В тот день ближе к вечеру меня окликнул монах-привратник. Ему, похоже, что-то хотелось мне сказать, но, когда наши взгляды встретились, он сперва долго с состраданием вглядывался в меня, после чего опустил глаза и, чуть помешкав, проговорил:
– Брат Йохан! Ты не сходишь до гостевого домика? Помнишь же ту девушку? Что приходила к брату Михаэлю? Она сейчас в комнате, но на трапезу не приходит. Скорей всего, не может. Говорят, утром она ненадолго заходила в Малый зал помянуть, но при виде нее родня брата Михаэля подняла шум. Мне уже боязно, как бы еще чего худого не приключилось. Я тут попросил на кухне нехитрую закуску и вина бутылку, вы не отнесете ей? Если затруднительно, я сам тогда.
– Я схожу.
Так или иначе, все одно… на поверку вышло, что внезапная смерть привела к приготовлениям к неизбежному расставанию, которые нужно было сделать до, а теперь приходилось делать уже после. Когда я без возражений согласился выполнить просьбу привратника, он сходил в трапезную для гостей и принес угощение на маленьком подносе. Я протянул уж было руки, однако монах, замявшись, снова заговорил:
– У брата Анджело и вправду не было никого из родных. Я думал, он шутит, говоря, мол, если покину монастырь, мне и пойти не к кому, но, видно, на самом деле так. В голове не укладывается, что человек, которому не на кого было опереться в этом мире, каждый Божий день так лучезарно улыбался. Он всегда был обходителен и добр со мной. «Как хорошо, брат, что вы стоите на воротах. Каждый раз, как прохожу мимо, душа радуется!» Он был единственным человеком в мире, кто так отзывался обо мне, недостойном. Я же не красавица какая, поэтому первое время, бывало, сомневался в искренности его слов. Но, на удивление, каждый раз, когда брат Анджело, минуя ворота, приветствовал: «Доброе утречко, брат! Хороший денек выдался!», у меня и вправду светлело на душе от мысли, что я кому-то могу приносить радость. Иногда, видя его в лучах солнца, я, хоть и такой же мужской породы, что и он, но таки поражался красотой его лица – ну вылитый статный подсолнух. Мне даже порой чудилось, что Анджело действительно ангел, упавший на землю, о чем и имя его говорит… Брат Йохан, тебе, безусловно, сейчас приходится тяжелее всех… Я вот тоже только и пытаюсь выдюжить стихами из книги Иова: «Господь дал, Господь и взял; да будет имя Господне благословенно!»…Так что держись!
На последних словах его глаза покраснели.
Дверь открыла женщина с удлиненным, как на картинах Модильяни, лицом, на котором была написана невыносимая мука. Когда ее блуждающий взгляд встретился с моим, черты лица исказились, а из глаз полились слезы. Тогда я понял, что мы с ней оба пытались найти в отражениях друг друга Михаэля: не черный обугленный кусок мяса, а того, чья душа еще была жива, а тело источало энергию.
– Зря я на это пошла. Когда он попросил одолжить денег на комнату для занятий с детьми, я должна была до последнего говорить ему «нет». Поступи я так, ничего бы этого не случилось… Если бы я отказала ему, то до этого бы не…
Девушка выпила бокал вина, который я ей протянул, и едва собралась сказать что-то еще, как снова разрыдалась. Не отдавая себе отчета, я дотронулся до ее плеча. Протянув руку утешения, почувствовал, что и моя безграничная печаль немного отступает – так бывает, когда утешаешь кого-то, кому еще тяжелее, чем тебе. В эти секунды я на миг забыл о своей боли, глубоко проникшись ее горем. Не знаю, как объяснить, но это был момент, когда печаль, возникшая во мне и затягивающая с головой, мучение от зацикленности лишь на моей собственной боли, и гнев, направленный на других, вдруг преобразились в покой и взаимное утешение.
И впоследствии, когда сердце саднило, я утешал свою боль, отдавая себя без остатка другим. Кто знает, возможно, исцеление происходит не с тем, кого утешают, а с утешителем. Хотя, быть может, обновление на химическом уровне происходит у обоих. Ведь именно во время душевных терзаний мы становимся, наверно, ужасными эгоистами.
Будто от огромной тяжести на сердце, плечи женщины вздрогнули, и она снова заговорила:
– Той ночью я позвонила на квартиру, где они занимались, трубку взял Михаэль. Сказал, что ребенок болен. Мол, нужно вернуться в монастырь, но брат Анджело пока не приехал за ним. Говорил, что у ребенка жар, а мать ушла на заработки в бар и еще не вернулась, что дитя все плачет, упрашивая не уходить. Шел сильный дождь, поэтому я велела ему быть осторожным на дороге и повесила трубку, но неожиданно Михаэль позвонил снова примерно часа через два. Было около двух утра. Сказал, что температура у ребенка наконец спала. Мне показалось, он подвыпивший. И добавил потом: «Я всегда хотел, чтобы ты искала себя, а не бегала за мной. Может быть, тогда бы я и женился на тебе. Не мог же я жениться на той, кто, заглядывая мне в рот, растворяется во мне. Тогда бы вышло, что я женюсь на самом себе, а не на тебе… Хотя знаешь, нет, я бы и тогда не женился на тебе, а выбрал бы этот путь. Так что не вини себя».
Это был первый раз, когда Михаэль говорил со мной так доброжелательно. А потом он пробурчал, будто про себя: «Уже через час мать закончит работу в кабаке и придет за ребенком. Продавшись пьяному мужику, положит в карман какую-то мелочь и пойдет, взвалив свое чадо на спину… И что с ней будет дальше? Протянув так лет десять, в одно студеное утро она, возможно, свалится пьяной на улице и помрет. А что станет с этим ребенком? Взрослея в этих трущобах, однажды он оставит меня… И со словами: ”Любовь? Бог? Не смешите меня!”, исчезнет в темном переулке, затесавшись в компанию широкоплечих верзил. И зачем я только влез в их жизнь? Отчего же я полюбил их?
Тебе не понять. Если бы я ушел в пустыню и стал отшельником, церковь не отказалась бы от меня. Если бы я ушел глубоко в лес, построил себе хижину и молился целыми днями, церковь не тянула бы из меня жилы. А ведь я всего-навсего хотел быть вместе с бедными. Не важно, монах или священник, я любил Иисуса и хотел следовать за Ним: то есть, как и он, стремиться не к здоровым и праведникам, а к больным и грешным…» Показалось, до меня донесся его плач. Я еще раз окликнула его по имени, однако звонок оборвался. Это были его последние слова.
Так странно. Следы тех, кто покинул эту землю, обнаруживаются не в вещах, которые они оставляют после себя, а в сердцах тех, кто их помнит. Есть люди, жизнь которых начинает сиять яркими красками в сердцах других лишь после смерти. Обычный человек, незаметный при жизни, становится важным для окружающих только после смерти. Наверно, самым ярким примером является Иисус. И даже если мертвое тело не восстанет из гроба, это все равно воскрешение.
Я вернулся в кабинет и одно за другим просмотрел все электронные письма, которые прислал мне Михаэль. Как всегда, послания изобиловали столь характерными для него едкими замечаниями. Похоже, язвительность играла роль сильнодействующего горького лекарства при залечивании ран, полученных из-за проявления любви. Последнее письмо он отправил во время отбывания дисциплинарного наказания – когда ему было запрещено покидать монастырь.
«Ну что ж, можно обойтись и без любви. Тогда не будет разбитых сердец. И почему я не знал такой простой истины? А теперь подумал и решил, что не буду ни к кому прикипать душой. Даже к животным и птицам, равно как и к вещам. И о бедняках я больше не буду переживать – уж как-нибудь выплывут. Они тоже, худо-бедно барахтаясь в реке своей жизни, когда-то, наверно, обретут счастье. Не надо мне больше переживать и за тех, кто угнетен. Ведь, что скрывать, человечество за это время созрело до прихода демократии и утверждения прав личности, так что и с этим как-нибудь уладится. А если и нет, ничего не попишешь… Вон даже ведь и Иисуса пригвоздили…
Итак, мне нужно зарубить себе на носу, что я всего лишь монах, которому следует чинно прогуливаться, облачив свое сердце и душу в благочестивые молитвы и размышление над Писанием. Тогда, возможно, и эта неприметная черная сутана засияет по-настоящему роскошно. Плюс ко всему будут даже проглядывать скромность и смирение. Точно… Безопасный и неподвижный, без повреждений и пронзающей насквозь боли… как корабль, стоящий на якоре в гавани, я буду в благоденствии и покое.
Но, Йохан, разве корабль создан для того? И вообще, почему я стал монахом? И если уж копать глубже: что послужило причиной моего крещения и решения следовать за Иисусом? А еще ранее, ради чего вообще Иисус пришел сюда, перенеся все эти муки, и умер, раздетый донага? Даже такое пустяковое замечание Ницше: ”Я ни за что не поверю в христианского Спасителя, пока христиане не покажут свое спасение“ церковь не может опровергнуть вот уже как сто лет, разве нет? Но ведь и Иисус, и его ученики не пытались спасти себя. Они хотели умереть ради других и рисковали всей своей жизнью ради распространения Евангелия, чтобы спасти других, и оттого получили спасение, ведь так? Разве нет? Йохан, ты же понимаешь, о чем я?»
В это время в коридоре поднялся сильный шум. Когда, встревоженный, я открыл дверь, то увидел, что перед кельей аббата стоит один из братии и возмущенно кричит. Это был престарелый монах, который обучал Анджело мастерству отливать свечи.
Он был весьма придирчив к Анджело. Одна свеча делается путем тысячекратного погружения тонкого фитиля из скрученных нитей в воск. Нужно поддерживать постоянную температуру пчелиного воска – это сложное мастерство, требующее тонкого чутья и быстрой реакции, поэтому, если где-то в процессе происходит сбой, приходится начинать все заново. А когда приближались большие праздники, такие как Пасха или Рождество, заказы обрушивались сплошным потоком из церквей со всей страны, поэтому Анджело порой проводил ночи напролет в свечной. В такие дни глубокой ночью, перед тем как лечь спать, я наведывался к нему в мастерскую, прихватив чего-нибудь перекусить, и тогда частенько крики старого монаха слышались даже на улице.