— На дурака ты похож куда чаще, — согласилась воительница. — А на героя не очень. Хотя, где ж героев-то наберешься, приходится возмещать дураками…
— Двое к нам идут, — шмыгнув носом, сказала Мейви. — Стрелок с арбалетом и хуйло с копьем.
— Как поправил бы меня в другой обстановке наш студент, хуйла там два, — с усмешкой произнесла Марселин, глядя на двух бандитов, бегущих к их укрытию. — Одно с копьем, второе с арбалетом.
Изморозь разрывало на части. Одна зверски боялась исхода будущей схватки. Вторая же, прекрасно помнила, на что способна рыжая ехидна… Третья же… Третья до сих пор не могла понять, что вообще происходит.
— Но, прямого дела нам с ними никак нельзя. Поэтому, на «раз-два-три», побежали. Все в одну сторону. Особо не оглядывайтесь. Вдруг потеряетесь, найду. Три!
Мейви сорвалась будто стрела. Лукас промедлил, кинулся догонять. Бежать было неудобно — по спине колотил мешок с едой, а одной рукой приходилось придерживать истошно вопящего мяура, не оценившего внезапности действа. Да еще и пришлось свободной рукой прикрывать лицо, чтобы мчащимися навстречу ветками, не посекло лицо.
Впереди маячила Мейви, сверкая юбкой, словно олениха хвостом. Пробежав ярдов пятьсот, они остановились. Переведя дух, прислушались. Но за спиной стояла тишина, нарушаемая лишь обычными звуками редколесья. Никто не бежал по следам, размахивая оружием.
— Оторвались, — выдохнул Изморозь, стоя согнувшись, уперевшись ладонями в колени. В боку совершенно немилосердно кололо — предыдущая жизнь совершенно не прибавила ему здоровья. У ног вился мяур, щекоча нос пушистым задранным трубой хвостом.
— Ну да, сбежали, — согласилась Мейви, вытирая потное лицо подолом. — Хорошо пробежались, давно не приходилось. А Марселин где?
— Мне-то откуда знать, вместе бежали.
Где-то далеко, похоже, что у самой дороги, раздался дикий вопль, перешедший в хрип. Следом еще один, внезапно оборвавшийся.
— Надо ее спасать! — решительно заявила циркачка, глядя на Лукаса.
— С одним ножом в руках? — показал ей тот свой, совершенно сейчас не убедительный, складник и заверил девушку. — Я и пикнуть не успею, как зарежут. А Марселин и сама кого угодно спасет. Я ж ее давно знаю!
— И что нам делать⁈
— Сидеть и ждать, — пожал плечами Лукас. — Больше ничего не могу предложить. Хочешь, спустимся в низину, выкопаю яму, да костер разведем, для тепла.
— Нет уж, лучше здесь подождем, — поникла Мейви.
Изморозь стянул с себя куртку, накинул ей на плечи. Та благодарно улыбнулась.
Марселин ждать себя не заставила.
Вышла со спины, откуда и не ждали. В непривычном облике — сменив платье на куртку и штаны. Одежка была велика, в паре мест дырява и обильно запачкана кровью. Но для долгой дороги годилась куда лучше тонкой материи, которую любой коварный шип разорвет с радостным треском.
— Вы хоть перепихнулись?
Ответил мяур, негодующе зашипев.
— Ну да, понимаю, слишком холодно. Еще и ты, бесстыдник желтоглазый, пялиться будешь. И вообще, я пошутила!
Марселин скинула с плеча кое-как завязанный тючок.
— Так, сладенькая, отдавай студенту куртку, да переодевайся. Зайчик из леса тебе передал. Мы с ним старались, чтобы почище, но все равно немного заляпали, уж прости.
Лукасу же воительница протянула арбалет и широкий пояс, на котором висел корд в кожаных ножнах с бронзовой оковкой и парой колчанов.
— Господин Изморозь, вы умеете стрелять? Я дам вам цагру!
Глава 17Старые долги
Посланец явился под самый вечер. Братия только-только покончила с дневными делами и начала собираться на молитву перед вечерней трапезой.
Гонец — парень лет двадцати, в короткой кольчуге, с кордом на поясе, легко спрыгнул с седла. Распустил завязки на штанах, облил мочой стену возле ворот — ссал долго, со вкусом и удовольствием, охал блаженно, брызгал струею во все стороны. Долго, видать, копил. Ну или за поворотом выхлебал пару фляг для убедительности. Закончив с неотложным делом, постучал по воротам. Вернее, поколотил, с яростью завзятого барана исполнив сложную барабанную партию сапогами и кулаками.
Обшитый позеленевшими бронзовыми полосами дуб, моренный несколькими веками постоянных дождей и снегов, отзывался чуть слышным глухим ворчанием — ворота ставили в хорошее время. И толщина их равнялось полутора локтям — закрыть или открыть можно лишь напряженьем сил многих человеков.
Посланец посмотрел по сторонам, прислушался. Но никто не бежал открывать, становиться раком, подносить кальвадос или оказывать иные знаки внимания и почтения. Монастырь будто спал. Или вымер от внезапного черного поветрия. Это оскорбляло не на шутку!
Он повторил с удвоенной силой, вкладывая в каждый удар всю свою ненависть к проклятым святошам, осмелившимся выказывать столь вопиющее пренебрежение. Но высокие стены по-прежнему не замечали муравьишку у подножья. Муравьишка от этого рассердился, налился дурной кровью — еще немного, и полезет по стенам, втыкая ножи меж кирпичей, в щели, откуда выкрошился от старости раствор — будто какой легендарный герой из тех песен, что часто звучат в кабаках.
— С чем пожаловали, дорогой гость? В такую-то рань?
Парень дернулся, заозирался. Но говорящего разглядеть не получалось. Хитрая тварь! Трусливые монашеские трюки!
— Слышь, йопта, ты, залупа волосатая, хавальник запокеж, шхеришься хуле⁈
— Вашей матери пятеро за раз вдули! — кротко, но весьма поэтично ответил злокозненный монах, прячущий свое мерзкое рыло на стеной.
— Попизди мне тут! — заорал посланец, снова начав избивать кулаками безвинные ворота. — Урод сраный, пидор ставленый!
— Вы так юны, и так дурно воспитаны… Неужели вам ни разу не ломали нос за вашу несдержанность в словах?
— А то че⁈ — несколько нелогично ответил юнец. — Слышь, чепушила, зови главнюка! Телега ему!
Щелкнул арбалет. У сапога посланца воткнулся болт. Очень убедительный.
— Следующая будет в пузо, — добродушно пообещал стрелок-привратник. — А потом я отрежу тебе голову и насру в шею. Выкладывай с чем пришел, и уебывай нахуй.
— Тебе же… — посланец сглотнул, — вам же, уста сквернить бранью не положено…
— А тебе еще в детстве запрещали срать, не снимая штанов. Ты преступил запрет, и я преступил. Все честно.
— Послание у меня, послание! Вашему главному, отцу настоятелю от сиятельного рыцаря Руэ!
— Прям от самого сиятельного… Клади послание, где стоишь, и проваливай. Как можно дальше, и как можно быстрее!
Гонец, весь изошедший на красные пятна, вздернул прыщавый подбородок — похоже, собирал остатки храбрости. Вытащил из-за пазухи помятый свиток. И уронил его в собственную лужу — промоченная долгими дождями земля новую влагу впитывала неохотно, и лужа, украшенная хлопьями пены с кровавыми прожилками, все еще стояла.
— А теперь…
Упрашивать не пришлось. Храбрость кончилась без остатка. Вестник кое-как залез в седло, оглядываясь и щупая промокший зад. В лошадиные бока вонзились шпоры — плохонькие, чуть ли не из жести резанные.
Выждав, пока всадник ускачет за пределы видимости, неслышно растворилась дверца в воротах — до того искусно сделанная, что самый прозорливый взгляд скользил мимо, как намыленный. Плашки так плотно подогнаны, что разве что «кружевная» игла в щель меж ними войдет.
Из дверцы боком — иначе не получалось, выбрался монах. Всем видом он напоминал стог, на который, для воспрепятствования дождям, набросили старый парус. Сходства добавляла бесформенная хламида неопределенного цвета. Арбалета при нем не было — сменил на оглоблю, окованную железом, и обильно истыканную гранеными коваными шипами.
Двумя пальцами, будто дохлую крысу, он выудил послание. Поднял, подождал, пока стечет лишнее. Посмотрел внимательно на лужу, покачав головой сочувственно:
— Недолго тебе, паренек-то, осталось… А не будешь путаться с девками непотребными, — подумав, добавил, — хотя, судя по тому, как легко обгадился, путаешься ты с непотребными мужиками. Что еще хуже, в общем!
От послания сиятельного рыцаря Руэ пахло уксусом. Настоятель, старик, похожий на высохший невысокий тополь, поднял бровь, осторожно коснулся пергамента кончиком фруктового ножа.
— Он что, был весь в бубонах? Или прискакал на колеснице, запряженной дюжиной крыс?
— Швырнул в собственную мочу, — не стал скрывать истины привратник. — Я хотел прострелить ему печень, но вы просили быть милосердным.
— И повторю свою просьбу, брат Кэлпи! И повторю ее столько раз, сколько нужно! Нашел повод! Все жидкости, из тела исходящие, суть телесные, а оттого нисколько не стыдные или не отвратные. Но все же, благодарю, брат Кэлпи!
— Всегда готов, отец Вертекс!
— Знаю, знаю…
Отложив ножик, настоятель скрюченной ладонью, похожей на лапу хищной птицы, развернул мокрое письмо. Верхний край придавил чернильницей, на нижний положил руку и оперся грудью. И углубился в чтение, с трудом разбирая кривоватую вязь литир, выведенных не слишком уверенной и грамотной рукой.
Оторвался, посмотрел на молчащего у стола Кэлпи.
— Я готов поспорить, что писцом у нашего разлюбезного сиятельного рыцаря брат-близнец нашего разлюбезного Китлерри. Такая же нетвердость руки и сбитый глазомер.
— Что хоть пишет?
— Сам как думаешь? — улыбнулся настоятель. Улыбка вышла неуверенной.
— Снова требует Змеиный лес, размахивая своей писулькой.
— Ты как всегда проницателен, брат Кэлпи! Именно так. Рыцарь Руэ не страдает желанием разнообразить свои желания. Хотя, затребуй он казну монастыря, чтобы мы делали?
Кэлпи хохотнул, прикрыв рот могучим кулаком.
— Мы бы отдали ее без остатку, и долго смеялись! Нищий обокрал бы нищего! Там той казны-то…
— Именно так. Казну мы можем отдать, даже приплатив. А Змеиный лес — нет. Он наш, нашим и останется! Сколькими бы фальшивками этот Руэ не тряс!
Кэлпи почтительно склонил голову, исподлобья наблюдая за разбушевавшимся настоятелем.