– …погибли. Оба.
Показалось, что покрытие предрассветной скоростной трассы, ведущей в Тэгу, вздымаясь, вспучилось и двинулось на меня. Мои руки и ноги враз обессилели, машину повело.
– Боже, поэтому-то я и не хотел говорить тебе до прибытия на место, ты в порядке? – спросил настоятель.
– Да, в порядке. Пока что.
Не помню, произнес я последние слова или нет. Ощущение реальности происходящего пропало. Лишь «три часа двадцать минут». В голове всплыло только это время, зафиксированное мною на часах в храме. И стрелки, как-то странно впечатанные друг в друга. Я снова почувствовал то же стеснение и тяжесть в сердце, как и в тот миг. Губы разомкнулись и застыли, точно в немом крике, казалось, вот-вот прорвутся рыдания, но даже эти ощущения не были реальными. Как и панорама за окном, что по-черепашьи проплывала мимо, словно в замедленной съемке.
Грузовик занесло на мокрой дороге: он врезался в бок фургона Анджело, отчего тот упал под мост и загорелся. К несчастью, под мост дождевая вода не попадала, поэтому огонь быстро распространился. Кроме того, авария, видимо, осталась незамеченной проезжающими машинами.
Сообщение было получено около 4:30, прошло больше часа с момента аварии, и ко времени прибытия патрульной машины упавший автомобиль уже почти сгорел. Данные с камер видеонаблюдения показали, что грузовик двигался, нарушая правила дорожного движения до и после столкновения, так как водитель за рулем грузовика был в состоянии алкогольного опьянения. Сбежавшего с места аварии водителя задержали у пункта оплаты на въезде на платную дорогу в Мирян и сейчас везут в полицейский участок Тэгу. Сообщили, что он был в стельку пьян.
Когда мы подъехали к моргу, навстречу вышел сам начальник полицейского участка. Он рассказал, что горящая машина находилась под мостом больше часа. Тут он понизил голос.
– Вам нужно пройти процедуру опознания тел, но хотел вас предупредить заранее, чтобы вы не были сильно шокированы.
Он на мгновение замолк и сглотнул.
– В любом случае без экспертизы распознать тела будет сложно. Похоже, времени избежать огня не было, поэтому двое были охвачены пламенем прямо на своих местах, при этом они крепко обхватили друг друга, слившись в единое целое, так и сгорели. Обсудив ситуацию, в больнице разделили тела… насколько это было возможно.
Вскоре после поступления в монастырь мне пришлось побывать на похоронах. Это была кончина монаха, который чуть-чуть не дожил до восьмидесяти лет. Я выполнял свои обязанности, когда прозвенел колокол. В отличие от звона, оповещающего о распорядке дня, он звучал медленно и скорбно. Уже зная о предсмертном состоянии старого монаха, все мы прекратили работу и направились к капелле – малому богослужебному залу.
Монах, лежавший в стационаре, чувствуя приближение смерти, пожелал вернуться в монастырь, чтобы завершить свой жизненный путь среди старой и молодой братии. Рассказывали, что во время Корейской войны он бежал из окрестностей Хыннама, а все его родные остались на территории Северной Кореи.
Всегда скромный и бережливый, в качестве последней воли он просил распечатать конверт, находящийся под столом в его келье. Когда старший брат по лазарету вошел в донельзя скромное жилище покойного, где хранилось всего-то четыре перемены одежды – по одному комплекту на каждое время года, то нашел там белый конверт с деньгами и припиской: «Пожалуйста, добавьте на похороны. Благодарю всех братьев». Денег насчитали 1 250 000 вон. Раз в году монахам давали двухнедельный отпуск и выделяли около 400 000 вон, из которых он, видно, и скопил, переживая, что неизбежные похороны будут обременительны для монастыря. «Боже мой, куда же он ездил в отпуск, как питался и где спал, чтобы суметь сэкономить такую сумму?» – поражались все мы, оплакивая его смерть.
Когда монах умирал, его клали в гроб, изготовленный в столярной мастерской монастыря, и оставляли в нижнем храме на два дня. В отличие от светских похорон, тело можно было увидеть всем. Тогда я узнал, что лик мертвого человека может быть столь спокойным, умиротворенным и невинным. Одетый в свою повседневную монашескую одежду, со сложенными на груди руками, он, казалось, спал. Лицо его было белым, ясным, и даже как будто сквозила улыбка. Если можно умереть вот так, то, пожалуй, и смерть не будет страшить. Мне тоже захотелось подобным образом почить с миром в стенах обители.
Когда выдавалось свободное время, мы подходили к гробу и молились подле него.
«Господи, упокой душу нашего брата! Да воссияет свет вечности над ним!»
В день похорон гроб накрыли крышкой, и мы направились к монастырскому кладбищу. Тогда самый молодой монах, Анджело, положил белую лилию на черный гроб. Настоятель ли умирал или простой монах – смерть в монастыре была одинаковой для всех.
В последующие годы я много думал о промысле Божьем: почему тогда именно я оказался на месте опознавания их тел.
«Все, что происходит с человеком, должно иметь какую-то конечную цель, то есть некий высший, трансцендентный духовный смысл. Нам, людям, не под силу постичь его запредельности, но мы просто должны верить в это. И что в конечном счете имеет значение, так это Amor Fati – любовь к судьбе». Позднее я встретил подобные строки в предсмертной автобиографии Виктора Франкла о том, как ему удалось выжить в концентрационных лагерях, и какое-то время все мое внимание было приковано к этим словам. «Даже если мы сталкиваемся с судьбой, которую нельзя изменить, мы можем обрести смысл жизни, свидетельствуя о самой человечной из всех человеческих способностей – способности превращать человеческие страдания в человеческие достижения».
Однако ловушка заключалась в том, что, даже если в конце концов постигнем смысл, обретаемый нами через боль, мы не можем предвидеть это, будучи в горниле испытаний, а значит, у нас не получится обрести смысл в тот момент. Скорее напротив, испытания постоянно нашептывают нам о бессмысленности страданий, и оттого разве не чувствуем мы стремление раствориться в пыли, столь же сильное, как и желание жить?
Почему тогда в моей памяти совсем не всплывали волевой подбородок и «интеллектуальный» нос Михаэля, и локоны, обрамляющие такое прекрасное лицо Анджело? Передо мной были два кошмарных обугленных тела, которые нельзя описать никакими словами. Я готовился к этому зрелищу морально, но, когда увидел все своими глазами, из глубины моей сущности через горло прорвалось нечто похожее на вопль.
«Почему? За что? Боже, за что?!»
Будь Бог там, я схватил бы Его за грудки. Да, я знал, что человек смертен. Более того, знал и то, что человек – такое существо, которое рождается, чтобы умереть. Но почему Ему понадобилось забрать их именно таким образом? Они могли бы угаснуть в белой палате догорающими свечами, могли бы возгореться искрами на поле битвы, могли быть схвачены иноверцами и тайно расстреляны за то, что отказались предать веру. Пусть даже автокатастрофа, но ведь они могли бы естественно исчезнуть с этой земли, как осыпающиеся лепестки, просто истекая кровью. Но ведь не так, совсем не так!
Ко времени нашего возвращения в монастырь снова пошел дождь. Машину в моих руках швыряло из стороны в сторону между первобытным страхом смерти и странным желанием исчезнуть горсточкой пепла на этой дороге, где исчезли они, а настоятель, похоже, пытался справиться со всем этим, просто закрыв глаза.
До похорон тела этих двоих были помещены в Нижнем храме – капелле малого богослужебного зала. В отличие от других, эта крышка гроба была закрыта. Атмосфера в монастыре была настолько тихой, точно все вымерло.
После прибытия родственников Михаэля возмущенные голоса нескольких крепких молодых людей какое-то время эхом разносились по монастырским переходам, но и они вскоре были поглощены гнетущим безмолвием обители. И когда настоятель сказал: «Даже в этой боли, в этой печали, в этом расставании нам нужно услышать, что Господь хочет сказать», я больше не мог это выносить. Это прозвучало как насмешка.
Монастырь наполнял невыносимый запах их обугленных тел. О Господи, как можно выразить это?! От их тел исходил запах, который можно было описать ни больше ни меньше как только запах горелого мяса. Высокая влажность, жаркая погода и низкое давление в сезон дождей усугубили дело. Люди, приходившие помолиться, не выдерживали вони, поспешно зажимали носы и со смущенными лицами выходили из храма. По идее, должна ощущаться печаль и святость, но запах стер все возвышенное и будто лишний раз подчеркнул, что человек – это всего лишь кусок мяса.
Вот и мне было тяжко просидеть перед трупами в храме даже тридцать минут. Я ненавидел себя за вынужденное бегство из-за отвратительного запаха тех, что, объятые огнем, умирали в мучениях, это отбивало желание возвращаться в храм. Все было бессмысленно и абсурдно. Неужто вот так? Сколько бы ни говорили, что человеческая жизнь напоминает травинку, которая засыхает после одного дня жизни, казалось, что так не должно быть. Все потеряло смысл. Что есть человек? Что есть жизнь? Что есть плоть? Все это вот так тщетно уходит в никуда, и лишь боль, похоже, остается с тобой до конца.
Бог, готовящий человека девять месяцев к рождению, никак не готовит к смерти. Не потому ли святые отцы говорили в старые времена, что жизнь в целом и есть приготовление ко смерти? Люди, думающие о том, как умереть, наверняка знают, как жить. Если смерть определяет жизнь и, наоборот, если процесс жизни оценивает смерть, то к чему приведет моя жизнь? Все эти вопросы встали передо мной, и ответом стала обида на Бога. Потому что так намного проще. Проблема в том, что, возлагая вину на Бога, тем самым я упускал возможность роста. Я не хотел знать, «о чем Бог спрашивает у меня через эту боль», как выразился аббат. Все это напомнило мне также слова о том, что человек во время страданий должен осознать, какую внезапную потерю приносит эта боль.