Напротив кабинета Жува располагался офис, занятый каким-то женским комитетом, где дамы были одна красивей другой. Когда Персоннета и Боккара вошли в холл, там, видимо, проходило общее собрание, и Боккара сунулся в приоткрытую дверь — поглазеть.
— Ну, ты идешь или нет? — спросил Персоннета.
— Извиняюсь, — ответил Боккара. Жув ожидал их, чтобы коротко проинструктировать относительно дальнейших действий. Они сообщили ему о своей неудаче.
— Ничуть не удивляюсь, — сказал Жув. — Она наверняка сбежала от нас. Ну что ж, тем хуже. Попробуем зайти с другого конца. Вам придется наведаться в одно местечко, сейчас скажу какое, но только как можно незаметнее, вы понимаете, что я..?
— Да, — ответил Персоннета, — я понимаю, что вы…
Спустя какое-то время они вышли, имея при себе адрес Лагранжа; форум блистательных дам был в самом разгаре, воинственные крики перемежались истерическими призывами начать голосование.
— Что будем делать? — спросил Боккара. — Отправимся туда прямо сейчас?
— Странный вопрос, — усмехнулся Персоннета. — Может, у тебя другие планы?
И он же, чуть позже, спросил на Тильзитской улице:
— Хочешь, я попробую?
— Да ладно, я сам, — отвечал Боккара.
Персоннета стоял с фонариком в руке за спиной своего поглощенного делом ассистента, стараясь светить ему как можно прилежнее. Но это ему не очень-то удавалось. Рука, уставшая от долгого напряжения, ходила ходуном, и луч фонаря постоянно соскальзывал в промежуток между ними, мешая разглядеть что бы то ни было. Боккара недовольно ворчал, и Персоннета обеими руками приподнимал фонарь. Было десять минут первого ночи со вторника на среду.
На улице по-прежнему царила промозглая сырость. Дождик, совсем уже мелкий, почти туман, тихо шуршал по высоким окнам кабинета Лагранжа — так шуршит легкий прибой, собирая в складки прибрежный песок. С Тильзитской улицы доносился шум дорожного движения, неравномерного, но и неумолкающего; раздавался он и со стороны площади Звезды, и, уже более глухо, с окрестных бульваров; иногда взвывала сирена «скорой помощи» или слышались автомобильные гудки. Им только и оставалось, что слушать все это, ибо видеть было нечего, хотя фонарь и продолжал светить. Через открытую дверь кабинета проникали слабые отблески уличных фонарей, едва обозначая контуры мебели, но не давая света.
Они засели в чуланчике, смежном с просторным кабинетом Лагранжа; это был пятиметровый закуток без окон, где имелись факс и ксерокс, металлические шкафы-картотеки, умывальник и ветхозаветный сейф — Боккара стоял на коленях именно перед ним. Сверху на сейфе лежала стопка досье, из которых торчали отдельные бумажки; на ковровом покрытии возле Боккара валялся саквояж с набором мелких инструментов — щипцов, пробойников, щупов — и какое-то приспособление покрупнее, напоминавшее медицинскую банку, рядом лежал стетоскоп. Время от времени Боккара приставлял стетоскоп к замку сейфа и считал щелчки, пытаясь справиться с ознобом, который порой одолевал его до такой степени, что он путался в комбинациях и был вынужден начинать все снова. Мало того что он дрожал, он еще вдобавок и потел, и его пальцы срывались со скользкого диска; вдобавок луч фонаря в решающий момент уходил в сторону — словом, все, абсолютно все ополчилось против Боккара, мешая ему вскрыть проклятый сейф.
Персоннета наклонился, заглянул в лицо своему помощнику и увидел, что тот весь в испарине.
— Надо было запастись тряпками, — сказал он. — Ты уверен, что у тебя в саквояже ничего такого нет? Может, хоть бумажные носовые платки?
— Нет! — с отчаянием воскликнул Боккара. — Нет и нет! Черт бы побрал это колесико — до чего же скользкое, никак не ухватить, будь оно неладно!
Он замолчал, чтобы перевести дух, и приглушенно чихнул себе в ладонь.
— Будь здоров, — сказал Персоннета. — И успокойся, не трать время на болтовню.
— Я уверен, что простуда перейдет в бронхит, — пропыхтел Боккара. — Так и будет, вот увидите. А бронхит тянется месяцами. И ваши пожелания меня не вылечат.
13
Отбыв по-английски, Бельяр затем долго не показывался. Глория не слишком страдала от его отсутствия, хотя иногда и жалела, что не может поболтать с ним. Тем временем в южной части Тихого океана стояла прекрасная погода.
В среду солнце взошло как всегда мгновенно и без предупреждения. Быстро приняв душ и позавтракав, молодая женщина покинула свой номер, села в лифт, где жизнерадостно звучала приглаженная симфоническая версия рок-н-ролла, и вышла из отеля под безжалостно палящее солнце. Ее путь лежал через пешеходный мост Пирпонта, ведущий к большому аквариуму. Еще через пятьсот метров стояло здание в антианглийском стиле — роскошные торговые галереи, где чего только не было: и люстры, и резьба по дереву, и ковры, и канделябры; тут витраж, там пейзаж, тут картина, там лепнина, — а напротив высилась бледная мраморная статуя королевы Виктории. Глория взошла на эскалатор, поднялась на верхний этаж и расположилась за низким столиком, прикрепленным одним концом к деревянному лакированному поручню, возле двери магазинчика свадебных товаров под названием «Seventh heaven».[6] Отсюда она могла охватить взглядом все три этажа с их картинными галереями, салонами всемирно известных кутюрье, бутиками, торгующими предметами роскоши, новоиспеченной стариной и «сувенирами на память» неизвестно о чем.
После того как бармен с наушниками на голове принес Глории заказ — кофе и пепельницу, — она стала наблюдать за циркуляцией невест вокруг «Seventh heaven». Невесты — молодые или не очень — в одиночку сюда не ходили, а появлялись только в сопровождении дуэньи — матери, сестры или сестры жениха, который в это время осушал в компании верных друзей последние холостые кружки пива. Дуэньи, рассевшись на белых кожаных диванчиках, выдавали советы и листали каталоги. Одни невесты, примерявшие свадебные платья, казались весьма уверенными в себе — чувствовалось, что они точно знают, что им нужно; другие держались надменно и безразлично, хотя их, возможно, одолевали кое-какие тайные мыслишки, третьи не скрывали радости и сами стыдились этого, но, в общем, все они были довольно милы — а иначе не нашли бы себе женихов. Глория смотрела через витрину, как они вертятся перед зеркалом в своих белоснежных нарядах, затем, ближе к полудню, когда магазинчик опустел, вошла туда сама.
Бледно-зеленый и бледно-розовый тюль, фиолетовые и жемчужно-серые коврики, цилиндрические подставки, обтянутые бархатом и атласом, а на них шляпы, ожерелья, обувь, десятикратно отраженные в больших зеркалах на ножке, в вычурных рамах. Обойдя стойки, увешанные гирляндами платьев — непорочно-белых, пышных, воздушных, — Глория выбрала классическую модель с высокой талией, сборочками на боках и скромным декольте; скупой вырез позволял видеть разве что ключицы и ничего более. Сняв его с вешалки, она закрылась в крошечной кабинке.
Однако в следующий миг она, как в сказке, вышла оттуда облаченная в длиннейшее платье с многометровым шлейфом, который несла за нею целая свита продавщиц, — так фокусник извлекает из своего цилиндра голубку, улетающую от кота, который удирает от собак, за которыми скачут лошади, бегут слоны, и вся эта живность по его мановению удаляется за кулисы, воркуя, мяукая, трубя и роняя какашки на ходу, а следом дефилируют колонны жизнерадостных людей в национальных костюмах, приветствующих публику взмахами шляп и флагов, в сопровождении духового оркестра и хоровой капеллы в хвосте, — но, если присмотреться, кое-как «упакованная» на скорую руку, увешанная этикетками и с трудом ковыляющая на высоченных каблуках.
Затем Глория позволила девушкам приладить корсаж, одернуть талию, подогнать плечи, завязать на поясе пышный бант, сунуть в вырез платья гортензию из белого кружева, увенчать голову гирляндой из плюща с ленточками, набросить вуаль на лицо, расправить складки, закрепить оборки, натыкать булавок во все места и, наконец, украсить свое творение жемчужным колье в три ряда. После чего, закованная в эти белые латы, она попыталась сделать несколько осторожных движений и чуть-чуть присесть в реверансе, соответствующем своему образу в зеркале — образу одинокой невесты. «Ладно, я подумаю», — сказала она.
Переодевшись, Глория провела весь день на одном из катерков, что курсируют между приморским бульваром и Мэнли, затем вернулась в отель, поужинала и, так как ей совсем не хотелось спать, обратилась к портье, который охотно дал ей адрес ночного клуба, где можно скоротать вечерок.
Она без труда отыскала это заведение, особенно любимое туристами из западных стран северного полушария, среди коих было немало пьяных туристов из западных стран северного полушария, а в их числе двое — высокий тощий швейцарец с грустной улыбкой из-под усов, седевший у стойки бара, и органист на заднем плане. В зале стоял неясный гомон, похожий на гул водопада; орган Хаммонда издавал тягучие всхлипы и простуженные стенания. Швейцарец — специалист по окружающей среде — угостил Глорию бокалом местного шампанского, и они поболтали; швейцарец набросал весьма мрачную картину Австралии: все больше туристов, все меньше озона в небе — в общем, похоже было, что здесь по его специальности работы невпроворот.
Едва Глория осушала свой бокал, как ее собеседник, не прерывая монолога, вновь наполнял его. Глория улыбалась, почти все присутствующие улыбались тоже, орган продолжал гнусавить, фальшивя на аккордах и пыхтя, как вьючное животное. Швейцарец, недавно вернувшийся с Лабрадора, теперь описывал горестную судьбу лабрадорских тюленей, обреченных на массовое уничтожение, так как из их кожи делают тапочки и кошельки, а главное, мягкие игрушки в виде лабрадорских тюленей. Глория, в свою очередь, незаметно пьянела, окружающий мир расплывался сквозь стекло бокала, и она воспринимала его притупленно, как боль под анестезией или пожар на экране телевизора. Когда и бокал тоже заволокло туманом, она решила, что пора уходить. Этот швейцарский ухажер был очень мил, но нет, только не сегодня вечером, да-да, скорее всего, завтра — она придет и они увидятся. Глория встала, осторожно утвердилась на ногах, поблагодарила швейцарца и покинула заведение.