е без искажений. О, как же мне не хотелось заглядывать в зеркало.
На следующий день после утренней молитвы я пошел к отцу-магистру – наставнику новициев. Ожидая разных придирок и упреков от него, я прикидывал, что мне сказать, однако он неожиданно заговорил о другом:
– Бабушка передала, что соскучилась и хочет тебя увидеть. Попросила дать тебе отпуск. Поезжай домой на недельку.
Я остолбенел от такого непредвиденного поворота событий и растерянно уставился на него. Отец-магистр окинул меня пристальным взглядом своих голубых глаз, после чего продолжил:
– Брат Йохан, и святой Бенедикт полторы тысячи лет назад, и молодые кандидаты в наше время – мы все проходим через похожие страдания и конфликты. Не один ты сталкиваешься с этим. Нужно все тщательно взвесить. Мы всегда должны помнить самое главное: Бог призвал нас до того, как мы выбрали этот путь. Бог знает тебя лучше, чем ты сам, и любит тебя гораздо больше, чем ты можешь себе представить. Для начала отправляйся в отпуск. А по возвращении продолжим разговор.
Я не смог ничего возразить. А выйдя из кабинета, встал перед распятием в коридоре.
И сказал Ему, человеку на кресте, беспомощнее, многострадальнее и несчастнее которого в этом мире нет:
– Выходит, Ты тоже был избран Богом. И Богом был любим. И оттого так пострадал…
Мне было бы легче, если бы он обижался на меня. Уж лучше бы он плакал или злился… Но брат Томас, как и прежде, продолжал улыбаться. Когда я вошел в больничную палату, он доверчиво улыбнулся мне, как ребенок, долго прождавший свою маму, но от этого мне стало еще больнее.
– Я молился за тебя, брат Йохан.
Когда он наконец заговорил, к моему горлу подкатил комок – я промолчал, чтобы сдержать слезы.
– Умер бы – так Господь бы, конечно же, позаботился, как надо, но вот пока еще жив…
Мгновение он вглядывался в меня, затем поднял исхудавшую руку и протянул мне. Я смущенно принял ее. Это была тощая костлявая ладонь, но оказавшаяся на удивление очень теплой. Это тепло внезапно напомнило мне о телах Михаэля и Анджело. Их черные, твердые и холодные тела. Оказывается, жизнь и смерть можно различить вот так, по кончикам пальцев.
– Я сильно волновался за тебя, ты ведь такой пылкий. Тяжко пришлось, ведь так? Как же тебе было тяжело…
– Простите меня. Я сразу должен был прийти, давно должен был…
Стоило мне заговорить, из глаз хлынули слезы, будто пали все преграды, сдерживающие их. Перед моим затуманенным взором возник Михаэль, который тоже плакал здесь. Безудержные слезы лились у него, когда он кормил брата Томаса овсяной кашей. А выплакавшись, он тогда сказал: «Решил смириться с тем, что я всего лишь человек, который болеет, старится и умирает».
Во время молитвы в тот вечер Михаэль много плакал. Вслед за ним и Анджело. И я видел тогда, как Михаэль вылез из своей надменной и жесткой оболочки, преобразившись в истинно верующего монаха. Но… Боже! До каких пор и как далеко мне придется нести призраки этих двоих на своих плечах?
Видя, что я плачу, брат Томас не выдержал: вслед за мной его лицо потемнело, сморщилось, крупные слезинки стекали по щекам.
– Боже, что же ты не забрал меня – такого старого, больного и никчемного, почему их… ну почему их…
Я вытер его слезы. И понял, почему любил его. Если бы он сказал: «И на это была воля Божия» или «Здесь тоже надо искать руку Господа», я бы наверняка наградил его саркастической усмешкой, вызванной волной возникшего в моей душе цинизма. Но он понимал и сочувствовал боли, вызванной нашей слабой верой. Даже позднее я об этом задумывался иногда и в конце концов убедился, что лишь люди с истинной и крепкой верой могут сопереживать тем, кто слаб и колеблется. Как бы то ни было, в тот день он поведал мне историю, которая стала для меня полнейшим откровением.
– После поступления в монастырь Святой Оттилии недалеко от Мюнхена, в Германии, в возрасте двадцати двух лет мне дали распределение в монастырь Токвон в окрестностях Вонсана, в провинции Хамгён-Намдо. Я уехал в страну на краю света под названием Чосон, в страну, которая была колонизирована Японией. Мне кажется, это началось тогда. Не было ни дня, чтобы я не спрашивал у Бога: «Почему?» Брат Йохан, если тебя не раздражает такой старик, как я, прошу, выслушай эту небольшую историю. Если тебя, конечно, не отяготит горестное прошлое старого монаха.
Брат Томас перестал плакать и спокойным взором посмотрел на меня. Я сел рядом с ним и взял его за руку. Держа теплую ладонь старика, чья жизнь угасала, я внезапно ощутил умиротворение, будто в чреве матери.
«В нашем местечке я был известным забиякой и возмутителем спокойствия. Любил погулять, а также выпить был не дурак. И девушка у меня была. Мои мать и отец были пивоварами. И я всегда шутил по этому поводу, что в младенчестве детским питанием мне служило пиво.
Когда я думаю о своем детстве, самое яркое воспоминание, которое приходит мне на ум, – это предрассветная молитва моей матери. Каждый раз, когда я просыпался, то видел свою мать, молящуюся в темноте. Она молилась за нас, называя каждого из девяти братьев и сестер по имени. Моя мама, которая не знала грамоту и даже не могла выучить наизусть молитвы до конца (в те времена они были на латыни). Слушая, как она читает с ошибками ”Отче наш“ и ”Радуйся, Мария“, я ее поправлял: ”Неправильно, мама!”, а она, оглянувшись на меня, с улыбкой отвечала: “Не волнуйся, Томас, Бог даже так все понимает”.
Однажды, на каком-то празднике, я от души наплясался со своими подружками и вернулся домой уже почти на рассвете. Мама уже поднялась и молилась. Сев позади моей матери и дождавшись окончания ее молитвы, я сказал ей:
– Мама, я уйду в монастырь и стану монахом. Это лучше, чем против воли быть на фронте солдатом, который убивает людей.
Так я ушел в монастырь, постригся в монахи. Но в день моего отъезда в Корею, на вокзале, она рухнула на землю и заплакала.
– Где же эта Корея? В Африке? Там негры живут? Уж не людоеды ли какие-нибудь? – со слезами вопрошала мама.
Знаешь, впервые за всю свою жизнь я видел, как моя мать вот так сокрушается. Вообще-то она была светлым улыбчивым человеком, несмотря ни на что. Это был последний раз, когда я ее видел. В Корею я прибыл в начале 1941 года, а вскоре после моего отъезда наш монастырь был закрыт нацистским гестапо. О Боже, какая жизнь ждала бы меня, останься я тогда в Германии?»
– Ну как, Йохан, стоит ли слушать меня? – спросил меня брат Томас.
Из-за застывших полуонемевших губ произношение было не очень четким, и говорил он медленно, но по глазам было видно, что ему обязательно нужно выговориться. Я кивнул.
– Это не займет много времени. Просто я все время думал, что должен рассказать это тебе, брат Йохан. Вот расскажу – и можно помирать. Поэтому я попросил Бога, мол, если Тебе по сердцу это мое желание, то забери меня после, как поделюсь этим рассказом. Так что спасибо и Богу, и тебе, брат Йохан.
Я держал морщинистую руку брата Томаса в своих ладонях. Он широко улыбнулся. И вот тогда перед моими глазами ожил образ молодого человека, что танцевал всю ночь напролет – юноша, который шутил, что вместо детского питания пил пиво; ожили и образы его улыбчивой матери и домочадцев. Еще я почувствовал, что человеческая жизнь, хоть и заключенная в тщедушном, сморщенном и больном теле, раскрывается передо мной, как на экране. И мне даже показалась знакомой округлая спина его полной мамы, что плохо знала молитвы, но изо дня в день по утрам молилась за каждого из своих детей.
«За шесть недель я доплыл на корабле до инчхонского порта Чемульпхо, после чего доехал до Вонсана на поезде. Монахи, прибывшие ранее в Корею, с помощью местных отстроили прекрасный монастырь в Токвоне. Там была типография, производили вино и пиво, сыр и колбасу, и даже свое коровье молоко было! А еще пахло свежеиспеченным хлебом.
Корея оказалась красивейшим местом. Цепи невысоких гор, плавно перетекая друг в друга, создавали гармоничный ландшафт, а в долинах домики с соломенными крышами жались друг к другу, как грибы. Недалеко от Токвона было море. Очарование пляжа Мёнсасимни в Вонсане, куда я однажды летом отправился с монахами, до сих пор остается со мной, как кусочек рая. Но люди были бедны. Они и так-то жили не богато, но с каждым днем становилось еще хуже. Японцы отнимали у корейцев все, оставляя еды ровно столько, чтобы не умереть. Рабочих мест тоже не хватало, а если и имелись, то условия были рабские. В Корее не было закона о защите рабочих вообще.
Я усердно изучал корейский, следуя наставлениям аббата, что в первую очередь нужно освоить язык. К счастью, мне удалось быстро заговорить на корейском, вероятно, потому что Господь дал мне способность к языкам. К тому же я в основном играл с детьми. В школе при монастыре были дети. Были и студентки, и семинаристы. Мне по душе пришлись самые маленькие среди них. Ведь дети передают смысл простыми словами. И этого вполне достаточно! Вот я и старался изо всех сил говорить на корейском так же, как и они. Но, если честно, корейский… Ох какой сложный!
Так я потихонечку осваивал язык, но Япония вдруг установила повсеместный запрет на использование родного для корейцев языка и принудила говорить только по-японски. Вот тогда-то я и подружился по-настоящему с корейцами. Я полностью понимал ужасное положение детей, которым внезапно пришлось прекратить общение на родном языке. Дети также сочувствовали мне из-за того, что я не мог использовать корейский, которому едва выучился, а из-за незнания японского находился в полной растерянности. Тем не менее мы продолжали наши забавы. Каноны я преподавать не мог, а играть – запросто. Мы даже играли в немых. Никакой язык, никакое насилие не могли остановить смех. Когда у нас возникали трудности с пониманием, мы смеялись. И как ни странно, тогда все разрешалось само собой.