– Людям не дано понять, что Бог через твою влюбленность отправит тебя в самое романтическое путешествие, которое не заменит ни одна девушка в мире. Бог стал для меня удивительным приключением, отливающим всеми цветами радуги, – несравнимым ни с одним морем, по которому я когда-либо плавал. И оттого я был очень счастлив. Брат Йохан, я верю, что Бог будет вести вас независимо от того, какой жизнью вы живете. И, как я и обещал вашей бабушке, брат Йохан, я буду молиться и за вас. Ведь вы тоже входите в число тех, за кого я обещал молиться в тот день.
Той ночью ветер дул не переставая. Вернувшись в свою комнату, я задремал, и мне приснился сон: я стою на корабле, а там далеко внизу – толпа беженцев. Палуба высоко, и не было лестницы, чтобы поднять их. Они не находили себе места от беспокойства и в нетерпении топали. И тогда Михаэль, стоявший на корме, сказал:
– Я прыгну в воду. А ты брось мне сеть. Один конец закрепи на корабле. Со вторым концом я вплавь доберусь до причала и привяжу ее там. Тогда она превратится в лестницу, по которой они смогут взобраться на борт.
Даже не дав мне шанса отговорить его, он бросился в черные морские волны.
– Раз Михаэль прыгнул, я – за ним. Я не шибко разбираюсь, но так будет правильнее. Даже если он ошибается, я присоединюсь к нему в его неправоте. По крайней мере, ему не будет одиноко.
Анджело маленьким котенком выгнул спину и сиганул в воду. Однако, прыгнув в волны, они пропали из виду. Я стоял на палубе и звал их по именам. Но ответа не было.
– Ну и болваны же вы, кто же так сразу прыгает?!! Михаэль, Анджело!
Я привязал один конец веревки к стойке ограждения на палубе, попросил людей обвязать другим концом веревки меня и спустить вниз. Это был самый безопасный вариант действий. Но, спускаясь, я понял, что веревка смехотворно коротка, чтобы дотянуться до пристани. Я завис между палубой корабля и поверхностью воды.
– Тяните вверх! – крикнул я, но никто не ответил.
При каждом порыве ветра мое тело раскачивалось – я оказался в таком положении, что не мог ни подняться, ни опуститься. И тут увидел Михаэля и Анджело, очень даже неплохо устроившихся на палубе корабля.
– О, так вы не упали? Ну же, тяните веревку вверх, давайте! – завопил я.
Однако вместо ответа они бросили мне нож и сказали:
– Перережь веревку и падай в воду! Только те, кто упал, могут подняться на борт.
– О чем вы? Если упасть в воду меж кораблем и пирсом, то можно погибнуть из-за гребных винтов. Не болтайте ерунды! – крикнул я, но они уже скрылись из виду.
И тут я услышал колокольный звон. Мне показалось, что они, смеясь, шли в храм на молитву.
Звонил колокол. Когда я резко открыл глаза, то не сразу понял, что нахожусь в Ньютонском аббатстве в штате Нью-Джерси… Кроваво-красный рассвет пробивался сквозь темно-синее небо. Я поспешно натянул монашеское одеяние и помчался в храм. Брата Мариноса нигде не было видно. Когда за завтраком я справился о нем, сказали, что он немного температурит. Отец Исаак передал услышанное от местных монахов, которые обмолвились, мол, наш брат вчера явно переусердствовал – наговорил гостям столько всего, что за всю жизнь не говаривал. Брат из больничного корпуса сходил к нему и велел денек хорошенько отлежаться и отоспаться.
С утра осеннее небо над равниной Нью-Джерси расплескивало синеву, что была даже ярче моря. Листья на раскидистых ветвях дубов изо всех сил тянулись и буквально упивались последними лучами осеннего солнца. Казалось, что все события, начиная с прошедшей весны и заканчивая сегодняшним осенним днем, разворачивались передо мной, как в умело поставленной драме.
В молчании я шагал по дороге, окаймленной устричными, острейшими и иноземными дубами. В лесу было тихо. Как же давно я не наслаждался таким безмолвием. Для тишины недостаточно молчать, ведь нельзя назвать безмолвием непрекращающийся поток мыслей в твоей голове. А у меня наблюдалось душевное спокойствие, умиротворение и обостренное слушание. Когда безмятежно прислушиваешься к чему-то за пределами наших чувств, человеческих границ и понятий добра и зла.
В том лесу я ощутил, что восстанавливаю свое молчание. А еще соглашаюсь с тем, что человеческий рост возможен только через страдания, и никак иначе. Я также вспомнил слова, сказанные братом Мариносом напоследок, когда он возложил свои руки мне на голову вчера ночью.
«Я сошел с того корабля, но Бог все еще плывет на нем по морю ради нашего спасения. И приглашает нас на тот корабль, вопрошая: ”Не хочешь ли присоединиться ко Мне, чтобы спасать тех людей?”»
Шагая по лесу, погруженному в аномальную неподвижность, я плакал. Слезы беззвучно текли по моему лицу. Я знал, что люди плачут, когда им грустно, а еще – когда испытывают любовь невероятной силы, выходящую за рамки человеческих возможностей. И тут меня кто-то окликнул:
– Йохан… Йохан!
Я медленно оглянулся. Никого не было. Я зашагал снова. И опять послышался голос. Я изо всех сил прислушался, чтобы определить, чей это голос. Он напоминал голоса Сохи, Михаэля. Хотя если подумать, то походил и на голос Анджело или даже на бабушкин. Он раздавался из глубины моего сердца. Услышав зов, я остановился. И в тот же миг увидел, что там, где дубы выстроились в ряд, пустое пространство между ними было полностью заполнено Богом. Присутствие Создателя без остатка заполонило каждый просвет в плотном ряду дубов – оно было невероятно прозрачным, непритязательным, необъятным и привольным. И я ответил этим пустотам и наполненности, этой тишине и многоголосью. Я сказал это от всего сердца:
– Аминь, аминь!
А потом я произнес имя Сохи. Сказал, что люблю. Да, люблю… Пусть нам не суждено встретиться вновь, или при встрече не предоставится шанса соприкоснуться руками и придется развернуться и уйти, лишь встретившись глазами издалека, я все равно буду любить. Я буду любить, даже если не смогу вновь обрести те дни, когда накануне расставания после ссоры в поезде мы слились в страстном поцелуе, едва соприкоснувшись руками. Пускай ты забудешь меня, и я стану смешон в твоих глазах, а ты окажешься в объятиях другого и даже не оглянешься на меня… все равно я буду любить тебя. Я сохраню в памяти и те весенние дни моей судьбы, когда все оттенки нежно-зеленого порождали новую жизнь; и встречу наших взглядов над тарелками с остывающей едой; и трение наших губ; и переплетение наших пальцев; и луга нашей молодости, усыпанные красочным морем полевых цветов. На маленькой скамейке в глубине того леса со словами «люблю тебя» я оставил и воспоминания о Сохи, развернулся и пустился в обратный путь.
После блужданий по извилистой лесной дорожке я медленно возвращался в монастырь, когда прозвонил колокол. Хотя время молитвы еще не настало. Не может быть, подумал я – и помчался к монастырю. Сердце готово было выскочить из груди. Колокол настойчиво звонил, сообщая о том, что произошло нечто непредвиденное. Когда, запыхавшись, я прибежал, то узнал, что брат Маринос только что почил. Будь это роман, люди, наверное, посмеялись бы. А если бы это был фильм, зрители, возможно, недоверчиво зацокали бы языками. С трудом удерживаясь на подгибающихся ногах, я вбежал в больничную палату, где лежал брат Маринос.
– Это была обычная лихорадка. Все было не так уж и серьезно. Приняв обезболивающее, он сказал, что поспит, поэтому я оставил его, но, когда заглянул через час, он будто спал… И тут я заметил, что одеяло с пледом остались в прежнем виде – не сбились. Он просто спал и прямо во сне…
Окружив постель, братия молилась. Стоявший в коридоре аббат внезапно ухватился за отца Исаака и чуть не осел на пол. Его трясло, что было так не похоже на него.
– Ты помнишь, отец Исаак? Слова брата Мариноса… «Я понял, что жил все эти долгие годы, чтобы рассказать это»?
Отца Исаака тоже слегка лихорадило.
– Помню, конечно помню.
Аббат, увидев, что и я стою подле, объятый дрожью, сказал:
– Брат Йохан, позвони в Корею. Раз Ньютонское аббатство вскоре станет филиалом нашего монастыря, значит, и почивший брат Маринос будет одним из наших монахов, так что извести их и скажи, чтобы там тоже отслужили заупокойную мессу. И перескажи им по электронной почте его историю.
Вернувшись в свою комнату, я позвонил в город W в Корее и начал набирать письмо, упорядочив все рассказанное братом Мариносом, однако мои пальцы дрожали. Приводя мысли в порядок, я не мог еще раз не ощутить величие и кропотливость провидения Того, кто призывал меня. Пришли в голову слова псалма: «Что есть человек, что Ты помнишь его?» Ну почему Ты призвал меня? Почему Ты возлюбил меня?
С того дня минуло еще десять листопадов. В последствии, приняв пожизненный монашеский обет, я занял место в монастырской братии и прошел путь становления в качестве духовного священника. Ночами я наслаждался чтением книг, полных божественных, ясных и простых, а оттого и прекрасных прозрений, глубоко напитываясь в такие минуты покоем, тонувшим в бесконечных тишине и синеве, а иногда, поднимая глаза, возносил свои чаяния к высокому и далекому, но одновременно такому сияющему синему небосводу. В конце концов я обрел не ту иллюзорную любовь, что оказалась не моей, а гораздо более необъятную истинную любовь, дарящую сердечное тепло.
Накануне аббат сказал мне:
– Тут Сохи приезжает. Просит позволения встретиться с тобой.
Туман все более сгущался. Я очнулся от воспоминаний и вернулся в свою комнату. Заварил чай, сел за свой стол и открыл в компьютере папку, где хранились снимки из моего прошлого. Лица Анджело и Михаэля появились на экране вместе с моим юным лицом. Я щелкал мышкой. Вот мы, молодежь, за стиркой, вот едем на пикник искупаться, а вот – молодые люди с напряженными лицами, что впервые облачились в монашеские сутаны, отчего наши тела выпрямились и застыли в неподвижной строгости… На одном групповом снимке в толпе людей у памятника Святому Бенедикту виднелось также и лицо Сохи. Среди множества фигур я все же смог быстро распознать ее. Когда я навел курсор на лицо и попытался увеличить масштаб, изображение расплылось. Казалось, виной тому не было разрешение фотографии, а сказалась сила времени.