голос в моей груди.
«Как? Как мне любить?» – хотел я спросить.
– Ты сказал мне как-то на одной из первых наших встреч. Про девушек, что сохнут по другим мужчинам, хотя уже помолвлены… ты говорил, исповедальни ломятся от таких особ… ведь так? – вдруг выпалила Сохи.
В душе защемило от того, что она помнит эти слова, которые вырвались у меня из-за ревности и собственного хаоса в мыслях.
– Я же извинился за это.
Сохи убрала со лба волосы, налила рюмку соджу и залпом осушила ее. Затем сказала:
– Речь не про то, что ты виноват, просто тогда я была ошарашена, откуда ты все знаешь про меня… Вот что я хотела сказать.
Сохи, упершись взглядом в рюмку в своих руках, продолжила:
– В двадцать один год я обручилась с тридцатилетним мужчиной. Он говорил, что, увидев меня в свои двадцать (мне тогда было одиннадцать), решил, что я буду его женой. Девять лет подряд я несколько раз пыталась сбежать, но в конце концов не смогла. Знаешь, как это бывает? Когда совсем нечем крыть. Он очень хороший человек. И у него много достоинств, одно из которых – недюжинное терпение ко мне, что все эти годы не хранила верность обещанию.
Сохи со смешком скривила губы. Затем откинула волосы назад, и мне показалось, что передо мной сидит женщина, которой многое довелось пережить. У меня кольнуло в груди, но не из-за ее слов. Скорее всего, из-за ревности к «тому», кто знал ее гораздо дольше меня и все это время был рядом с ней, и даже мог распоряжаться ею. Какими икрами сверкала голоногая одиннадцатилетняя девчонка, гоняя по двору? Что за ленточку с улыбкой завязывала в огромный бант? Интересно, у нее и тогда уже проглядывал этот очаровательный зубик на фоне алых губ?
– Не хочешь прогуляться? Луна такая яркая.
Мы вышли на дорогу, ведущую к набережной. В городе W царила тишина. Иногда, когда мимо проносилась машина, рассекая белесый асфальт, внезапно налетавший поток воздуха взметал волосы Сохи, и от них исходил чудный аромат. Луна серебрила все дороги маленького городка W, а желтые натриевые фонари в ночи напоминали высоченные цветы-великаны. Дополняли картину наши вытянутые, колеблющиеся тени. Сначала между нами было расстояние согнутого локтя, однако по мере наших шагов на извилистом пути эта дистанция постепенно сокращалась. И когда наши плечи порой задевали друг друга, мы склоняли головы, а воздух искрил от напряжения.
Мы сели на скамейку, держа по банке пива в руках. Серебристая пудра, изливающаяся с луны, казалось, покрыла весь мир. Это было похоже на сон – вот так сидеть с ней у реки этой ночью. Пока мы спим, мир словно бы напитывается разными ароматами и начинает бродить, преображаясь. Сначала Сохи сидела на скамейке, болтая ногами, а потом сложила руки на коленях и устремила взор на реку. Очертания крыльев носа и ее белый лоб были поистине прекрасны.
– У одного писателя я встретила следующие строки. Мол, в мире существует два типа людей: первый – что однажды ночью внезапно захочет сбежать, крепко держа тебя за руку; и второй – у которого даже не возникнет подобной мысли. Надо же, крепко держа за руку! – глядя на реку, пробормотала она, словно про себя, после чего повернулась и посмотрела мне прямо в глаза.
Я не помню, кто приблизился первым. Но той ночью ее губы – холодные, как сухой лед, жаркие, как раскаленная печь, нежные, будто лепестки роз, и острые, точно бритва, оставляющая глубокие порезы, отпечатались на мне. В тот миг, когда наши уста соприкоснулись, мне показалось, что все мое тело рассыпалось и осело серебряной пылью, и тут же внезапно взмыло и воспарило на одном дыхании к вершине горы. Словно бурлящая река, кровь в моих жилах прилила бешеным потоком, а разряд в десятки тысяч вольт обездвижил тело – и сам я ширился и раскрывался, подобно необъятному пространству на семи ветрах. Мы все еще сидели на скамейке с пивом в руках, а наши губы слегка соприкасались, когда Сохи вдруг обвила мою шею и сильно впилась в меня губами.
– Крепко взявшись… может, сбежим… мы? – предложил я.
– Давай. Крепко взявшись за руки… – ответила она.
Мы сидели, крепко держась за руки, пока луна почти не скрылась за рекой.
В тот день все было исполнено удивительной гармонии и мира: речная вода, лунный свет, скамейка, дорога, деревья и мы. Та ночь, когда я хотел, чтобы время остановилось, хотел привязать луну там, на небе, остановить бег реки и заставить деревья вечно раскачивать над нашими головами своими зелеными ветками… Та ночь близилась к завершению, и мы побрели обратно к монастырю. Он был погружен в сон. Но для меня эта спящая обитель уже перестала быть прежней.
Проводив Сохи до гостевого домика, я неторопливо направился к своей келье. Вдалеке показался поезд, приближающийся к станции. «Крепко взявшись за руки, крепко взявшись за руки…» Мысленно я нарисовал картину того, как мы с ней спешно садимся в этот поезд и уезжаем. «Ах, бедный я, я полюбил прекрасную Наташу, и оттого сегодня ночью снег валит. Все в мире грязь и штука подлая, и оттого бегу я». Слова из стихотворения Пэксока «Я, Наташа и белый ослик» песней пронеслись в моей голове.
И в этот миг, словно обухом по голове, раздался звук колокола. Звон лился в просвет меж серыми облаками, где луна уже скрылась, оставив за собой серебряный шлейф. Тут я вспомнил, что оставил свое монашеское одеяние на магнолии, и помчался к выходу. Схватив намокшую от росы сутану и кое-как натянув ее на себя, подумал, будет лучше никем не замеченным сразу пойти в кабинет, что я и сделал.
Толкнув дверь, удивился, что включен свет, а потом увидел сидящего человека. Это был Михаэль. Внезапно у меня по спине пробежали мурашки, будто кто-то вылил на меня ушат ледяной воды. Я сразу вспомнил, что Михаэль вчера обещался зайти ко мне попозже ночью, после того как отошлет свою странную гостью. Не обнаружив меня в келье, он пришел в кабинет и, похоже, прождал всю ночь, надеясь на мое скорое возвращение, раз я был где-то в монастыре (собственно, так и происходило все эти десять лет). На столе лежали книги, которые он читал, и стояла пустая чашка от выпитого кофе.
– Я так понимаю… с тобой все в порядке. А то я волновался. Поэтому и ждал тебя, Йохан.
Михаэль озадаченно посмотрел на мою измятую сутану.
– Ты куда-то отлучался?
Иногда перед лицом обычных вопросов мы чувствуем необходимость ответить судьбе. Внезапно у меня возникло ощущение опасности, будто я стою на краю пропасти. Отделайся я поверхностным ответом – это означало бы предательство самого себя, признание своего ухода и одобрение разрыва и лжи. Словно судьбоносный стук в дверь, этот вопрос поставил меня пред выбором между правдой и ложью.
– Э-э… понимаешь… м-м-м… принтер сломался, поэтому пришлось пойти в издательство, где я задремал… Тут настоятель просил напечатать кое-что к сегодняшнему дню. Вот и… Прости, что заставил тебя поволноваться.
Торопливо раскладывая вещи по местам, я старательно подбирал слова, чтобы они прозвучали как можно обыденнее, изо всех сил избегая его взгляда. Чуть погодя, скорее всего, это было очень короткое мгновение, которое для меня, однако ж, показалось ужасно долгим и мучительным, я поднял голову и увидел, что Михаэль недоверчиво уставился на меня.
Давно известно, что глаза тех, кто прошел через боль, потрясшую всю их сущность, чисты и бесстрашны и обладают силой проникать в самую душу. Как и беспристрастные глаза маленького ребенка.
Я почувствовал резкую боль, будто меня пронзило копьем, и спешно отвернулся от него. В этот момент в ушах раздался какой-то треск. Если попытаться хоть как-то объяснить его, то этот звук можно было сравнить с растрескиванием толстого зимнего льда на водохранилище или же с раскалыванием ледника, бывшего десятки тысяч лет единым целым… «Хрясь!» – треск разделения надвое чего-то неделимого. И вслед за этим промелькнула иллюзия, как эти два осколка, превратившись в дрейфующие льдины, отдаляются друг от друга, чтобы никогда больше не встретиться.