Даже издалека был виден ужас в глазах этой женщины. И когда я думала: неужто люди пойдут на это, толпа с криками и злобными взглядами, прижав ее к борту, столкнула вместе с младенцем за спиной в ледяную воду. Вслед за ней и ребенка лет шести-семи, который был рядом… Никто не бросился ее спасать. Так ее отчаявшееся лицо, словно белый мяч, показалось над волнами, а потом исчезло. Вместе с ней и двое деток…
Знаешь, Йохан, могу заверить тебя, что после того зрелища, показанного мне войной, я еще раз сто наблюдала подобные картины.
– Увидев это, твой дед испугался. И я, конечно, тоже. Это был страх, что кто-то ткнет в моего мужа пальцем с вопросом, мол, ты же тоже член партии – и нашей жизни придет конец у всех на глазах, жестоко и без чьего-либо заступничества. С неба – бомбардировка, за спинами – обстрел, впереди – открытое море, а рядом – беженцы, которых я считала своими из-за общих испытаний и которые теперь превратились в палачей, готовых в любой момент одним движением пальца лишить жизни его, меня и дитя в моем животе. Кроме того, прозвучал приказ не пускать больше на пристань никаких гражданских. На берегу яблоку негде было упасть. Стоило отпустить руку, и ты уже не смог бы никого найти. Крики и плач детей, потерявших родителей; тех, кто выпустил руку своей кровиночки, кто потерял в толпе мужа и детей…
И внезапно перед нами возникло судно. Не просто судно, а огромный корабль, мне показалось, что его палуба достигает небес. Люди бросились к нему. Как вдруг с борта огромной палубы, этой уходящей в небеса громадины, спускается веревочная лестница. Люди стали по этой лестнице забираться на судно. О, не знаю, была ли лестница из Писания, что лицезрел Иаков, та дорога, ведущая в Небеса, по которой сновали ангелы, столь же завораживающей?
Неужто сказался эффект синестезии? На мгновение я почувствовал, как звонят монастырские колокола в моих ушах. Значит, видение лестницы, спускающейся с неба, заложенное в крови моего отца, еще в животе у бабушки, проявилось и в моих генах?
Бабушка больше не смотрела на меня. Ее внимание было приковано не ко мне. Старушка, которой перевалило за семьдесят, средь бела дня жаркого лета опустошала уже третью рюмку настойки.
– Мы с ним тоже ринулись туда. Взбираясь по лестнице, я подняла глаза наверх – там стоял белый иностранец, похожий на американца, и я увидела в его руках четки. Тогда поняла, что останусь в живых. Верила, что этот корабль послан самими Небесами.
Голос бабушки дрожал. Она назвала себя ракообразным существом. Всю жизнь я замечал лишь ее раковину. Считая, что она непробиваемая, и даже если причинить ей боль, она не придаст этому особого значения. Однако бабушка сказала: если нанести рану, пробив эту твердую оболочку, то исцелить ее уже не будет никакой возможности. Саднить будет вечно. У ракообразных…
– Так мы оказались на судне. Как человек, обучавшийся у монастырских монахов, я практически единственная на корабле могла говорить на английском. Я специально заговорила с матросом. Твой дедушка тоже был одним из немногих людей, владеющих английским. Человеку, который напоминал капитана, я сказала, указывая на четки, что мое имя при крещении Анжела. На его лице отразилось изумление, мол, как на этой варварской земле затесался верующий, а потом, взглянув на мой огромный живот, велел матросам проводить меня в капитанскую каюту. Так из ада мы попали в рай. Однако немного погодя прибежал матрос и позвал твоего дедушку. Сказал, что нужна хотя бы минимальная помощь переводчика при подъеме беженцев на борт. Перед его уходом на прощание мы крепко обнялись. Мы спасены. К тому же в помещении было так тепло.
– Мы живы. Теперь все будет хорошо. Мигом обернусь.
Я улыбнулась. А он на мгновение замер в нерешительности. И приблизившись ко мне, обнял еще раз. На самом деле, такое проявление чувств для народа Чосон никак нельзя назвать обычным, пусть даже и в присутствии западных людей. Прижав к себе, он потерся о мою щеку и, нежно обхватив лицо холодными руками, словно драгоценный бокал вина, проговорил: «Не бойся, Анжела. Мы скоро встретимся… Люблю тебя, навеки…. Навеки. Даже после смерти».
Мы на борту, и нам оказывали особое расположение благодаря знанию английского. Здесь, на этом корабле, что прибыл ради нашего спасения, тепло – так чего же нам теперь опасаться? Я улыбнулась ему в ответ. И у него было на удивление умиротворенное лицо. Я не могу забыть его взгляд даже сейчас, по прошествии пятидесяти лет. Тогда я узнала, что любовь изливается через глаза. Так было всегда, но в тот день невероятная нежность лилась, словно теплый ливневый дождь. Я впитала в себя все море этой любви, я была на небесах от счастья. Какие еще нужны слова, какие взгляды, какие жесты? Меня любили, во мне было его дитя, и он все так же продолжал любить меня… Там я видела его в последний раз.
Примерно, со слов отца, я знал, что мой дед остался в Северной Корее. И по воле случая вышло, что лишь бабушке удалось бежать. Однако они вместе поднялись на корабль – и это была их последняя встреча? До этого я рассеянно прислушивался, однако на этих словах вскинул голову. Глаза бабушки начали краснеть.
Бабушкины двадцать лет – какие они? Осталась ли там до сих пор и любовь, и в то же самое время грусть расставания? Ракообразное… Я вновь встревожился из-за своей раны и невольно приложил руку к груди.
– Что-то случилось?
Бабушка кивнула.
– Я была на грани изнеможения. Проснулась уже ночью. И даже утром корабль не двигался. Я заглянула в иллюминатор – люди все еще продолжали подниматься на борт. На мой вопрос, где муж, матрос вежливо ответил: «Он помогает на берегу женщинам и детям. И переводит».
Немного успокоившись, я снова спросила: «Сколько же людей село? И сколько еще может подняться на борт?»
Он улыбнулся. И ответил: «Мы тоже не знаем. Даже не знаем, сможем ли отплыть. Уже вторые сутки народ прибывает. Ведь если их оставить, все погибнут… Этот корабль и та пристань, как две грани – жизнь и смерть. Что ж теперь поделаешь? Капитан приказал брать на борт всех желающих. Если честно, мы тоже в недоумении, и нас это беспокоит. Хорошо, мы возьмем еще нескольких, а что, если потом погибнут все те, кто уже на борту? К тому же здешнее море славится множеством мин. Одно то, что эта громадина причалила сюда, – уже само по себе чудо. Сможем ли мы отплыть? Даже если и сможем, получится ли у нас миновать мины? Экипаж уже заранее смирился с мыслью о смерти, когда получил приказ капитана привести судно сюда. Так глядишь, мы тут все…»
Он помедлил. Замялся, глядя на мой живот. Видимо, это было тяжело говорить женщине на сносях. Однако его страх, видимо, пересилил заботу обо мне. Указав на маленький крестик на моей шее, он сказал: «Я хочу в этот раз, вернувшись на родину, жениться на Нэнси. Она ждет только меня, хотя толстяк из соседней деревни приваживает ее деньгами. Помолитесь, пожалуйста. Я тоже по возвращении буду ходить в церковь. Правда. Если только удастся остаться в живых на этот раз, то возьмусь за ум и стану жить по совести. И брошу пить».
На последних словах он отвернулся. Из-за слез страха, что наполняли его глаза. Тогда я поняла. Даже этот корабль небезопасен. И раз война еще не окончена, значит, и смерть еще продолжает властвовать. Я сама не заметила, как обняла свой живот.
Благодаря тому, что находилась в каюте капитана, я могла видеть, как обстояли дела и на других судах. Я уже упоминала, что там было невероятно огромное количество людей: говорят, на причале тогда скопилось около ста тысяч, но кто скажет точно? Можешь себе представить? Вся пристань была заполнена людьми до такой степени, что невозможно было пошевелиться – примерно как в час пик в поезде метро.
И на соседних судах дела обстояли так же. Когда выяснилось, что на большой корабль нужно выстоять огромную очередь, люди стали ломиться на небольшие суда. Одна лодка буквально всего лишь на ладонь выглядывала над водой. Были суденышки, которые переворачивались из-за перепалки между желающими попасть на борт и теми, кто противился. После этого на других лодках стали грубо отталкивать и сбрасывать в воду стремившихся взобраться на борт. Вот ведь как. Было и так, что мать успевала попасть, а дитя сталкивали в воду, или наоборот – ребенок поднимался на борт, а мать, оттиснутая толпой, оказывалась в воде. Муж забрался, а жена не успела, или жена села, а мужа вот так сбросили… Крики и вопли от этого ужаса, происходящего на наших глазах, доносились до ушей, пронзая шум зимнего ветра, рев волн и далекие выстрелы. …о, Йохан, даже не хочу вспоминать. С тех пор я ни разу не рассказывала о тех событиях.
Бабушка вновь взглянула на меня. Такое ощущение, что она снова оказалась в том аду, откуда еле-еле смогла вырваться. Она была в сильном смятении. Я подсел к ней и обнял за плечи.
– Вы в порядке?
Бабушка лишь повернула лицо и прислонилась к моему плечу. От усталости она буквально на мгновение прикрыла глаза и снова открыла. И вот ее лицо приняло прежнее, преисполненное благородства выражение, напоминая огромного осанистого омара.
– Ничего, все нормально. Несколько дней тому назад Богу поведала, что расскажу тебе эту историю. Непременно хотела поделиться с тобой. А сейчас трудно выразить, что творится у меня на душе. Знаешь, и время вроде бежит. А я все еще боюсь, что вновь окажусь в том Хыннамском аду, если оступлюсь где-то или заблужусь.
И эта тревожность ни на один день не оставляла меня все пятьдесят лет. Даже порой хотелось умереть. Хотела попасть к Господу на Небеса, чтобы отдохнуть у тихих вод, оставив всякую тревогу. Поймешь ли ты? Для тех, кто пережил войну, она никогда не заканчивается. И пусть минует не пятьдесят, а все пятьсот лет, но разве возможно уместить в голове те страдания, то дикое зрелище, то коллективное безумие, когда люди перестают быть людьми, отказываясь от своей человечности?
Лишь сейчас я прочувствовал значение слов «Храм покаяния и искупления». Война делает каждого и жертвой, и прес