илась и тело собирались опустить в могилу, я, растолкав всех, приблизился к нему, обнял и вскричал:
– Почему?!! Ну почему?!!
Все потеряло значение. Бессмысленность… Вот что действительно было страшно. Эта бессмысленность отвергала меня, отрицала мою жизнь и всех, кто рядом со мной просто боролся за выживание. И я тоже шаг за шагом приближался к смерти.
О, поверишь ли, смерть казалась мне такой прекрасной. Она была похожа на благословенный отдых и героическое завершение всего этого ужаса. Жизнь была жалкой, и все вокруг виделись мне какими-то животными или червями, существующими изо дня в день только ради того, чтобы выжить. Так все хаотично перевернулось с ног на голову.
Как долго это продолжалось? В один из дней мы сидели на коротком отдыхе. Не как когда-то в Германии, с чашкой кофе и сладким печеньем, а уж тем более с пивом и сосисками, нет – мы просто сидели, давая передышку своим изможденным телам. И тогда до моих ушей донеслись слова насмешек наших надсмотрщиков. Они курили и перебрасывались шуточками, обзывая нас свиньями. На мгновение в моей груди словно бы вспыхнул огненный шар размером с кулак. Неожиданно для самого себя я пробормотал:
– Прошу извинить, но я вам нисколько не завидую. Вам ведь неведомо то чувство удовлетворения и гордости, которое испытываешь, принося физическое тело в жертву ради душевного счастья. Вам неизвестно тепло рук, которые в заботе о другом забывают о себе и терпят лишения. Наше достоинство состоит в умении думать о той жизни, что ждет там дальше, за гранью смерти. Там продолжается наша дружба и тоска друг о друге. Но даже если, умерев и оглянувшись на свою жизнь, я обнаружу всю бессмысленность прошлых дней, то все равно не возьмусь за роль угнетателя в отношениях меж нами. Так что у меня нет ни капли зависти к вам. А также я ни в малейшей степени не намерен соглашаться с этим издевательством, которому вы нас подвергаете.
Именно так. И пускай все было бы хаотично и бессмысленно, я точно знал, что откажусь быть на их месте. Тогда-то все и встало на свои места. Я понял, что больше кого бы то ни было хранил слова отца Иоганна в своем сердце и что все это время находился под сильным влиянием тех его мыслей.
После мы пережили еще четыре зимы, и наконец нас переправили в Германию благодаря содействию западногерманского правительства. За все то время наш монастырь потерял тридцать восемь человек, включая корейцев».
Я невольно встал со своего места. Мне хотелось сделать это еще тогда, когда брат Томас рассказывал, как, держа в руках тело умершего на навозной куче отца Иоганна, вопрошал: «Почему, Боже? Ну, почему?» Когда я, немного успокоившись у окна, вернулся к постели, то увидел, что брат Томас прикрыл веки – видимо, долгий рассказ утомил его. Затем он открыл глаза, и наши взгляды встретились: он снова улыбнулся мне, по-ребячьи прищурив свои маленькие голубые глазки-бусинки.
– И уже позже, после всех этих событий, я время от времени встречался с Оксадоком. Когда Пак Чонхи конфисковал нашу типографию из-за того, что мы печатали книги по теологии освобождения. Нас, немцев, не решались трогать, но забрали корейских братьев и сотрудников. Когда изъяли фотоальбом писателя Чхве Минсика за то, что он чересчур много фотографирует бедняков, я тоже вспомнил Оксадок. И во время зверской расправы над епископом Ромеро в Южной Америке я снова испытал Оксадок. А также и в Кванджу, где произошли массовые беспорядки и расстрел демонстрации в мае 1980 года… Корейская демократия… «Ну-ну, давайте, ищите себе место под солнцем!»… Когда вот так искажают эти слова, этот язык, я вновь и вновь встречаюсь с Оксадоком.
Брат Йохан, зло многолико. На самом деле, лишь по благодати Божьей мы, люди, можем различать его. Но одно несомненно. Когда мы пытаемся любить, а всякое насилие, всякое убеждение и всякая риторика стараются обесценить нашу любовь – это зло. Мол, какая польза от твоей борьбы в одиночку, что ты можешь изменить своими тщетными усилиями? Да никто не оценит этой твоей любви… Нужно остерегаться подобных наговоров. Кто знает, возможно, такие вещи, как Оксадок, убийство Ромеро в Южной Америке, реформы Юсин или погром в Кванджу – это всего лишь цветочки… Теперь зло приходит к нам с другим лицом. Как тихая, мелкая мошка, оно налетает, чтобы уничтожить нас поодиночке – по принципу «разделяй и властвуй». И вся эта многоликая толпа хочет добиться от нас лишь одного – чтобы мы погрязли в бессмысленности.
Часть 3. И тогда буду жить
Господи! Прими меня по Cлову Твоему!
И тогда буду жить!
Господи, не дай моим надеждам противиться Тебе!
Сквозь лучи полуденного солнца пробивался звук колокола. Я поднял глаза на колокольню. Не знаю, когда в последний раз стоял вот так и смотрел на то место, откуда исходит этот звон. Со своим отпускным багажом я вышел из монастыря. И вдруг подумал, что еще не сообщил Сохи об этой новости. Припомнилось, что она тоже сегодня собиралась в Сеул. В любом случае я еще успевал позвонить ей со станции W.
Мы могли вместе поехать в Сеул. Отправив Сохи в Соединенные Штаты, я бы стал думать о своем будущем. Моя семья, конечно, будет в шоке, но рано или поздно они поймут. Я собирался начать свою новую жизнь. Освободившись от ночной сонливости, каждое утро тянувшей меня силой глубинного земного притяжения в постель; от молитвенных часов, куда я бежал, влекомый колокольным звоном; и даже от монашеской сутаны, возможно, я обрету новое счастье и буду наслаждаться радостью обычной жизни. Нет, именно так и должно было случиться.
Но тут на ум пришло слово «бессмысленность». Сказанное братом Томасом эхом отдалось у меня в голове. Также в памяти всплыло и имя моего тезки – отца Иоганна, умирающего на куче навоза со счастливым и умиротворенным лицом. А еще наши старшие братья монахи и священники, погибшие в лагере Оксадок и в Пхеньянской тюрьме.
Придя на станцию W, я взглянул на наш монастырь, стоящий на холме. Из глубины моего сердца поднялось нечто, похожее на горечь изгнанника, которую я ощутил тогда, когда скоростной поезд промчал меня мимо этого места. У меня пересохло в горле. Но я не хотел больше поддаваться слабости. Поэтому пошел к таксофону. Сохи ответила на звонок слегка заспанным голосом.
– Не пугайся. Я сейчас собираюсь к тебе. Для начала взял отпуск.
Сохи, кажется, впала в ступор на том конце провода. Я снова заговорил, представляя ее округлившиеся от удивления, черные, как у кролика, глаза, пухлые щеки, надутые губки и мило торчащий белый зубик:
– В общем, сперва я к тебе. Встретимся там и вместе поедем в Сеул. Думаю, я смогу проводить тебя в аэропорт. Больше не оставлю тебя одну.
На миг показалось, что по телу пробежала дрожь. Мои губы, которых касались губы Сохи, слегка свело, и ощущение нежности от прикосновения к ее белой коже будто передалось сейчас моим кончикам пальцев. Я был вне себя от радости. И пусть Оксадок – это Оксадок, мученичество – это мученичество, а бессмысленность – это бессмысленность, все это так. А Сохи – это Сохи, и точка!
«О, Йохан… правда? Ты правда сможешь? Приезжай же скорей! Это точно не сон? Как же сильно я по тебе соскучилась!» – возможно, я ожидал подобной реакции.
«Надо позвонить маме. Сказать, что хочу быть рядом с любимым человеком. Чтобы она дала свое согласие. Йохан! Спасибо, что приедешь» – наверно, ожидал и таких слов. С улыбкой до ушей, прижимаясь к телефонной трубке. Да, кажется, так и было.
Однако оттуда послышалось нечто неожиданное:
– Йохан, я… в общем, не приезжай, не надо приезжать. Я думала, ты не сможешь приехать, поэтому договорилась уже с другим человеком.
Вся семья Сохи переехала в Америку, когда она училась в средней школе. Я никогда не слышал, чтобы у нее остался кто-то в Корее или Тэгу.
– У тебя здесь были… друзья?
Я не хотел испытывать ничего похожего на зловещее и горестное предчувствие. На станции W в ряд выстроились красные канны[21], вдоль них не спеша проходили пожилые люди. Солнечные лучи были настолько яркими, что воздух казался прозрачным. Вцепившись в трубку, я с напускной бодростью спросил: «У тебя здесь были… друзья?» Сохи не ответила. На моих глазах силуэт станции внезапно помутнел, и все вокруг словно накрыла темнота.
– Прости, Йохан. Ты так внезапно объявился… вот я и растерялась. Думала, тебе придется остаться в монастыре, м-м-м… Я не ожидала, что ты… соберешься ко…
Сохи запнулась. Казалось, она в полном смятении. У меня внезапно тоже все в голове перемешалось. Я невольно отстранился от телефонной трубки. Тело враз обессилело, а уши заложило.
– Из-за болезни я все еще была не в состоянии лететь в Америку одна. И когда он предложил приехать за мной, я согласилась. Вчера он прилетел в Корею и уже едет сюда. Йохан, я не была уверена…
– Вот оно что…
– Ты же поймешь, Йохан?
– Ты была больна, у тебя не было уверенности… Да, наверно. Ты ведь даже не знала, что сегодня я возьму отпуск…
– Да! Вот именно.
Внезапно я почувствовал, как Сохи улыбается. А раз Сохи улыбается, значит, все хорошо, все нормально, подумал я. Но в глазах было по-прежнему темно. Я поморгал. И тогда издалека в поле моего зрения попала колокольня монастыря. Или это было наваждение? Вдруг я вспомнил, что сейчас время полуденной молитвы. А после нее мы шли в трапезную. Переход, где мы с Михаэлем и Анджело на спор по запаху еды, доносившемуся из кухни, предсказывали обеденное меню. Галерея, по которой летом длинной вереницей семенили монахи в белых одеждах. Бутылки с вином на столах. Мои собратья, с кем мы тайком от наставника по учебе распивали вино и пьянели. Теперь все мы разлетелись в разные стороны… Стоит ли упоминать, что двоих унесло аж на небеса. Мне пришло в голову, что я, похоже, тоскую по тем временам. По той поре, которую мне так хотелось стереть из памяти.