Тогда еще я понятия не имел, что происходит в моей жизни. Меня сбивала с толку череда неожиданных поворотов на сто восемьдесят градусов, случившихся за последнее время. Я совершенно не мог взять в толк, что пошло не так. Ведь тогда, естественно, я еще не знал, как в моей жизни пересекутся воспоминания о гражданской войне брата Томаса и бабушки.
Таким я вернулся в монастырь, где полным ходом шла подготовка к вступлению в управление Ньютонским аббатством в США. В начале того года, когда до рукоположения в священники мне оставался год, и с тех пор, как я стал секретарем аббата, мне пришлось перевести массу документации на английском о переходе руководства Ньютонским аббатством.
Сразу по возвращении аббат велел мне сделать загранпаспорт и получить визу в США (в те времена для получения визы в Америку нужно было обращаться в посольство). Я хотел найти предлог избежать поездки. Ньютон находился в Нью-Джерси, в часе езды от центра Нью-Йорка. В Нью-Джерси жил один человек. Этот человек однажды вместе с грушевым цветом ворвался в мое сердце, превратив всю жизнь в хаос, и покинул меня. У нее был жених, а аббат приходился ей дядей по материнской линии. Мне было неведомо, уехала ли та, что так нелепо обошлась со мной, внезапно распрощавшись, в Америку или осталась в Корее. Да я и не хотел знать. Хотя, если честно, хотел. Нет, не знаю, я сам не понимал, чего хочу. Потому что все заслонил страх.
Я по-прежнему просыпался по утрам с тяжелой головой и с будто налитым свинцом телом, ходил по монастырским переходам с мрачным выражением лица. Мне не хотелось ни на шаг покидать стены монастырского храма. Подобно желтой сосновой пыльце, что в конце весны покрывает все вокруг: ее следы также были раскиданы повсюду – и в монастыре, и городе W. И я не мог спокойно смотреть на эти желтые следы любви, которые были заметны лишь мне. Когда с аббатом в машине я подъезжал к скоростной трассе, ведущей в Тэгу, в глаза бросался тот небольшой супермаркет, откуда я забрал заплаканную Сохи после звонка с просьбой приехать за ней. В такие моменты я сознавал, какое же великое наказание – родиться на свет и любить лишь одного человека.
В такие моменты я на миг задумывался и вспоминал бабушку. Понимая, что и я, как она, ракообразное. Я совершенно не знал, как избавиться от глубоко проникшей в меня боли. Вот тогда-то это и произошло.
Помнится, немного перевалило за одиннадцать часов утра.
В тот день небо было нереально высоким и голубым. Осень еще не наступила, а вход монастыря вовсю утопал в цветах космеи. Утром состоялось совещание по поводу принятия в управление Ньютонского аббатства, и я, сидя за спиной аббата, все стенографировал. Именно в тот день мой компьютер забарахлил, поэтому я пошел в библиотеку и воспользовался их компьютером, чтобы продолжить работу.
Аббатство Ньютон в Соединенных Штатах, которое в свое время оказывало материальную помощь и отправляло людей для восстановления Кореи после окончания войны, теперь начало приходить в упадок.
Дело в том, что поток претендентов в монахи иссяк вот уже как двадцать лет. Если задуматься, почему из всех бенедиктинских орденов в мире именно к нашему монастырю обратились за помощью, загадка раскрывалась легко – наш, корейский, был крупным и полным молодежи. Безусловно, возражений тоже было предостаточно. Мол, как мы будем управлять этой огромной территорией, куда требуется направить не менее двух десятков молодых людей, к тому же как сможем преодолеть языковой барьер и различия в культурных обычаях?
Аббат, похоже, задумался не на шутку. Его нельзя было назвать любителем риска. Он был хладнокровным и прагматичным человеком, и я как секретарь, долгое время служивший ему, догадывался, что не очень-то он одобряет эту идею. А потому, скорее всего, эта поездка в Ньютонский монастырь была задумана с целью найти подходящий предлог для вежливого отказа.
Документации было немыслимое множество. До обеда я навряд ли справился бы со всей этой кипой, поэтому решил пройтись до ворот, чтобы немного отвлечься. Заодно узнать, не пришел ли паспорт, который я заказал по почте, и книга, что обещала выслать сестра.
– Да вроде ничего особенного не приходило… – сказал привратник, просматривая список полученной почты с помощью лупы.
– Думал, паспорт пришел… Вы, пожалуйста, свяжитесь со мной, как только доставят, – сказал я, как водится, и развернулся обратно.
Однако не успел я пройти и нескольких шагов, как он меня окликнул. Когда я обернулся, привратник, переминаясь, с лупой в руке, спросил:
– Вас не было у себя? Какая-то женщина все звонит, говорит, что не может дозвониться до вас. Я спросил, по какому делу, говорит, вы в курсе… Сюда постоянно звонит и просит с вашим кабинетом соединить…
– Да, меня не было.
– Сказала, что проездом… и сейчас на станции W. Я предложил ей самой зайти в монастырь… Однако она не ответила и положила трубку. И так несколько раз…
Даже не успев подумать, что брат на воротах догадывается о моих чувствах и, скорее всего, в курсе, кто она, я с силой толкнул ворота и опрометью вылетел наружу. Меня не интересовало, кто она. И я не желал спрашивать, зачем она ищет меня. В моей голове все смешалось, а тело мчалось изо всех возможных сил.
Когда я достиг пятого блока каменной ограды монастыря, откуда была видна станция, то заметил Сохи на платформе. Понял и то, что она видела, как я летел к ней на встречу все это время. Кажется даже, что наши с ней взгляды встретились. Такое ощущение, будто страницы отчаяния перелистнулись, открывая главы надежды.
Я думал, что могу все простить. Казалось, нет ничего недостижимого, если можешь любить. И тогда прозвонил колокол. Он грянул прямо в самый затылок и разлился по округе. Но даже звон не мог меня остановить, я без колебания побежал. Одновременно издалека показался поезд, приближающийся к платформе. Я молился.
– Помоги, Господи. Только один раз, пусть даже в самый последний, один лишь раз… разреши!
Я задыхался – воздуха не хватало. Поезд еще стоял, когда я поднимался по эстакаде на станцию. Я уверен, что она точно видела меня. Казалось, дыхание остановилось. В таком виде я и выбежал на станцию. Хвост уходящего поезда исчезал вдали, платформа была пуста.
Не могу сказать, вырвался ли наружу мой крик. Скорее всего, я так сжимал губы, что выступила кровь. И все же вопль, не переставая, звучал у меня в ушах. Отзвуки крика были настолько сильными, что меня буквально шатало. Я слонялся по платформе, оглядываясь по сторонам, как человек, потерявший иголку. Сантиметр за сантиметром, снова и снова я обводил глазами здание вокзала города W, осмотр которого обычно занимает не более пяти минут. Мне не верилось, не хотелось верить. Только сейчас обратил внимание, что люди оглядываются на меня: спохватившись, что одет в длинную черную монашескую сутану, я понял, что мне ничего не остается, кроме как повернуть назад.
Напоследок я взглянул на пустой железнодорожный путь. Последние солнечные лучи лета заливали рельсы. Они были жестокими, яростными и обжигающими, как отход войск. Я ощущал себя марионеткой, которой манипулируют, дергая за веревочки. Сглотнув пересохшим горлом слюну, я подошел к таксофону и набрал номер Сохи. Цифры, которые я жирно перечеркнул в своей записной книжке, но так и не стер из своего сердца. До того момента, возможно, еще оставалась последняя надежда. И тут я услышал: «Набранный вами номер не существует. Пожалуйста, проверьте номер и наберите еще раз».
Я не верил своим ушам. За это время Сохи успела избавиться даже от телефона? Нет же, она просто-напросто поменяла номер. Я осознал, что причина, по которой я не позвонил ей даже после получения электронного письма, где она сообщала о расставании, крылась не в гордости, а в желании сохранить последнюю надежду. Но теперь рухнула и она.
Стало казаться, что она, будто издеваясь, манипулирует мной – в сердце взыграла неудержимая ярость. И силой гнева мне еле-еле удалось развернуть свое тело обратно к монастырю. Я миновал станцию и шел вдоль монастырской стены, когда прозвонил колокол. Звон воспринимался не звуком, а тяжестью металла, который буквально пробороздил мою душу. И мое окаменевшее, точно галечное покрытие, сердце саднило от царапин этой тяжеловесной махины. С плотно сжатых губ сорвался стон. Палящий солнечный свет олицетворял жгучие терзания, а голова напоминала внутренность растрескавшегося от засухи пересохшего колодца. Ноги меня не слушались. Точно больной, я ковылял, опираясь рукой на монастырскую стену.
Но ныне Ты отринул и посрамил нас,
и не выходишь с войсками нашими;
обратил нас в бегство от врага,
и ненавидящие нас грабят нас;
Ты отдал нас, как овец, на съедение
и рассеял нас между народами;
без выгоды Ты продал народ Твой
и не возвысил цены его;
отдал нас на поношение соседям нашим,
на посмеяние и поругание живущим вокруг нас.
В голове явственно ожили слова утренней молитвы из антифонария. Я вспомнил сегодняшний утренний час, когда как заведенный повторял эти строки, даже не осознавая, что это про меня. И даже они воспринялись как оскорбление. Я вдруг начал бормотать:
– Неужели так нравится глумиться надо мной? Неужто насмешки надо мной приносят тебе радость? Какая Тебе польза от того, что я превращусь в посмешище? Ну почему ты поступаешь так со мной? За что, спрашивается?
Оглядываясь назад, понимаю: будь у меня тогда мобильный телефон, всего этого не случилось бы. Но на тот момент я еще не был ни священником, ни монахом, давшим пожизненный обет, а потому телефона мне не полагалось. Даже позднее я частенько думал. Если бы в тот день мой компьютер не забарахлил, и я бы не сидел в библиотеке, и если бы только смог ответить на звонок в моем кабинете или хотя бы немного раньше вышел к воротам… а лучше, если бы я вообще не знал о ее приезде… Моя душа металась у входа в темную пещеру, где эти отголоски отдавались бесконечным эхом. Пока однажды эта боль, как и та, что испытываешь, споткнувшись о камень и упав, не привела меня к осознанию. Что, вероятно, все это непременно должно было произойти