– После смерти Михаэля я уехала в США, где в огромных количествах принимала запрещенные препараты.
От неожиданного признания у меня сжалось сердце.
– Я танцевала ночи напролет, напивалась до чертиков, занималась сексом и устраивала вечеринки… Как же тяжело. Здесь живут лишь те, кто все запрещает. Все говорят мне: делай так, делай эдак. Но никто не говорит, почему я должна этому следовать. Почему мне нужно учиться? Ведь отец покупает мне все, что я захочу. Чтобы стать достойным человеком? А зачем? Так называемые достойные люди, что в свое время усердно учились, теперь делают все по указке моих невежественных родителей. Зачем нужно работать, не покладая рук? Моя семья богата, а полагающееся мне наследство настолько необъятное, что я могу всю жизнь тратить направо и налево и жить как мне вздумается…
Но они все равно говорят: делай то, делай это… нужно так, нужно этак. У меня всегда был один ответ: «А зачем? Скажите мне, почему? А иначе – не буду! Не хочу делать по вашей указке! Я не голодаю, ни в чем не нуждаюсь…» Мне много чего хочется, но даже заполучив все это, я не испытываю радости. Чем больше имеешь, тем меньше удовлетворения – все приелось… Скука и однообразие. Просто ад! Это сущий ад!
Ее снова начало трясти. А я ошеломленно застыл, точно и правда увидел стонущую в пекле душу. У нее было все. И «Бенц», и молодость, и время. Более того, у нее были деньги – и много! Ради которых все люди в мире с готовностью отдали бы свою жизнь! Деньги! Которые везде (Omnipresence), и которые все могут (Omnipotent), никому не принадлежат всецело, не имеют конкретной формы, но вместе с тем явно существуют и оказывают огромное влияние на каждого человека – то единственное на земле, что наравне с Богом порой безжалостно может распоряжаться жизнью и смертью. Поэтому деньги так легко спутать с Богом и заменить ими Бога, называя входным билетом в рай.
Очевидно, что при одинаковых условиях человек с деньгами гораздо счастливее человека без денег. Но что же тогда ввергает эту женщину в ад? Неужто виной тому потеря Михаэля? В тот день я пробыл с ней еще около часа. Казалось, я наблюдал агонию несчастной, роскошно разодетой души, про которую лишь читал, хотя нет, даже в книгах такого не встретишь. Если честно, в те минуты было ощущение, будто и меня силком затягивает в эту адскую пасть. Неведомый дух упадка и разрухи исходил от женщины. Ее трясло от собственной чувствительности, но, похоже, она потеряла восприимчивость. Дорогая одежда и кольца со сверкающими драгоценными камнями на пальцах выглядели роскошной, но оттого лишь жуткой роковой бутафорией, подчеркивающей запустение и разруху.
Будь у суженой Михаэля нищие родители и больные младшие братья или сестры, она тоже была бы несчастна. Спускаясь каждое утро в метро, напоминающее ад, она бы грустила: «Ну почему у меня такие бедные родители и почему мне приходится работать, не зная отдыха? Я ведь, между прочим, тоже молода и хотела бы отправиться в путешествие с рюкзаком за плечами». После взбучки от обладающего отвратительным характером начальника, что наорал, втоптав в грязь всю имеющуюся гордость, женщина под видом мытья рук в уборной сквозь слезы бы бормотала: «Как бы я хотела все бросить и уйти отсюда куда глаза глядят. До чего же опротивела такая жизнь!» Однако, возможно, она хотя бы изредка радовалась от души, видя счастливые лица домашних, когда в день зарплаты или снятия накоплений приходила домой со свиной грудинкой в руках. Или после единственного сообщения от мамы со словами «Спасибо тебе за все!», она написала бы в своем дневнике: «Кажется, в мире не так уж все и плохо». Во всяком случае, ее злоключения были бы такого рода, что можно понять и посочувствовать. Лишь тогда я понял, что означали слова Михаэля, которые он частенько говаривал: «Беды в виде нехватки хлеба еще как-то можно избежать, накормив несчастного хотя бы одним куском, но вот спасти страждущего, которому этот хлеб уже приелся, практически невозможно…»
Впоследствии при воспоминании о ней я думал, что, быть может, ад – это не место, где бушует всепожирающий серный огонь и на страже, гремя цепями, стоят чудовища с дубинками. Благодаря ей я понял, что ад – это «место, где царит вседозволенность – что хочу, то и ворочу». До меня стало смутно доходить, отчего все диктаторы в конце концов страдают помешательством. А! Так вот оно что! Именно поэтому древо познания добра и зла непременно должно было находиться в раю. Ведь не будь запретного плода, этого священного табу, то это место уже было бы адом. Потому-то после нарушения запрета Адам и Ева не могли жить в раю. Это не Бог изгнал их. Скорее всего, дело было не в месте. Просто пространство, где не стало священного табу, в одно мгновение перестало быть раем.
Я проигнорировал желание женщины остаться со мной подольше, просто отправив домой. До сих пор не могу забыть ее последний взгляд. В нем пламенело жуткое одиночество. …Кто знает, возможно, в ее уставших от изоляции зрачках горел тот самый серный огонь адского пекла, что наблюдали люди древности. Тогда я и сам-то не мог совладать с собой, и оттого не смог утешить душу той, что оказалась подле меня. Хотя не уверен, что она смогла бы обрести утешение и исцеление, если бы я остался рядом с ней, или нет, даже если бы Михаэль ожил и был бы с ней рядом.
Кажется, после этого я напрочь забыл о ней. И лишь изредка пытался отыскать ее лицо среди верующих, что приходили отслужить поминальную мессу на кладбище Чханма в годовщину смерти Михаэля и Анджело. А потом, несколько лет спустя, мне попалась на глаза короткая заметка в газете. Там упоминалось имя младшей дочери из влиятельной семьи – владельцев крупной корпорации, которая повесилась в роскошной квартире Нью-Йорка, не оставив даже предсмертной записки.
Внезапное появление и уход со сцены бывшей невесты Михаэля пробудили во мне воспоминания об одной женщине. Пару дней назад я получил электронное письмо от Моники. Той беременной женщины, что пришла в монастырь буквально накануне родов. Той, которую я устроил в приют матерей-одиночек в Тэгу перед самым отъездом в отпуск.
Вернувшись в монастырь и коротко отчитавшись отцу-настоятелю, я пошел в кабинет и открыл электронную почту. Это письмо я краем глаза видел несколько дней назад, но даже не удосужился открыть две фотографии, приложенные к нему. На одном снимке был малыш по имени Йохан, а на другом – его мать Моника с сыном на руках.
Отец Чон Йохан… Ой, монахиня сказала, что я должна называть Вас монахом, но для меня Вы с самого начала были как священник. А когда я запуталась во всех этих обращениях, сестра-монахиня, посмеявшись, сказала: «Ну да ладно, он уже вскоре станет священником, так что можешь звать отцом». Поэтому вы уж простите меня, отец Йохан.
Я назвала сына Йохан. И монахиня тоже одобрила. Я теперь знаю, что встреча с Вами в тот день произошла по воле Бога. И уверена, что Господь через Вас спас меня с сыном. Каждый день я неустанно благодарю Его за это.
Здесь я действительно счастлива. Никто не тыкает в меня пальцем. Живем тут мы вместе с такими же одинокими матерями, попавшими в ситуацию, подобную моей. Зная не понаслышке о пережитом, мы хорошо понимаем и поддерживаем друг дружку. Если честно, когда раньше мне пытались благовествовать, говоря: «Бог есть любовь», я не верила. А живя здесь, уверовала, что Бог – это любовь. Глядя на то, как монахини совершенно бескорыстно заботятся о нас, думаю, верно, и Бог такой же.
Как только оклемаюсь после родов, собираюсь записаться на курсы стенографисток. Буду учиться днем, пока монахини присмотрят за малышом. А как получу сертификат об окончании, сестры обещали похлопотать с устройством на работу. Тогда я смогу встать на ноги и жить с ребенком самостоятельно.
Отец Чон Йохан, я была в полном отчаянии в тот день. До сих пор при воспоминании о нем у меня выступают слезы. Я не забыла про обещание, данное в день спасения Вами. Про то, что буду до конца моих дней молиться за Вас. И про то, что воспитаю моего сына священником. Возможно, моя молитва ничтожнее самой мелкой пылинки, но я хочу верить, что в момент, когда для исполнения Вашей надежды не будет хватать какой-то малости размером с пылинку, то тогда моя молитва сможет Вас поддержать.
Читая письмо Моники, я словно бы переместился из жутко холодного места в тепло.
Так странно. Она тоже была несчастна. Невозможно представить, насколько жестоко к матерям-одиночкам это общество с конфуцианскими и феодальными пережитками, зацикленное на кровном родстве. Не знаю, получит ли она лицензию стенографистки или нет, также пока неясно, сможет ли без проблем найти работу. Даже если и устроится, одной воспитывать ребенка будет сложно. Помимо чисто финансовых вопросов, на нее и ее ребенка ляжет грязная тень отвратительных предрассудков.
Мечта Моники воспитать ребенка по имени Йохан священником, естественно, потерпит крах. Церковные приходы не принимают в ученики не только сыновей матерей-одиночек, но также и детей инвалидов и разведенных родителей. Бог-то, может быть, и милостив, но вот монахини не ангелы, и даже церковь подвергнет их осуждению. И тогда, скорее всего, мать опустит руки, не в силах выдержать этого мрачного давления, а дитя пустится во все тяжкие в глухих переулках городских трущоб. Тут я вспомнил последние слова, сказанные Михаэлем про одну бедную семью – мать и ее сына.
«Протянув так лет десять, в одно студеное утро она, возможно, свалится пьяной на улице и умрет. А что станет с этим ребенком? Взрослея в трущобах, однажды он оставит меня… И со словами: ”Любовь? Бог? Не смешите меня!” исчезнет в темном переулке, затесавшись в компанию широкоплечих бугаев».
Кажется, я начал догадываться, почему Михаэль оказался там и из-за чего он боролся с Богом. Как проницательный человек, он понял, что вопрос «Ну почему?» следует предъявлять не судьбе, так как он не имеет отношения к жизни и смерти: ведь проблемы бедности и несправедливости, а также противостояние справедливости и системы не есть сфера Бога, а потому нужно бороться с Богом на территории людей.