– Когда я услышал весть о трагедии с Михаэлем и Анджело, мне тоже пришлось нелегко. Конечно, с твоим горем не сравнить, но на тот момент у меня уже в печенках сидела моя затянувшаяся учеба, удушающий, полный ограничений католицизм и буквоедство аббата. Известие об их смерти прозвучало для меня как предупреждение о необходимости сменить жизненный курс. Несколько месяцев пришлось ох как нелегко.
Я взглянул на отца Исаака. Его лицо обрамляла черная жесткая бородка. Когда я подумал, что кроме меня есть еще человек, чье существование потрясла их внезапная смерть, мне вдруг пришло в голову, а не слишком ли я носился со своим горем все это время? Мелькнула мысль, что если истинность у всех христиан отличается, то и оттенок страданий на пути постижения истины, на самом деле, может быть у каждого свой. Мне показалось родным смуглое лицо отца Исаака, которого я встретил на чужбине после долгого расставания. И, само собой разумеется, в этой тишине всплыли образы Михаэля и Анджело. Я подумал, если вечность и воскресение не означают продление времени и возрождение тела, а заключаются в преодолении времени и победе над плотью, то, возможно, прямо здесь и сейчас они незримо присутствуют рядом со мной, хотя мы этого не ощущаем.
Я невольно оглянулся. Впервые с тех пор, как они покинули этот мир, я почувствовал душевное спокойствие. Сказалось ли время или расстояние? Или же…
– После звонка аббата я прибыл сюда первым, чтобы помочь с переводом, и вот, когда я шел через этот лес, мне пришла в голову мысль. Так, может, для начала нужно выдюжить двадцать лет терпеливого ожидания и уже потом о чем-то говорить…
Мы еще долго бродили по холмам за Ньютонским аббатством. Были немногословны, но сошлись во мнении, что навряд ли нам будет по силам взять этот монастырь под свой контроль, так как его площадь аж в тридцать раз превышала размеры нашего аббатства в городе W.
– Начальство просит взять монастырь под наше шефство, апеллируя к тому, что здесь проживает много этнических корейцев, которые на самом деле частенько приезжают сюда в поисках духовного уединения. Однако это место территориально слишком удалено от нас, и к тому же мы сами не располагаем необходимыми человеческими ресурсами.
– Я тоже так думаю. Кроме того, формат освоения нового места не очень соответствует характеру аббата, который всегда уделяет больше внимания сохранению того, что уже есть.
– В любом случае я очень рад встретить тебя здесь. Когда Михаэль ходил по лезвию ножа, я успокаивал себя тем, что ты – рядом с ним…
Мы умолкли. Там, внутри, за сомкнутыми губами, выкрикивали про себя имя Михаэля, что причиняло жгучую боль, точно выскочившая язва на языке. И прекрасное, ангельское имя Анджело.
Когда мы вернулись с прогулки, аббата не было.
– Какая-то девушка приехала за ним, вроде бы племянница… – сообщил по-английски местный брат-монах.
Произнесенное им «niece» – племянница – моментально вызвало во мне воспоминание о жарком летнем дне. Пляж Хэундэ, душный морской бриз, неловкие объятия и поцелуи в случайном мотеле. Вот и наступил момент, которого я так боялся, – после его слов я будто очнулся, осознав, что здесь живет Сохи. Говорили, именно в этом месте у нее будет свадьба. Где-то на Рождество. Интересно, пересеклись бы мы с ней, если бы отец Исаак не предложил мне прогуляться? Сердце мое похолодело, как покрытое инеем поле, после чего меня пронзила сильная боль, словно разрывающая на части. Боль – это второе имя любви, а значит, я все еще любил ее.
Я вышел на гостевую парковку Ньютонского аббатства. Лишь осенние солнечные лучи заливали пустую стоянку. Там тоже высился огромный дуб, отбрасывавший густую тень. Правда, я не знал, какой конкретно: устричный, монгольский или пильчатый.
Даже вот так, преодолев пол-окружности земного шара и приблизившись вплотную, мы, вероятно, не были обречены встретиться. У меня озябли плечи. Если зима настигает, как удар по лбу, когда в один из дней на рассвете выходишь за двери; а весна дает о себе знать, лаская ветерком мочки моих ушей, то осень спускается ко мне с высокого неба, сводя холодом плечи.
Медленной поступью я вошел в собор. Плач уже давно подступил к кадыку. Глотая слезы, которые было трудно выплюнуть, словно сгусток скопившейся мокроты, я задумался, как вообще оказался в этом монастыре на чужбине, вдали от дома. Словно сигнальный огонек на опустевшей дороге, я был беспомощен и совершенно одинок, точно указатель в пустыне.
В храме царило безмолвие. От старых деревянных лавок исходил дух времени. Кто-то сказал: «Монашеская жизнь – это отпустить все и молиться. После чего снова отпустить и снова молиться, а потом еще и еще отпускать и молиться»… Услышав эти слова, бабушка возразила:
– Да разве ж только монахи? Жизнь – это и есть отпускать и молиться, и так раз за разом… Всю ночь молишься, решая отказаться и отпустить, а на утро будто кто-то подобрал все эти чаяния и вложил в меня вновь, и потому начинаешь сызнова опустошать и отпускать. И так изо дня в день.
В безмолвии я посмотрел на Него. Кто-то когда-то сказал, что по прошествии многих и многих лет начинаешь благодарить за былую возможность любить. У меня еще не стерлись из памяти мягкость губ Сохи, горячность наших переплетенных рук и даже еле слышный персиковый аромат наших объятий. Быть может, радость и любовь, сиявшие в этих черных глазах, останутся со мной навечно. Но я и не замахивался на благодарность, мне бы хотя бы больше не страдать – и на том спасибо. Однако, как и море не успокаивается сразу после внезапно налетевшего тайфуна, так и в моем сердце, переполненном обломками шторма, не было покоя. Меня жгло изнутри, как будто соленые бурные волны безжалостно били по моим ранам. Сама пульсация приносила боль.
Иисус Ньютонского аббатства в Нью-Джерси так же висел распятым на кресте, как и Иисус в городе W. Я вдруг подумал: раз я так страдаю из-за любви, возможно, раны Того, кто из любви покорно принял распятие, саднили, не переставая, все эти две тысячи лет? И внезапно почувствовал, что, наверно, смогу немного простить Иисуса из братского сочувствия, которое я давеча испытал к отцу Исааку.
Не знаю, сколько я так просидел, когда в тишине послышалось, как кто-то отворил дверь. Звук дотянулся до меня вместе с тенью от двери храма в лучах закатного солнца. Мои плечи враз окаменели. Дверь закрыли, и тень исчезла. Вместе со звуком. Я понял: кто-то зашел внутрь и стоит у двери. Закралась мысль, что, возможно, это тот человек (такой желанный и ненавистный одновременно), которого я так ждал и которого так ненавидел, чей образ буквально парализовывал меня при одном лишь воспоминании о нем. Я не обернулся. Звук тоже больше не двигался. Словно бросая кости судьбы, в тот момент я вверил все в Его руки.
Как долго это длилось? Звук снова стал удаляться в сторону двери. Длинная тень, пробежавшая по полу, сообщила мне, что дверь открыли. Звук шагов удалился, и вместе с исчезающей тенью напоследок раздался хлопок закрываемой двери. Только тогда я почувствовал, как холодный пот стекает по моим подмышкам и лбу. Я попытался встать, но мои ватные ноги дрожали, не в силах меня удержать.
Я медленно оглянулся. В прохладном сумраке виднелась закрытая дверь. Я мог бы открыть эту дверь и выйти. Но я этого не сделал. Это была моя последняя гордость, не по отношению к ней, а к самому себе. И тогда слезы, скопившиеся, точно застарелая мокрота, в кадыке, стали медленно и горячо подниматься вверх. Я только и смог пробормотать:
– Пожалуйста, больше не заставляй меня страдать, не надо…
Согласно христианскому вероучению, Бог назвал по именам и возлюбил нас еще до сотворения мира. Познакомившись в детстве с этой истиной в воскресной школе, я спросил у матери:
– Сегодня учитель по катехизису рассказывал про это, но, сдается мне, он налапшал… Как можно любить то, чего еще нет?
Тогда мама со строгим лицом выговорила мне:
– Что значит «налапшал», я же просила тебя не использовать такие выражения!
Будучи покладистым сыном, я смутился, а мама смягчилась и сказала:
– Знаешь, для любви это возможно. Я убедилась в этом, когда ты появился у нас. Выйдя замуж за твоего отца, еще до твоего появления в нашей жизни, я думала о ребенке, который окажется в моем животе, ждала его появления и любила его. Уже беременная тобой по дороге к родителям я наглоталась угарного газа от угольных брикетов – ты ведь в курсе, что от этого ядовитого газа можно и умереть? Как же я плакала тогда, переживая, что с тобой что-то случится. Я тогда молилась. Пусть лучше я умру, лишь бы сохранил ребенка в моем животе. Вот тогда-то я и узнала, каково это – быть матерью. Что можно даже умереть за того, чье лицо еще и не видела.
Я надолго запомнил мамины слова. Порой, когда я думал о Боге, они всплывали у меня в памяти. Причина, по которой я это рассказываю, состоит в том, что той осенью, когда я на трясущихся ногах выходил из храма, передо мной предстал человек, который должен был положить конец моим блужданиям.
– Послушайте, уважаемый, вы же корейский монах? Прибыли из Кореи?..
Это был рослый мужчина с типичным лицом англосакса. Отутюженный темно-синий костюм выдавал в нем принадлежность к достаточно обеспеченному среднему классу американцев. Его английское произношение было четким, будто из учебника, что лишний раз доказывало высокий уровень его образованности. Немного помедлив, он спросил с улыбкой на лице, можем ли мы немного поговорить. Похоже, все это время он дожидался, пока я выйду из храма.
Присмотревшись к его солидной внешности, я заметил, как подрагивают его длинные ресницы. В нем чувствовалась какая-то сильная напряженность. Я сказал, что аббат будет здесь во второй половине дня, так как сейчас уехал в город пообедать со своей племянницей. Тут мой взгляд упал на стоянку: там стояла незнакомая машина – марки «Хёндэ». Мое сердце, что недавно еле-еле утихомирилось, забилось с новой силой, а ноги задрожали.