Прежде чем выйти, она еще раз посмотрела на меня. Так странно. В тот миг я этого не ощутил, но, оглядываясь назад, думаю, уже тогда она, видимо, приняла решение расстаться. Память сохранила этот эпизод. Однако я в тот момент не догадался. А потому не придал значения ее словам.
– Йохан, встретив тебя, я узнала, что такое любовь. Я непременно хотела сказать эти слова. Я люблю тебя, Йохан, на… веки.
В тот день, расставшись с Сохи, я впервые после долгого перерыва встретился со своим однокурсником из института и, засидевшись допоздна недалеко от дома, пропустил с ним по стаканчику. Пока мы выпивали, время от времени мне казалось, я вижу перед собой лицо Сохи, однако был уверен, что надо подождать. Верил, что в будущем нас ожидает много – больше, чем перьев у птицы, – дней, поэтому не стоит мелочиться. Порядочно опьянев, я вернулся домой и заснул мертвецким сном, а проснувшись на следующий день, включил компьютер брата. Пришло несколько писем. Одно из них от Святой Терезы Иисуса, то бишь от Сохи.
«Пишу письмо, так как при встрече с тобой вся моя решимость куда-то пропадает вместе со словами. Я не могу предать этого человека. Потому что слишком долгое время он был со мной рядом, потому что ни разу не предал меня, потому что, словно ангел, отдал мне все, потому что я для него – единственная. Если бы вчера ты предложил убежать, взявшись за руки, я бы все бросила и пошла за тобой. Но этого не произошло. Вернувшись, я подумала, что должна сказать тебе это до его прихода. Йохан, я люблю тебя. И прощай. Будь счастлив».
Я, словно человек, у которого проблемы с восприятием текста, никак не мог понять ее слов. Я снова протер глаза и перечитал письмо. Но это было недоступно моему пониманию. Я снова прочитал письмо. По телу пробежала дрожь раньше, чем смысл достиг сознания. Я все так же ничего не понимал. Лишь по прошествии очень и очень долгого времени я смог признать, что все кончено.
В любых обстоятельствах сердце реагирует быстрее головы, а тело всегда первым напрямую сталкивается с ситуацией. Головой я совершенно не мог понять ее слов, но, читая письмо, впал в ступор, застыв на месте. Все звуки вокруг замерли, и все окружающие предметы передо мной как будто обратились в пепел, оставив лишь компьютер с хранящимся там письмом.
Мои глаза затуманились: невозможно различить – была ли это туманная дымка или видение цветов груши, что расцвели как декорации к сцене, когда я впервые увидел ее издалека в Иосифовском монастыре. Она тогда поправила волосы и засмеялась, откинув голову назад. Свободный трикотажный свитер горохового цвета и белая юбка. Потом город W, прибытие поезда и ее появление. Маленькие ножки в изящных светло-зеленых туфлях. И первое слово, обращенное ко мне: «Холодно». Хотя трясло меня, и совсем не от холода, в присутствии ее глаз – таких невозмутимых и таких беспечных.
Часы с момента нашего знакомства ускоренной лентой пронеслись перед глазами. Но тело обессилело, как будто все мои кости рассыпались в прах, и я буквально рухнул на кровать младшего брата, не в силах даже сделать глоток кофе, что заварил прежде, чем сесть за компьютер. Мысль о том, что все кончено, отчетливо мелькнула в сознании. «Все кончено. Ничего нельзя исправить», – я специально проговорил это с расстановкой, еле шевеля застывшими губами. И тогда гнев на ее непостоянство пересилил все мое горе и возобладал над печалью.
Если задуматься, и слава богу, что так случилось. Чтобы не ранить «его», ради «его» любви она предпочла ранить меня. И сколько ни ищи оправданий, именно так все и обстояло. Внезапно тем утром мне пришел на ум антифон – ежедневная напевная молитва священнослужителей и монахов:
День и ночь я ждал,
Что пошлешь мне кончину.
Я взывал к тебе до утра;
Подобно льву, сокрушаешь все кости мои;
День и ночь я ждал,
Что Ты пошлешь мне кончину.
Как ласточка, издавал я звуки,
Тосковал, как голубь;
Уныло смотрели глаза мои в небо:
Господи! тесно мне; спаси меня.
Я был подобен льву с переломанными костями. Я был как ласточка с опухшими глазами, что проплакала всю ночь. Но больше я не молился. И даже не звонил ей. Я хотел позвонить и сказать: «Сохи, давай встретимся и поговорим! Я хочу знать причину, хочу услышать, почему ты на это пошла», но я не позвонил, а желание вцепиться в трубку превозмогал изо всех сил своей двадцатидевятилетней жизни. Это было единственное, что я мог сделать, опираясь на силу гнева.
Тогда я впервые узнал, что пушечное ядро любви при взрыве способно превратить весь мир в пустыню. Небо было хмурым, лучи солнца потеряли свой свет, и только жар, подобный палящему солнцу, сосредоточенному в моей крови, сжигал меня изнутри. Мир был тусклым, бесцветным, и ничто не могло вызвать у меня радость, встряхнуть меня или рассмешить. Изредка, когда раздавался случайный звонок на домашний телефон, а я безучастно сидел рядом, то, протягивая руку и хватаясь за трубку, лишь в эти несколько секунд в моей голове едва заметно брезжило забытое слово «надежда», но тут же на смену приходило знакомое состояние краха и отчаяния, и так повторялось раз за разом. Лишь однажды я поехал в храм, чтобы отвезти бабушку, но ушел прямо посреди мессы.
Вероятно, бабушка первой заметила эту перемену во мне. Она любила и хорошо чувствовала меня. Я снова смог прочитать это в ее глазах, в отличие от отца, у которого до сих пор в комнате висела косынка морского пехотинца, и матери – закоренелой домохозяйки, жившей тише воды ниже травы. И вот в конце концов бабушка вызвала меня к себе.
Со словами «Нужно кое-куда съездить» бабушка попросила приехать. Когда я вошел, она окинула меня пристальным взглядом, будто пытаясь в моем лице что-то уловить. Когда бабушка смотрела так, я знал: благодаря своему многолетнему жизненному опыту она догадывалась, что со мной что-то происходит. Однако, в противоположность отцу, который всегда шел напролом, высказывая все напрямую, и мамы, лицо которой говорило, что ей комфортнее оставаться в тени, бабушка была властной, имела на все свое мнение, но не выставляла этого напоказ. Может быть, она и любила меня именно за это сходство меж нами. У нас с бабушкой были превосходные гены, помогающие носить маску самообладания. Поэтому мне было с ней комфортно, так как мы оба знали, что она догадывается о моих метаниях, но не стремились вытаскивать это наружу и создавать друг другу дискомфорт.
– Надо же, как осунулся-то! Твоя мать уже жаловалась, что совсем ничего не ешь… Так и быть, если выполнишь мою просьбу, я угощу тебя чем-нибудь вкусненьким. Как тебе мое предложение, Йохан?
Я усадил бабушку в машину отца и устремился на север, как она велела. Мы проехали Ильсан по трассе вдоль реки Ханган, и навигационная система привела нас к лёссовым нагромождениям на полях Пхаджу. Там посреди чистого поля торчала табличка с надписью: «Территория храма Покаяния и Искупления». Бабушка, не говоря ни слова, вышла из машины, окинула беглым взглядом пустошь и села обратно, будто посещение этого места не было ее целью. Затем мы поехали в ресторан. Там подавали жареного угря – фирменное блюдо на реке Имджинган.
– На этой земле будет построен храм Покаяния и Искупления. В данном случае покаяние и искупление, прежде всего, связаны с трагедией Корейской войны. А также с прегрешением, что оставили Северную Корею на произвол судьбы, превратив ее церковь в безмолвную. Слышала, снаружи собор будет выглядеть как католический храм 1926 года в городе Синыйджу района Чинсадон, а внутренний интерьер будет представлять собой копию монастыря в Токвоне. Вот потому-то твоя старая бабка много пожертвовала на этот раз. Если и есть у меня желание, так это чтобы Бог позволил мне увидеть отстроенный собор, напоминающий наш монастырь Токвон, до того, как умру. Даже не знаю, суждено ли сбыться этому. До сих пор в голове не укладывается. Честно говоря, кажется сном – снова увидеть Токвон.
Лицо бабушки слегка зарделось, ведь если подумать, она покинула родные места в двадцать лет и в своей памяти навсегда осталась пухлощекой двадцатилетней девушкой с копной густых волос, ниспадающей по плечам. Вот и получается, если допустить, что вечность не подвластна времени, то, выходит, мы уже переживаем толику вечности на этой земле, когда возвращаемся в наши воспоминания, где ни одна сцена из прошлого не стареет.
Неожиданно я почувствовал, что на зарумянившееся лицо бабушки накладывается образ Сохи, и чтобы поскорее стряхнуть это наваждение, поспешно положил в рот ломтик запеченного на углях угря и начал тщательно пережевывать. О, но так ли хороша эта вечность? Вслед за образом Сохи вспомнился Михаэль, а затем и Анджело. Я положил кусочек имбиря в рот и снова начал жевать. И надо же – терпкий вкус имбиря напомнил мне Михаэля. Окажись он рядом, я бы сказал ему:
– Бабушка говорила, что передала управление рестораном полностью в руки отца, однако она до сих пор не раскрыла рецепт бульона и лапши, поэтому получается, что реальный владелец бабушка. Она много жертвует нуждающимся, а также ежегодно передает немалые суммы в наш монастырь. Однако она же закрывает глаза на то, как мой отец нагло эксплуатирует китайских корейцев из Ёнбёна, которые на данный момент уже являются нелегалами. В сети наших ресторанов холодной лапши нэнмён нет такого понятия, как трудовые права. Тем не менее бабушка не сомневается, что попадет в Рай. Она на самом деле усердно молится и оказывает большую поддержку монастырям и церквям. И, выражаясь твоими словами, брат Михаэль, бабушка засадила Бога в комнату под замок и, улестив Его роскошеством и комфортом, заявила, мол, Вы отсюда не выходите, чувствуйте себя как дома, а мирские дела мы как-нибудь сами уладим.
Сиди Анджело напротив меня, я бы ему сказал:
– Не приукрашивай, Анджело! Если разобраться, деньгами расплатиться проще всего. Ведь тебя и привечают пропорционально сумме твоих вложений. Иногда мне кажется, что в нашем монастыре я тоже на особом положении благодаря этим подношениям.