– Спасибо за понимание, Йохан.
– Да чего уж там, понятное дело…
– Йохан, в Сеуле я пробуду несколько дней перед отлетом в Америку. Раз у тебя отпуск, мы сможем встретиться. У него ведь в Сеуле дела, поэтому днем его со мной не будет. Так что мы сможем встретиться, Йохан.
В голос Сохи вернулась былая бойкость и жизнерадостность, больше она не заикалась. До меня совершенно не доходил смысл ее слов. Лишь упоминание о том, что мы снова можем встретиться в Сеуле, было воспринято мной в качестве ниточки надежды. Я натужно улыбнулся и, тепло попрощавшись, мол, до встречи в Сеуле, повесил трубку.
Платформа, от которой ушел поезд, опустела. Я машинально снова посмотрел на наш монастырь. Звонил колокол. Или это мне привиделось? Колокольный звон все еще раздавался медленно и тяжело, распространяясь по округе, как будто спуская лестницу звука на землю. Пока я отрешенно слушал его, все мои спутанные мысли пришли в порядок.
«Он» не был отцом Сохи. Где она могла остановиться «с ним» в Сеуле? И даже если она встретится со мной днем, когда «его» нет, где и что она «с ним» будет делать ночью, когда «он» придет? И вообще, почему голос Сохи звучал так жизнерадостно, когда она это говорила? Я решил, что перезвоню ей и скажу:
– Послушай, Сохи! Так нельзя. И ты знаешь лучше меня, что так не пойдет. Позвони ему прямо сейчас. И скажи, что у тебя есть любимый человек.
Я поднялся со своего места и пошел обратно к таксофону.
– Скажи ему, что человек, которого ты любишь, бросил все ради тебя – любимой Сохи. Скажи, что тоже хочешь остаться с этим человеком навсегда. Что не хотела причинить ему боль и не хотела предавать его, просто любовь настигла нас вот так нежданно. Эта любовь была столь неистовой, что у нас не было иного выбора, кроме как оставить все, что мы приобрели за все эти годы. И что эта любовь увлекла нас за собой в чисто поле, где нам ничего не осталось, кроме как крепко обнять друг друга.
Пока ты будешь говорить это, я примчусь и буду рядом с тобой. Крепко обниму твои дрожащие плечи и возьму твои дрожащие руки в свои ладони. Я осушу весь пот с твоего лба и твоих висков губами. Если скажешь, что веришь в меня, я могу сам передать ему эти слова. Я могу встретиться с ним, вежливо попросить минутку внимания, а потом извиниться перед ним от всего сердца. Попрошу прощения за то, что любовь, подобная огню, который не затушить даже водами самой большой реки; роковая любовь, что сокрушительнее преисподней, овладела нами так сильно. И если он схватит меня за грудки, я с готовностью отдамся на его суд. А если ударит меня, то не буду сопротивляться.
Да, давай сделаем так, Сохи. Давай сделаем так. А после этого мы поедем ко мне домой, и я представлю тебя своим родным. И тогда я смогу сопровождать тебя в Америку. Я возьму твой багаж, раз ты еще не окрепла, и донесу тебя до твоего дома на своей спине.
Да, давай поступим так. Тогда мы сможем начать все заново. Я мог бы снова начать учиться, либо в США, либо в Корее, и мы могли бы обзавестись маленьким домиком, и, кто знает, родить дочь – всю в тебя, и сына, похожего на меня. Может, посадим японский банан во дворе? То растение с большими листьями, что первым оповещает стуком капель о начавшемся дожде. А по соседству давай посадим пионы, древовидный и обыкновенный, и выкопаем пруд. Выпустим маленьких рыбок и украсим листьями лотоса.
Каждую ночь мы будем заниматься любовью в собственной постели, чистой и накрахмаленной, а после будем засыпать, взявшись за руки. В дождливые дни мы могли бы смешивать холодный рис с горячим рамёном и запивать его соджу, беседуя до рассвета. А иногда, закутавшись в пледы, можем наблюдать в саду за метеоритами, падение которых предвещали этой ночью. Нам не будет холодно благодаря теплу наших тел, и, возможно, увлекшись поцелуями под пледом, мы пропустим падающий метеорит. А когда ты будешь чем-то обижена и бросать на меня косые взгляды, я расскажу тебе как раз про сегодняшний день. Как я, отдав всего себя, отказавшись от всего, оставив даже Бога, пришел к тебе и стал твоим. И я поклянусь тебе еще раз, что буду любить тебя, всегда, вечно и только тебя.
Я вернулся к таксофону и снова позвонил ей. Ее телефон был отключен. И не включался несколько дней.
Что заставляет людей страдать больше всего? Это неопределенность. И особенно неопределенность с оттенком глубокого несчастья. На самом деле люди больше всего страшатся смерти из-за неуверенности и неопределенности ее последствий. И, возможно, именно поэтому пропажа без вести члена семьи еще более горестна, чем смерть. Потому что это не дает расстаться с надеждой на меньшее из зол.
В течение этих трех дней я проходил через самое пекло ада. По пути домой в Сеул всякий раз при виде телефонной будки я мчался к ней и продолжал звонить Сохи. Самые ужасные предположения нещадно терзали и рвали мое сердце в клочья: от мыслей, что она намеренно отключила свой телефон, до видений того, как она внезапно теряет сознание, находясь на грани жизни и смерти, или же что ее мертвое тело лежит в изуродованном виде после нападения неизвестного злоумышленника.
Приехав домой и поприветствовав домочадцев, я сразу же ушел в свою комнату и продолжал названивать ей, когда поблизости никого не было. Мне ничего не оставалось, кроме как снова ухватиться за Бога. Я молил о ее защите. И готов был пойти на все из благодарности, если только Он сохранит ее невредимой. Я молил, чтобы всему виной была разряженная батарея, сломанный телефон или что-то в этом духе. Я молился, что не буду жадничать, лишь бы только Он защитил ее и не допустил ничего страшного.
Я был подобен джинну, застрявшему в лампе. В течение первых ста лет заточения в этом сосуде гигант клялся, что отдаст половину состояния своему освободителю. Он проводил день за днем, ожидая, что кто-нибудь извлечет его из лампы, подготавливая слова благодарности и вознаграждение спасителю. Однако по прошествии ста лет его желание отблагодарить превратилось в покорность своей участи, а безнадежность сменилась гневом. Теперь он был полон решимости убить любого, кто бы его ни вытащил. И вот, когда через три дня, которые показались мне тремя веками, однажды утром она взяла трубку, и в ее голосе абсолютно не ощущалось никаких признаков опасности или болезни, я, как и тот джинн, инстинктивно почувствовал, что все кончено. Невыносимое отчаяние и гнев взметнулись из моего нутра.
– Я в отеле S в центре Сеула. Давай где-нибудь встретимся. Расскажу при встрече, – проговорила Сохи приглушенным голосом.
Мы встретились на улице, залитой полуденным солнцем. Сохи очень сильно осунулась. Когда я увидел ее такой изможденной, моя ненависть испарилась, и я, сам того не сознавая, взял ее за руку. В разгар лета ее руки были ледяные, как свечи, хранящиеся на складе посреди зимы. Под запавшими глазами, устремленными на меня, лежали черные тени. Однако в них, черных как виноградины, все еще светились чувства ко мне.
Приехав на машине отца, я сначала повез ее на берег реки. Набережная Хангана была забита людьми, решившими отдохнуть на лоне природы. Я остановил машину там, где было поменьше народа, и окинул ее продолжительным взглядом.
– Ты долго ждал, да? У меня не было другого выбора. – Голос Сохи дрожал.
Я понимал, что разлука, просачиваясь туманом, сгущается между нами, но не хотел этого признавать. Похоже, и она чувствовала то же самое. Я заговорил:
– Сохи. Больше нельзя метаться. Любовь – это выбор, а выбор – это отказ от чего-то другого. Не получится иметь все.
Я взял ее опущенное лицо в свои ладони и прикоснулся губами ко лбу. Когда я уже собирался отпустить ее, руки Сохи обвились вокруг моей шеи. А ее холодная щека прижалась к моей.
– Ты такой теплый, Йохан. Такой теплый. Так хочется всю жизнь вот так тереться о твою щеку.
Сохи не объяснила, почему выключала телефон. А я не спрашивал, остановилась она с ним или нет. Потому что, видя осунувшееся бледное лицо, посчитал: будет жестоко по отношению к ней выпытывать, что да как. Для начала ей нужно было вернуться домой, в Нью-Джерси, США, а «он», по крайней мере, поможет ей благополучно добраться.
Я не хотел подвергать сомнению искренность ее чувств по отношению ко мне. Так же как я не сомневался в своей искренности по отношению к ней. Я держал ее в своих объятиях и молил Бога сохранить нашу любовь. Я сказал ей, что могу бросить здесь все и увезти ее в Америку, если понадобится. Она спрятала лицо на моей груди и заплакала. А потом сказала, что только на этот раз поедет в Америку «с ним» и, улучив подходящий момент, расскажет все и попросит прощения.
Не знаю, неужто я ошибался, позволив это. Я не хотел ненавидеть «его» или ревновать к «нему». «Он» тоже любил Сохи и заслужил подобного уважения. В любом случае в будущем мне придется вмешаться, поэтому я решил, что сейчас стоит набраться терпения и пойти на эти уступки. Я верил глазам Сохи, устремленным на меня, и я верил в искренность прикосновений ее пальцев, дотрагивающихся до меня и поглаживающих мою руку на всем протяжении пути, пока я вел машину. И то, что я держал ее в своих объятиях, и она ответила на мой поцелуй, все это доказывало, что наши тела безудержно стремятся друг к другу.
Тем вечером я высадил ее перед отелем, где она остановилась с «ним». Когда машина притормозила, Сохи взялась было за ручку, чтобы открыть дверцу, но снова обняла меня. Мы припарковались не прямо у входа в отель, но все же в таком месте, где любой мог увидеть нас, если бы захотел. Поэтому я смог со спокойной душой отпустить Сохи, ни капельки не сомневаясь в ее любви.
Напротив, это я утешал ее, гладя по волосам. Она не хотела уходить. И я тоже не желал ее отпускать, но мне хотелось дать шанс и «ему». У меня не было желания отнять у него Сохи, как вору. Я чувствовал, что им обоим, как взрослым людям, необходимо пройти через разумный и здравый процесс страданий.