На что Анджело, недоверчиво покачав головой, возразил бы:
– Ну, можно, конечно, и так это воспринимать, однако я, брат, не видел, чтобы богатые делились деньгами. Ну не могут же быть все идеальными. Хоть вы и обижены на бабушку, но ведь признаете, что именно ее вера сделала вас тем, кто вы есть сегодня. Я так вашу достопочтенную бабушку уважаю.
Я, конечно же, ответил бы ему, мол, ты всегда такой: разве для тебя может быть кто-то плохим… эх, напрасно я вообще заговорил об этом… Но в глубине души его слова утешили бы меня. Потому что теплые слова всегда достигают сердца человека. Анджело! О, мой Анджело…
А если бы, если бы я оказался перед Сохи… мне сразу же вспомнился душный бриз пляжа Хэундэ.
«Ты хочешь… чтобы я стала женой владельца ресторана холодной лапши?!»– откинувшись назад, рассмеялась она. Моя голова изо всех сил пыталась вспомнить ту ее надменность, что я почувствовал тогда. Это прозвучало кощунственно по отношению к моим родным – бабушке и матери; оскорблением любой работы и оскорблением всей жизни тех, кто изо всех сил борется за существование. Однако сердце переполнилось жалостью к девушке, которой в тот день пришлось ох как нелегко в замызганном мотеле. Той, что, до конца не окрепнув после болезни, последовала за тем, у кого ни гроша за душой. Той, что пыталась бодриться во что бы то ни стало. Той, кто послушно последовала за мной на море, кишащее толпами отдыхающих, и в грязный номер в отеле. Той, у кого лицо осунулось, но оттого казалось лишь еще прекраснее. В душе до сих пор жил тот поцелуй, которым она одарила меня в поезде, избегая лишних глаз, в ответ на мои попытки утешить ее на обратном пути в монастырь.
Интересно, как и Тогвон для бабушки, эти мои воспоминания тоже не потускнеют и останутся со мной до глубокой старости? А когда я буду рассказывать о них своим внукам, они будут такими же свежими и пугающими, словно багровая печень из только что добытого животного? Угорь, что я все это время тщательно пережевывал, застрял у меня в горле. Бабушка с рюмкой сливовки, заказанной к рыбе, внимательно посмотрела на меня и вдруг спросила:
– Я тебе когда-нибудь рассказывала о твоем дедушке?
От неожиданности я даже не заметил, как проглотил угря. Отхлебнув воды, наполнил бабушкину рюмку пурпурной сливовой настойкой.
– Ну что ж, раз я сама об этом заговорила с тобой, выходит, не так долго осталось ждать, когда Господь приберет меня к Себе, Йохан.
Лицо бабушки осветила улыбка. В тот момент она напомнила двадцатилетнюю девушку.
– Я даже твоему отцу не рассказывала об этом, так-то вот. Йохан, твой дедушка не был моим официальным мужем. Моя семья была категорически против, поэтому мы не могли пожениться. Он был анархистом, вернее, поначалу, когда мы были под японским гнетом, а потом он стал другим человеком. Коммунистом.
Я оторопело уставился на бабушку, мои руки с палочками замерли в воздухе. Что же такое она собиралась рассказать мне и почему заговорила об этом именно сейчас? Опустив палочки на стол, я внимательно посмотрел на нее.
– Как я, воспитанная в католической в нескольких поколениях семье и получившая образование в школе при монастыре, могла влюбиться в какого-то коммуняку из тех, что арестовывали наших священников и монахов, вламываясь в монастыри, снимали образы Иисуса и вместо него вешали портреты Ким Ир Сена? Все так спрашивали. Но, Йохан, у меня по этому поводу никогда вопросов не возникало. Ведь любовь просто приходит, как нежданный ливень. Как внезапный порыв ветра во время восхождения на гору, настигающий тебя, откуда ни возьмись, когда присаживаешься передохнуть на вершине. Естественно, выбор за нами: решимся мы или нет. Однако если ты отказываешься, то, кто знает, возможно, это была вовсе не любовь. Может, просто увлечение. Я была молода, и для меня это случилось впервые в жизни, но я чувствовала, что это судьба.
Ты ведь уже тоже понял – я не любитель размышлять подобным образом. Знаешь же? Я как ракообразное, моллюск. Мой костный покров снаружи: панцирь, который прикрывает кожу. А с таким устройством пораниться практически невозможно. Однако если однажды что-то острое вошло в тело, то уже не избавиться. В этом отношении вполне естественно, что млекопитающие с их уязвимым нежным кожным покровом поверх костей имеют эволюционное преимущество. Они чаще подвержены царапинам и попаданию колющих заноз, которые без труда можно удалить, а раны заживить. Для меня же любовь была роковой. Я забеременела от него и, сбежав из дому, перебралась к нему на квартиру. Я молила Бога. Как же много я молилась…
Однако в то лето, когда мы решили пожениться, началась война. Сначала мы думали, это несерьезно, но вскоре вошли войска ООН. К тому времени он уже тоже испытывал разочарование по поводу действий компартии Севера. И из любви ко мне даже готовился принять католическое крещение. К счастью, он был профессором в сельскохозяйственном университете и параллельно занимался исследовательской работой, поэтому его не забрали на фронт и не подвергли наказанию. К тому же он не участвовал непосредственно в политической деятельности. Мы надеялись, что все эти события приведут к объединению. Войска ООН вихрем пролетели мимо нас. Но наступила зима, и вскоре вновь начались обстрелы.
Бабушка спокойно продолжала. Когда она употребила выражение «ракообразное», я почувствовал боль от уже имеющейся глубокой раны под моей твердой костной оболочкой. На миг перехватило дыхание. Кажется, теперь я понял, почему мне было так больно. И почему до этого у меня все шло довольно неплохо. Ракообразное. Обычно они не подвержены ударам, но если панцирь все же пробит, то исцелению уже не подлежит – эта боль навсегда.
– Знаешь, Йохан, война каждому дает право на убийство.
Бабушка снова внимательно посмотрела на меня. Я и раньше считал себя счастливым внуком, которому повезло вот так вести серьезные разговоры с бабушкой, которой перевалило за семьдесят. И вот я в очередной раз убедился, почему она не говорила об этом с отцом. Который твердо верил, что Бог – антикоммунист.
– Война подобна победе тех, кто отвергает человеческую эволюцию и хочет вернуться в звериное состояние.
Бабушка внезапно содрогнулась всем телом.
– Возможно, даже количество убитых не имеет никакого значения. Если абстрагироваться от всего этого и представить, что ничего не случилось, они бы все равно уже умерли. Не это главное, беда в том, что война нас искушает. Как и всякая сильная злоба, война лишает нас всякой доброты, сердечности и снисходительности. Когда сохранение жизни превыше всего, люди мгновенно превращаются в зверей, а этот мир в мгновение ока оборачивается кромешным адом. Знаешь, там я испытала ад. Даже если бы после смерти Бог послал в пекло, те, кто пережил войну, не особо удивились бы. Понимаешь, о чем я? Как бы объяснить?
Утром выходишь на улицу, а перед домом с кишками наружу лежит сосед, с кем еще вчера здоровался. Да к тому же нагой и окоченевший – кто-то уже успел раздеть. Даже если твоего соседа, которого ты недолюбливал, кто-то уведет и будет истязать всю ночь или схватят, изнасилуют и перережут глотку девушке из соседней деревни, на которую ты в свое время заглядывался, никого это не удивит. Слабые люди должны безоговорочно преклонять колени перед теми, кто сильнее их.
Беда одна не ходит, в довершение ко всем испытаниям наступили холода, и начались перебои с пропитанием. А еще сыпались снаряды. По местности прокатились слухи о приходе войск Китайской Народной Республики (нынешний Китай). Мы страшно боялись китайцев. Уже сильно побитые Советами, после столь продолжительного угнетения со стороны японцев мы встретили северокорейских солдат, которых с натяжкой, но все же могли считать соотечественниками, и вот теперь – мало нам американцев, так теперь еще и китайцы на нашу голову.
Как-то утром просыпаюсь, а на улице – бесконечная вереница беженцев, двигающихся к югу, конца которой не видать. Звуки стрельбы, доносившиеся издалека, стали приближаться. Я уже была к тому времени на сносях, и твой дед и я с огромным животом присоединились к шествию. Так мы дошли до Хыннама. Двадцатиградусный мороз. Долгая дорога, на которой мы едва успевали перевести дух и подремать в чужих сараях. А впереди бескрайнее море. У причала корабли – все американские, и сказали, что отдан приказ не пускать на них никого, кроме военных.
Бабушка снова выпила рюмочку сливовки.
В море при двадцатиградусном морозе плавали трупы детей. Люди бросались в эту ледяную воду, лишь бы забраться на борт хоть какого-то судна, следующего на юг, и теряли младенцев, которых несли в руках или привязывали к спине. Вопли и надрывный плач уже никого не удивляли.
Вдруг люди стали забираться на судно, стоящее перед нами. Оно было небольшое. Настолько маленькое, что было сомнительно, сможет ли оно преодолеть эти суровые волны и достигнуть юга. Я тоже хотела присоединиться, но не смогла. Судно отошло от берега на наших глазах, оно было перегружено людьми, и казалось, вот-вот потонет. Твой дед, да, мой молодой муж удержал меня тогда. И вот прямо перед нами это отплывшее судно как будто и вправду стало погружаться в воду. И все это происходило на глазах тех, кто, стоял на берегу.
«Выбрасывайте весь груз! Тонем!» – закричал кто-то, и люди стали бросать за борт все свои узлы. Одеяла, даже еду. И все равно положение было критическим. Судно не двигалось с места. И когда сбрасывать уже было нечего, я увидела самое жуткое зрелище на этом свете.
Там была одна женщина с ребенком за спиной, а второго она, кажется, держала за руку. Ее зажали на самом конце кормы, и половина туловища свисала над бортом. Даже с пирса нам были видны выражения лиц пассажиров того судна. Послышался чей-то крик. Там находились и прихожане из нашего храма. Все они были вроде порядочными людьми, претерпевшими множество бедствий в Северной Корее. Совсем недавно я видела их молящимися и поющими гимны перед тем, как забраться на борт. Но они закричали: «Коммуняки! Красное отродье! Вон с этой лодки!»