один бок то другой под воду охранника, который словно в шутку обливал нас из ковша – тогда впервые я спросил: ”Господи! Почему? Ну, скажи, почему? Зачем все это?!”»
«Такая же ситуация была и у монахинь в камере, где двадцать человек были забиты в пространство шириной около четырех метров. Сидеть на полу с согнутыми ногами весь день, обильно потея и вдыхая жуткую вонь нечистот в камере, – вот и весь наш обычный распорядок дня.
”Вы, свиньи, в прошлом уж очень отменно питались деликатесами, так что теперь полезно и поголодать. По заслугам вам эти мытарства!”
Это поношение на самом деле имеет очень важное значение. Ты же помнишь, что нацисты обзывали евреев свиньями и стремились обращаться к ним только по номерам? Лишь позже я понял, какой огромный смысл заложен в этом. Позже еще вернемся к этой теме.
Мы пробыли там несколько месяцев, а потом нас снова переместили. В этот день нам пришлось разлучиться с корейскими священниками и монахами. Мы не могли сказать это друг другу, но прощались с мыслью, что больше нам не встретиться на этой земле. Потом уже нам рассказывали, как однажды ночью, в самый разгар гражданской войны, когда южнокорейские войска и силы ООН подступили к Пхеньяну, все они – наши корейские собратья – пропали. Говорят, они были похоронены заживо после того, как сами себе выкопали песчаные ямы на берегу реки Тэдонган. А как насчет нас – еще живых немецких священников и монахов, были ли мы счастливее? Нет, на самом деле, мы завидовали мертвым».
«Нас доставили в тюремный лагерь Оксадок, что в современной провинции Чагандо Северной Кореи. Оксадок – красивейшее название, которое переводилось как “сопка золотого песка”. Мы же, заменив по смыслу иероглифы, называли эту тюрьму “Исчадие жестокости и смерти”.
Это только на словах было “лагерем”, на самом деле там стояли лишь покосившиеся крестьянская хижина да сарай. Сзади подпирал девственный лес, а впереди – обрывистая речная долина со стремительным горным потоком. Это место словно самой природой было предназначено для концлагеря. Зима там длилась более семи месяцев. Нам пришлось строить себе обиталище, роя уже промерзшую из-за нулевых температур землю голыми руками, без перчаток, носков и каких-либо приспособлений.
Как описать тамошнюю жизнь? Позже, уже после войны, я видел кино или документальный фильм об Освенциме – он более всего напоминал те условия, в которых мы жили. Работа продолжалась с пяти утра до восьми-девяти вечера.
Впоследствии вол, распахивающий с нами поле, свалился и больше не смог подняться. А нам нужно было вставать и идти на работы. Ругань и побои не прекращались, и у нас не было выбора, кроме как работать или умереть. Скудный пищевой паек в двести-четыреста граммов в день без единой жиринки, лютый холод, жгучая боль обмороженных ног при работе в грязной жиже без обуви, травмы, ругательства и вечное “Быстро, быстро!”. И мы, кого звали свиньями…»
«В первый день по прибытии туда мы, как могли, отслужили мессу. И закончили наши молитвы гимном ”О Святая Мария, спаси нас от этой долины скорби!” В тот день начальник лагеря произнес перед нами речь. В его выступлении нам явно послышалось слово “Эдем”. Да, кажется, так он и сказал. Я говорю “кажется”, потому что мы все засомневались в своем слухе. Он сказал нам следующее: “Своим священным трудом превратите это место в Эдем!”
Эдем, да, он сказал Эдем. Позже я слышал, что на входе в Освенцим был написан лозунг: “Труд сделает вас свободными”. Увы, это искажение и издевательство над языком как раз и есть одна из сущностей зла».
«Начальник лагеря натравливал своих подчиненных друг на друга с целью проследить, кто больше всего доставляет нам мучений. Он в действительности называл нас свиньями, и ему доставляло удовольствие смотреть, как мы падаем с опухшими от недоедания ногами или от невозможности вынести палящее солнце.
Именно это никак не укладывалось в моей голове. Ну ладно, еще можно понять каторжный труд, концлагерь и наше заточение. Ладно, предположим, закрыв глаза на сто, тысячу раз и приняв во внимание политический, идеологический, исторический, социальный фон, как-то еще можно объяснить все это… Но вот издевательства и их наслаждение нашими страданиями никак не укладывались в моей голове. Разочарование в человеке и истощение плоти привели меня к искушению смерти. Да и на самом деле люди стали валиться с ног от недоедания, переутомления и холода – участились смертельные исходы.
Еще более ужасающими были паразиты, вываливающиеся из ушей и носов всех заключенных. Почти у каждого, и даже у монахинь, выходило от ста до ста восьмидесяти особей. Когда впервые лицезрел, как из носа молодой и красивой сестры вылазят гельминты, я снова возопил: “Господи! За что? Почему, Господи?”»
«После долгих упрашиваний мы наконец-то получили лекарство под названием “сантонин”. Мы завидовали мертвым. На самом деле завидовали. Но, брат Йохан, люди – действительно странные создания. Вот посмотришь, человек – это всего лишь существо, которое изводится при виде одного-единственного паразита, но, с другой стороны, не так он прост, как кажется.
Даже на фоне суровой действительности, в условиях, когда вол падал и не в силах был подняться на ноги, мы отстроили себе хижину и назвали ее обителью Святого Пласидо. Мы построили себе спальный корпус и церковь, назвав обителью Святого Мавра, а еще мы соорудили жилище для монахинь и дали ему название Обитель Святой Гертруды. Поставили мы и больничную палату, и часовню.
Знаешь, что значит наделить именем? Когда этим отвратительным, ветхим хижинам дали названия Святого Мавра, Святого Пласидо и Святой Гертруды, они таинственно засияли. О! Ведаешь ли ты, в чем тайна имени? Именно тогда я понял, почему Бог попросил Адама назвать животных по именам самолично.
Это значит, что теперь они в каком-то смысле связаны друг с другом. Называя куклу, собаку, кошку или другого домашнего питомца, тем самым мы формируем отношения с ними, а то, что с нами связано, объединено общими воспоминаниями. Мне очень нравилось имя Иоганн, поэтому, возможно, я испытал особую радость в первый день твоего прихода в наш монастырь».
Он на мгновение закрыл глаза, словно притомился.
Слова, произносимые им, и вправду сыпались передо мной, словно песчинки с золотой дюны, накапливаясь в холмик, а затем потихоньку ссыпались вниз. Пока он вел свой рассказ, старший по лазарету брат несколько раз заходил отрегулировать капельницу. Издалека доносилось пронзительное щебетание птиц.
«Неужто и на самом деле то была Божья воля, чтобы я встретил его в первый же день моего прихода в монастырь?» – думал я, вливая ему в рот теплый чай. Перед глазами промелькнула улыбка, что отразилась на его лице при виде меня, когда он медленно возил своей шваброй по коридору монастыря, напоминая священную рыбу. А что же это за труд такой, когда даже вол не может устоять на ногах? Каково это, когда тебя называют свиньей, оскорбляют и запирают в четырех стенах? Почему это случилось с ними? Паразиты, сыплющиеся изо рта и носа молодой монахини…
Брат Томас открыл глаза и снова улыбнулся.
– Чай такой вкусный. Сладкий. Моя мать говаривала в детстве: «Томас большой сладкоежка. Боюсь, будет потом зубами маяться…» А я люблю сладкое, брат Йохан. Когда я ем что-то сладкое, где бы ни находился, мне кажется, что я снова дома.
Он рассмеялся.
– Я до сих пор не могу забыть первое Рождество, которое мы там встретили. Мы упросили охрану, чтобы нам разрешили спеть только несколько рождественских гимнов. Один из охранников был очень хорошим человеком. Во время нашей рождественской мессы он стоял на стреме – смотрел, кто идет. Что с ним стало сейчас? Не бывает ведь так, чтобы в каком-то коллективе были только плохие или хорошие люди. Месса началась незаметно для всех. После мессы монахини, работавшие на кухне, принесли нурунджи. Ах, каким вкусным было это рождественское печенье!
Вот так проходила зима в том году. Что нас спасло от смерти? Монахини на какие только не шли ухищрения и жертвы, лишь бы накормить нас хоть чуть-чуть повкуснее, колдуя над перемерзшей редькой и гнилой картошкой. Ежедневный рацион был примерно таким. Один день – суп из замороженной редьки, порезанной соломкой, на следующий день – салат из перемороженной редьки, нарезанной кубиками, на третий – рагу из мерзлой редьки, натертой на терке.
Еда была действительно вкусной из-за их сердечного желания разнообразить наше меню. Мы даже, бывало, говорили, словно выжившие из ума. Мол, пускай мы потом окажемся на свободе и вернемся к обычной жизни, все равно непременно будем снова лакомиться этими блюдами. Да, все мы умирали, но у нас была, да-да, у нас была дружба, сострадание и чувство единения друг с другом. В общем, то, что называется любовью.
Сказав это, брат Томас посмотрел на меня. И снова улыбнулся.
– Мой рассказ что-то затянулся. Ты уж прости меня, старика. Еще немного – и я закончу. Так прошла первая зима, но надежды для нас никакой не брезжило. Насилие и заточение без объяснения причин, а также полное страданий завтра, которое ничем не отличается от сегодня, усугубляло наше и без того надломленное состояние. Люди начали умирать от недоедания. Всех раздуло. Мы действительно подбирали и ели пшеничные отруби, которыми питается домашний скот, и с жадностью набрасывались на варево для свиней, которое не ели даже беспризорники.
Однажды священник, которого мы всегда уважали еще со времен монастыря Токвон, исчез. Поднялся шум. Всем было приказано разойтись по местности и найти его. Прочесав ближайший лес и поля, мы наконец обнаружили его. Он плакал, как ребенок, перед могилой уже мертвого человека. С первого взгляда было видно, что он в неадекватном состоянии. Да что там говорить, все мы были весьма далеки от нормы. Мы завидовали тем, кто уже умер, кто был расстрелян, кто сгнил в тюрьме. Тогда я понял. В тишине и потрясении я осознал. Увы, все кончено. Бог оставил нас. Теперь нет никакой надежды. В довершение всего тот священник тоже скончался. Нам даже не дали время похоронить его.