– Вкусная каша… Это же морская живность?
– Да.
Я влил ему в рот ложку каши.
– Каша-то вкусная, а вот как выглядит живое морское ушко, ни разу не видел. Выходит, это зверь, обитающий в море?
– Зверь?.. Ну да, зверь….
Когда я невольно улыбнулся, на лице брата Томаса отразилось неописуемое облегчение. Я подумал: «Вот она, любовь!»
Брат Томас с непонимающим видом склонил голову набок. Меня умилило и позабавило, как он все еще путал живность с обитателями моря, хотя он частенько говаривал про себя, что прожил в Корее дольше меня. Так мы с ним немного посмеялись. Он, должно быть, почувствовал промашку и, хохотнув, пробормотал: «Постой, или все же не зверь, а житель моря». Так насмеявшись с ним вволю, мы утихли, а он внимательно взглянул на меня.
– Долгие терзания не решат дела. Не помогут и бессонные ночи с взыванием к Господу и возношением громогласных молитв. Просто оставь все как есть: пусть цветут цветы, поют птицы, задувает ветерок… Единственное, что требуется, – это просто верить, что Он любит нас. И тогда, на самом-то деле, беспокоиться будет не о чем.
Я молчал, а он продолжил:
– Я ничего не могу. Только есть с ложки, которую мне кто-то подносит, и то я проливаю половину еды. И все же стараюсь изо всех сил. А остальное доверил в Его руки. Иначе и быть не может, ведь я слишком слаб. Но, как ни странно, я более счастлив, чем даже в пору самого расцвета моих сил. Брат Йохан, ты молод, так разве не можешь и не должен быть счастливее меня?
На последних словах брат Томас снова улыбнулся. Конечно, я знал. Его глаза выказывали покой и счастье. И все еще хотел умереть, как он, о чем я заявил в свой первый визит в монастырь. Однако, услышав из его уст слово «счастливый», я ощутил легкий трепет. Слова о том, что я должен быть счастлив, звучали в тот момент так чуждо. Потому как, если честно, моя молодость была для меня сущим наказанием.
На следующий день около полудня меня вызвал к себе аббат. Когда я пришел, он выглядел весьма хмуро.
– Надо бы съездить в полицейский участок W.
С досадой – так ему не хотелось об этом говорить – аббат стукнул слегка по столу и продолжил:
– Та особа, что приходилась девушкой Михаэлю, заявилась сегодня средь бела дня на кладбище Чханма и устроила там какой-то переполох: то ли могилу Михаэля начала раскапывать, то ли что… В общем, сейчас она в полицейском участке…
Я понял, что аббат не хотел ворошить воспоминания о Михаэле. Он говорил, не глядя мне в глаза. Мало того – в голове не укладывалось, что женщина пыталась разрыть могилу, – так еще и подобное отношение отца-настоятеля сильно меня расстроило.
– Позвонил начальник полиции, и я попросил, чтобы ее отпустили, сделав предупреждение, однако эта дамочка уперлась, что не ступит и шага до тех пор, пока не встретится со мной. Подумать только! Это надо же догадаться, могилу…
– Я съезжу.
Аббат удостоил меня довольным взглядом: ему нравилась моя находчивость и расторопность – то, как я справляюсь с делами. В этот миг я почувствовал предательство. Мелькнула мысль: уж кто-кто, а он-то точно не имеет права забывать Михаэля. К аббату я почувствовал неприязнь, а к той, что не могла забыть Михаэля, пусть и таким способом, напротив, проникся большим сочувствием. Мне выделили монастырскую машину, и я отправился в отделение полиции города W.
Женщина сидела не в изоляторе, а на диване в полицейском участке и, увидев меня, недоуменно поднялась с места. На мгновение я усомнился в своих глазах. Прошло всего несколько месяцев, но казалось – передо мной совсем другой человек.
Лицо выглядело более одутловатым, чем тогда, на похоронах, и, похоже, она немного поправилась. Глаза под опухшими веками были мутными.
– Идите уже подобру-поздорову, а? В монастыре за вас похлопотали, поэтому на этот раз отпускаем, а вообще-то так не делается. Где это видано, чтобы молодая девица средь бела дня на кладбище могилу…
Взгляды полицейских враз устремились на нее.
– Она была пьяна. Похоже, проделала весь путь из Сеула в нетрезвом виде, но утверждает, что выпила уже по приезде сюда и за руль не садилась… Обнаружили ее в порядочном подпитии, и, если бы поймали за рулем в нетрезвом виде, ей бы грозил явный арест. В общем, мы оставили ее автомобиль на кладбище Чханма и доставили сюда на полицейской машине. Вроде бы она уже немного протрезвела… но не знаю, сможет ли сесть за руль? В любом случае вы, брат, пожалуйста, распишитесь вот здесь.
Полицейский поцокал языком, глядя на женщину. Она же, больше не упорствуя, лишь смерила его затуманенным взором. После чего смирно последовала за мной из полицейского участка. Торопливо сновали машины. Куда едут все эти люди? И знают ли они, в конце концов, куда еду я? Внезапно, оказавшись бок о бок с бывшей суженой Михаэля на улице, я почувствовал оцепенение. Казалось, все самые близкие люди ушли, а мы с ней остались, точно их тени.
– У аббата важное совещание, поэтому я приехал вместо него. Как быть… Поедете на кладбище и заберете машину? Сможете сесть за руль?
После моего вопроса она неожиданно опустила голову, а затем ответила «да».
– Тогда садитесь в мою. Я отвезу вас на кладбище, где вашу припарковали.
Заводя двигатель, я почувствовал взгляд женщины, сидящей рядом со мной. Я невольно повернулся к ней, и наши взгляды встретились. Ее глаза наполнились слезами. Резкая боль пронзила мое сердце. Мне кажется, я мог понять ее печаль. Так как теперь познал муки того, кто любил лишь одного человека. И как в день похорон, мы пытались обнаружить друг в друге следы Михаэля, отчего на душе было ужасно тяжело.
Ее «Мерседес-Бенц» стоял на углу кладбища. Даже человеку, не особого разбирающемуся в машинах, было видно, что авто из дорогих. Однако машина была сильно поцарапана и с многочисленными вмятинами. Одного взгляда хватало, чтобы сказать, как жилось хозяйке машины.
– Я хотела забрать Михаэля, – проговорила она, когда по приезде уже хотела пересесть в свою машину. – Мне его не хватает. Только и всего.
Она не смотрела в мою сторону и, казалось, бормотала про себя. Внезапно и мне передалась эта жгучая тоска. По Михаэлю, Анджело и Сохи. У подножия кладбища Чханма текла река. Я закрыл глаза.
– На этом свете я позволяла себе, что мне вздумается. Однако с ним даже после смерти я не могу поступить, как мне хочется. Так обидно стало, – продолжала бормотать она.
Оглядываясь назад, думаю, будь на моем месте кто-то другой, она, скорее всего, все равно сказала бы это.
– Я хотела обладать им. Хотела, чтобы он стал моим. И чем больше он сопротивлялся и отталкивал меня, показывая, что не нуждается во мне, тем больше я стремилась привязать его к себе. Я хотела добиться его любой ценой, пусть мне пришлось бы продать все мое имущество. Но ему ничего не нужно было от меня. Я могла дать ему все богатство, которое оставил мой отец, и, если бы он пожелал, могла бы также создать ему репутацию, а он, ни с того ни с сего, бац – и ушел в монастырь, заявив, что все бросит и станет бедным. Над таким человеком невозможно было одержать победу. Впервые в жизни я потерпела поражение. И ничего нельзя было исправить.
Как же я обрадовалась, когда выяснилось, что он не может прижиться в монастыре и нуждается в моих деньгах и поддержке. Похоже, я желала, чтобы без меня ему пришлось тяжко, пусть он и не будет принадлежать мне полностью. Вы знаете, каково это? Желать, чтобы этому человеку пришлось туго без меня, разве это не любовь?
Она внезапно вскинула на меня глаза.
Если бы этот разговор состоялся, когда я только поступил в монастырь; или нет, если бы это произошло в пору моей учебы в семинарии; хотя нет, даже если бы это случилось до наступления весны нынешнего года, я, скорее всего, ответил бы с мягкой улыбкой:
– Нет, сестра, это не любовь.
Но теперь я вполне мог понять стоящую передо мной женщину с мутным взглядом, самую что ни на есть мещанку без грамма веры. Разве существует лучшая месть, чем та, когда любовь, бросившая меня за ненадобностью, вдруг начинает изводиться без меня? Если честно, я понимал каждое слово ее монолога, и потому ничего не мог ответить.
– Говорю, как же я была рада, когда он попросил денег на устройство детской учебной комнаты или чего-то в этом роде. Была счастлива, что хотя бы так наша хрупкая связь может продолжаться. Мне ни за что не понять, почему он прозябал в таком жутком захолустье и занимался всем этим, но я была рада, что он нуждается во мне, пускай и из-за денег. И вот когда наконец моя душенька нашла хоть какое-то утешение, он вдруг взял и умер, лишив меня даже этой малости… Как вообще такое могло… случиться?! Почему, черт возьми, это происходит? – спросила она, поворачиваясь ко мне и разводя руками.
Именно в такой позе я в свое время стоял перед Богом. Этим же вопросом задавался и брат Томас, держа в руках мертвое тело отца Иоганна. Это был вопрос, который моя бабушка задала Богу, захлебываясь в рыданиях, после родин сына, когда муж остался в горящем порту на берегу. Возможно, этот вопрос возникает повсеместно в мире, где несправедливость топчет, подавляет и высмеивает добро.
– Что говорит ваш бог? Что, черт подери, говорит этот бог, который даже собственного сына убил, пригвоздив его насмерть к кресту, раздев донага и подвергнув жутким унижениям? – истошно воскликнула она.
И тут за какие-то доли секунды я увидел, как ее губы посинели, а черная тень накрыла лицо. В душе у меня все оборвалось.
– С вами все в порядке?
Когда я спросил, она обхватила руками себя за плечи и всем телом задрожала. Все произошло так внезапно, что я страшно опешил и усадил ее, дрожащую от озноба, обратно в монастырскую машину.
– Может, включить печку? Вам очень плохо? Отвезти вас в больницу?
В ответ она замахала руками, мол, не спрашивайте ничего, и лишь спустя какое-то время откинулась на спинку кресла и сделала глубокий вздох, как будто приходя в себя. Так она посидела с закрытыми глазами, после чего заговорила, словно бы обращаясь к самой себе, не глядя на меня: