До моего появления эти люди без чьей-либо помощи сами протестовали, сидя на рамёне. Как подумаешь о той несчастной женщине, которая забралась на вершину этой металлической конструкции, где ни помыться нормально, ни в туалет по-человечески сходить… Увидев это, я не мог просто пройти мимо. Они же ничего не украли, не клянчат себе средств на существование, они всего лишь просят позволить им работать. А полиция, между прочим, сегодня отобрала даже еду, которую собирались поднять ей наверх. После всего этого я не мог заставить себя пойти на вечерню. Как можно проигнорировать это безобразие и совершать молитву…
– Как тут пройти мимо… Я бы поступил так же. Все вы правильно сделали, брат Михаэль!
Михаэль схватился руками за голову, а у Анджело в глазах стояли слезы.
– Плохо, конечно, что ушел без разрешения, и мне жаль, что я доставил неприятности нашей братии в монастыре. Действительно, я виноват. Впервые пожалел о своем образе жизни. Я надел монашеские одежды, чтобы посвятить себя Христу. Оставил все и пришел сюда жить по Его воле. Однако, выходит, как раз монашеская сутана стала камнем преткновения в этой самой жертвенной жизни ради бедных, о которой говорил Христос.
Мы помолчали.
Той ночью мы еще немного поговорили на эту тему, после чего я ушел первым и вернулся в свой кабинет. Оставив их с полбутылкой вина, думал, что скоро и они отправятся спать. А сам, заварив кофе покрепче и отхлебывая маленькими глотками, разбирал документы на английском и немецком.
Меня разбудил звон колокола, призывавшего на утреню, – тогда-то я и обнаружил, что уснул, сидя за столом. Поспешно присоединившись к молитве, я увидел перепуганное до смерти лицо Анджело среди братии. По его глазам понял, что ночью они опустошили еще несколько бутылок вина. Михаэля не было. Мы с Анджело тревожно переглянулись, а тем временем аббат хмуро окинул нас взглядом.
После утренней молитвы у нас оставалось около двадцати минут до мессы. Анджело первым побежал в комнату Михаэля, а я пошел в свой кабинет, чтобы заварить кофе. Должно быть, я переборщил – сыпанул в два раза больше, чем обычно. В надежде, что и я, и Михаэль сможем поскорее прогнать сонливость. Так мне думалось тогда…
Разбудив Михаэля, мы заставили его через силу выпить кофе и потащили на стояние[11] в притворе перед началом мессы. Стацио было очень важным принципом в монашеской жизни. Первоначально это слово произошло от латинского слова «стоять» (stare) и означало «остановку».
Чтобы пролить свет на события того дня, позволю себе небольшое уточнение по поводу этой уникальной традиции наших бенедиктинских монастырей. Обычно в обителях колокол звонит за пять минут до молитвы. Тогда каждый прекращает все свои дела, берет молитвослов и становится в очередь в притворе перед собором. Когда послушник открывает дверь, все заходят. Такая вереница выстраивается трижды в день: на утренней мессе, на вечерне и на заключительной службе – комплетории. И это не просто длинная очередь. Все собравшиеся стоят в безмолвии, чтобы сконцентрироваться и подготовить сердце перед молитвой и мессой. Утром молчание посвящено сосредоточению души на Господе, а вечером – размышлению о прожитом дне.
В нашем монастыре есть большое окно, выходящее на запад, и в зависимости от сезона можно было наблюдать разную картину. После весеннего равноденствия солнечный свет, проходящий через витраж, отбрасывал на восточные окна цветные тени, которые со временем удлинялись, а после осеннего равноденствия – постепенно укорачивались. Помню, я мог определить время года по длине тени, отбрасываемой витражом в переходе.
Летом монахи, потеющие на рисовых полях, кухне, в мастерских или на работах вне помещений, заранее спешат в свои комнаты, умываются, переодеваются в чистые монашеские облачения и собираются в притворе. После чего пространство заполняется каким-то особым благоуханием, которое трудно объяснить лишь запахом лосьона. В такие мгновения у меня иногда проносилась мысль, что именно эти безмолвные остановки делали прекрасными совместное житие и общие молитвы. Однажды к нам в монастырь с визитом приехал буддийский монах, и когда при прощании его спросили, что запомнилось больше всего – его ответом было именно стацио. Он испытал невиданный доселе святой трепет, когда в этой стоящей безмолвной веренице увидел человека с чистым лицом, облачившегося после недавнего душа в белое летнее монашеское одеяние. Накануне, поднимаясь к монастырю перед молитвенным часом, буддийский монах встретил этого же человека – в потрепанной рабочей одежде и с вымазанной в земле лопатой в руках. Естественно, гость решил, что это какой-то местный работник, и поприветствовал его, не особо церемонясь, мол, потрудился ты на славу.
Степенная, несуетливая жизнь, важность которой подчеркивает наша обитель, может быть неправильно воспринята как нечто статичное и праздное. Однако, напротив, жизнь монастыря протекает в постоянном чередовании активности и покоя, подобно переплетению нити основы с нитью утка, побуждая к умению останавливаться в любой момент, несмотря на всю занятость.
Когда в то утро прозвенел колокол на мессу, мы выстроились в притворе на стацио. Михаэль крепко сжимал губы. Я не обратил особого внимания на его бледное лицо, так как считал важным само его присутствие на мессе. И вот в момент, когда вереница монахов собиралась уже тронуться с места, все и произошло… Стоило мне ступить вперед, как мою спину обдало чем-то горячим. Не было даже времени оглянуться – стоявший за мной Михаэль согнулся пополам и фонтаном вылил все содержимое желудка на мою сутану. И обычно благоухающий перед утренней мессой притвор в доли секунды наполнился кислым винным смрадом.
В то мгновение, зажав рот от готового сорваться с моих губ крика, я неожиданно ощутил леденящую, тяжелую тишину, обволакивающую нас. И лишь не совсем благозвучное клокотание жидкости, все еще c избытком фонтанирующей из горла Михаэля, эхом отдавалось в длинной галерее.
Многочисленные взгляды буквально на миг остановились на нас с Михаэлем и Анджело, но тут же беспристрастно скользнули мимо – колонна двинулась с места и исчезла в храме. В притворе остались лишь я, в испачканной донельзя сутане, Михаэль с белым как смерть лицом, и Анджело со слезами на глазах. Изнутри собора донеслись григорианские песнопения.
Смогу ли я забыть выражение глаз Михаэля в тот день? Если бы в обычной жизни он не был таким опрятным, если бы у него было чуть меньше чувства собственного достоинства, если бы все это время он считался возмутителем спокойствия, бестолковым и нерадивым послушником, если бы он, Михаэль, имел репутацию проныры и хитреца… А-а-а! Тогда это утро не стало бы для меня настолько проклятым.
Вся эта череда событий и переполох из-за задержания в полиции монаха и семинариста, готовившегося к принятию вечных обетов и рукоположению, и некрасивой утренней сцены у входа в храм породили мрачные предчувствия. Аббат, намеревавшийся вызвать на разговор Михаэля сразу после утренней мессы, хранил молчание вплоть до приближения дневного часа. С одной стороны, положительное качество характера настоятеля заключалось в том, что к человеку, завоевавшему его доверие, он проявлял терпимость. Даже если человек этот и совершал порой ошибки, из-за которых другие хмурили брови. Но иногда все происходило с точностью до наоборот – утратившего доверие аббата не могли смягчить никакие положительные поступки человека. Всеми фибрами души я ощущал, что разочарование все больше перерастает в гнев – прямо пропорционально тем надеждам, что возлагались на Михаэля, и это тревожило больше всего. Все-таки настоятель имел право в любой момент выставить нас из монастыря со всеми нашими пожитками, так как мы еще не дали пожизненный монашеский обет.
Избавившись утром от содержимого своего желудка, обессиленный Михаэль лежал в своей келье. Как и Анджело. Перед полуденной молитвой я заглянул к нему.
– Тебе тоже плохо?
На мой вопрос он отрицательно покачал головой.
– Я почти и не пил. Если честно, вчера вина было мало, а мне показалось, брат Михаэль хочет хорошенько выпить.
– И чего тогда лежишь? Разве дело не усугубится, если еще и ты будешь валяться в постели?
Посмотрев на мое нахмуренное лицо, Анджело призадумался, а потом переспросил:
– Брат! Вы и вправду так считаете? Значит, я зря это делаю, и надо подняться. Видно, я опять сглупил. Просто, думал, если встану и буду ходить как ни в чем ни бывало, то все обернется против одного Михаэля, будто он один в этом виноват. Мы же всегда втроем были, а тут получится, что Йохан и Анджело – нормальные, один Михаэль как с цепи сорвался и куролесит вовсю… Вот и решил: если хотя бы я к нему присоединюсь, то дело будет не лично в одном Михаэле, а воспримут это, мол, нынешние монахи такие все непутевые… и упреки пожилых братьев обратятся не только в сторону Михаэля… Как же тогда быть? Может, мне тогда лучше встать?
Анджело договорил и, избегая моего взгляда, смущенно усмехнулся. От его слов словно маленький камешек со стуком упал на самое дно моего сердца. «Ладно, проехали, лежи себе, не вставай!» – неожиданно для самого себя, ворчливо остановил я его. И, вероятно, случилось это из-за того камешка, упавшего на дно сердца. Анджело, взглянув на выражение моего лица, неуверенно заговорил:
– Знаете, брат Йохан! Раньше, когда моя мама была жива, она всегда говорила, что я ни в чем не виноват. Подростком я возразил, что не верю ей. Она же все время твердит, что я прав. И тогда мама сказала: «Да? Ну прости меня. Но мне кажется, что ты всегда прав. Если честно, Анджело, я не знаю, что правильно, а что нет. Но даже если твои поступки неправильны, я все равно хочу поддержать тебя. Ведь когда ты действительно что-то сделаешь не так, то тебе не будет одиноко, будто ты один оступился»… Позднее я много размышлял о маминых словах. Ну чем я могу помочь брату Михаэлю? Хотя бы буду на его стороне. Чтобы ему не