— Может быть, — задумчиво согласился Кэлпи. — А может, и нет. Вдруг мы сейчас смотрим на чудо? Парень ведь по-своему упорный как черт, хоть машет не мечом, а куском угля. Вдруг Пантократор нынче коснулся мазилкина перстом своим? Пройдут годы, маляр таки раскроет старые фокусы, да изобразит все, что здесь было. Нарисует нас, живых и мертвых. Какими были. Как сражались. Как погибали.
— Не, как было — неинтересно, обычная поножовщина. Скучная и пошлая. Коли уж краску переводить, то надо, чтобы покрасивше! Кровища рекой, у злодеев морды дьявольские и зубищи на локоть из пастей!
— И дым из жоп валит!
— И Бьярн как святой, в белых доспехах!
— Ну как же без него-то? Совсем не можно! Лишь бы выжил, старый дрочила…
— Не желай, а то сбудется, — хмыкнул Керф.
Бьярн стоял на полуобвалившейся стене и глядел вслед товарищам по несчастью, уезжающим из монастыря. Поредевшая компания Мартина, Рош, Лукас… Ни один не обернулся!
Холодный ветер оглаживал бритую голову. Большая часть синяков уже сошла, но все равно лысина казалась окрашенной в живописное сочетание красно-фиолетового. Щеку, предварительно побрив, рыцарю зашили, кривые стежки уродовали и без того не отличающееся красотой лицо, перепаханное раной. Ходил Бьярн с трудом, опираясь на костыли, однако от помощи отказывался. В очень ругательной форме, неприличной месту.
— Смотрю и думаю, куда теперь мне? — тихо спросил рыцарь. Громко не получалось — болели ребра, стянутые бинтами.
— Можешь помолиться, да сигануть вниз. Авось и не убьешься, — пожал плечами Кэлпи. Он был снова в монашеском одеянии — и никто не признал бы в нем лихого сержанта Ле Гару, ненадолго выглянувшего из прошлого. Разве что незажившие еще шрамы напоминали о недавнем.
— Для таких фокусов надо быть стенолазом. И Ловчим. Да и мертвецов внизу как-то нету.
— Оно и лучше — сразу убьешься, а не будешь валяться месяц в постели, задолбав всех и каждого!
— Убиться — это легко, — пробормотал рыцарь, косясь вниз, — это для трусов. А снова умирать мне неохота!
— Как у вас там говорится? Чтобы быть трусом среди рыцарей, надо быть очень смелым рыцарем?
— Как-то так, — очень медленно и осторожно кивнул Бьярн.
— Но я бы не спешил. Тебе выпал второй шанс.
— Только что делать с ним не знаю. Даже в карты не проиграть!
— Отец наш дал тебе новую жизнь, а уж на что ты ее потратишь, решать тебе. Можешь стать обычным человеком, пойти в город, завести дом, семью. А можешь остаться. Монашеский удел не хуже любого иного.
— Особенно в здешней-то компании, да, Стьюи? — усмехнулся Бьярн. — Как там тебя раньше звали? Бритый от Братьев?
Смущенный монах только отмахнулся.
— Я выбрал, и ты сможешь.
— Я думал об этом. Но… плохо мне, — неожиданно признался Бьярн.
— Отчего?
— Я все думаю о весах Господних. Одно правое дело совершил, вроде хорошо. Но сколько еще на другой чаше… Похоже, слишком тяжелая, раз Пантократор не принял меня, отправил обратно. Даже в ад не забрали! Побрезговали!
Бьярн развернулся всем телом, крутить головой рыцарь все еще было трудно. Удивительное дело, но в глазах старого убийцы блеснули слезы. Не горя, но благоговения, восторга от прикосновения к чему-то невообразимо великому.
— Но я не хочу в ад, Кэлпи, — тихо сказал Бьярн. — И я много лет не выпускал меч из рук. Я знаю, что с моими ранами не выживают. А если и выползают с того света, остаются калеками. В каждом городе таких вояк хватает. Огрызки войны… Я не хочу просить милостыню!
— Это так, — сумрачно согласился настоятель.
— А я живой и раны затягиваются, Великая милость и счастье, мало кому такое дано. Чтобы его оправдать, недостаточно жить обычным человеком или бормотать молитвы в келье, спрятав кирасу в подвале… прости уж.
— Да понимаю, — скупо улыбнулся монах, — ни почистить, ни примерить…
— Но… Что сделать? Как уравновесить все, что я сделал? Не молитвой, а делом! Чтобы когда все же придет мой окончательный час, встал я перед Ним, как человек. А не как хуйло обоссаное, дескать, целое одно хорошее дело сделал, так уж прости меня, добрый боженька, ну что тебе стоит! Хули ты ломаешься, а? Ну вот…
Кэлпи помолчал немного.
— Что ж, есть и такой путь. Но он тяжелый. Очень тяжелый.
— Это да, мне сейчас стоит бояться тяжестей… Даже хер достать не могу, чтобы штаны не обоссать!
— Есть орден. у него даже названия нет, обычно братьев называют «искупающими». Ну или «искупленцами», тут уж кому как. Это и не орден, а скорее братство. В него не принимают, а приходят сами, по зову души. Церковь не признает открыто, но уважает.
— А, монахи… — разочарованно протянул Бьярн. — Снова!
— Воины, — сурово отрезал Кэлпи. — Убийцы. Отъявленные злодеи. Насильники. Не простые солдаты. А такие как ты. Как я… Люди, которые наворотили херни на много жизней вперед, а потом у них проснулась совесть. Взошла как зеленый росток на пепелище. Они в своем послушании, однако, вне монастырских стен. Странствуют по миру, искупая грехи. Защищают людей и храмы от грабителей, рыцарей-разбойников и прочей сволочи вроде Круга Всемогущих.
— Что-то не шибко помогли они вам, — фыркнул Бьярн. — Если бы не мы…
— Друг мой, — грустно улыбнулся монах, — искренне кающихся на весь мир наберется две-три сотни, не больше, везде им не поспеть. Думаю, не надо объяснять почему? Вспомни, скольких ты встретил подобных тому, каким был. И сколько таких, каким сейчас хочешь стать. Убийца — он как сорняк, везде хватает. А богобоязненный воин, у которого есть совесть и честь… Это штучный товар! Братству скоро уж четыре сотни лет, и за этот срок ни один брат не умер своей смертью. Ни один. И думаю здесь тоже не надо объяснять, почему.
Бьярн промолчал, опустив голову.
— Я хотел стать одним из них, — сказал Кэлпи. — Хотел… Но затем понял, что с меня хватит войны. Я хочу мира. Хочу… — он обвел рукой полуразрушенный храм. — Чтобы люди приходили сюда, обретая мир в душе. Служение в Братстве не для меня. Слишком тяжелая ноша.
— А для меня?
— Тебе решать, — улыбнулся монах. — Пантократор строг, но справедлив, он дает человеку свободу выбора. Ты получил вторую жизнь, но только тебе решать, какой она станет. Только тебе.
Эпилог
Паломники стекались к монастырю святой Пайперии неудержимым осенним потоком. Подлинный разлив вод! Кого только не было среди тех, кто желал оказаться под сводами прославленного собора! И нищие, и богатые, и южане, и северяне! Счет шел на десятки в день, а когда закончится сбор урожая придут сотни, тысячи. Потирали в радостном ожидании загребущие руки держатели трактиров, готовили товары лавочники да прочие мастеровые люди.
Среди паломников, что в ту осень, перед самыми зимними заморозками, пришли сюда, пожилая метресса, ничем не выделялась. Да, со следами ослепительной красоты на увядающем лице. Да, с несколькими охранниками. Да, длинные волосы выкрашены то красным, то синим, через прядь — что ж, дама имеет право на некоторую экстравагантность. Монастырь видел разных людей, куда более странных и удивительных. Здесь равно привечали бедных и богатых, аристократов и подзаборных шлюх. Так завели с давних пор настоятели, так продолжалось и поныне.
Оставив охрану у входа, толпиться средь многочисленных «мускулов», она, в сопровождении всего одного стражника, не расставшегося с топором даже в святом месте, вошла в собор.
Женщина явно знала, куда направлять стопы свои. Уверенно зашагала, сворачивая, где нужно, обходя группы паломников.
Дорога привела ее в грандиозный зал, кропотливо восстановленный и отреставрированный лучшими зодчими Ойкумены. Главным украшением здесь была не менее грандиозная фреска, тянущаяся под самый купол. Чья-то искуснейшая рука расписала стену дивно яркими красками, да так, что мельчайшая деталь была хорошо видна с любой точки. Здесь всегда было много людей, а еще в храм съезжались художники со всего мира, чтобы увидеть проявление благословенного Пантократором мастерства и увидеть — как можно творить и нужно.
Метресса подошла почти вплотную — дальше пройти не давали натянутые меж золоченых столбиков пушистые канаты, приглушенно-красного цвета. Искусство было ей чуждо во всех проявлениях, что не приносили серебра и злата, однако с каждым шагом и каждым взглядом лицо ее менялось, обретая странное выражение.
Картина в действительности представляла целый комплекс изображений, каждое из которых описывало одно из удивительных событий. Тех событий, что стали поначалу сказаниями, что разошлись по миру, а затем и легендой, которую знает стар и млад в каждом уголке Ойкумены.
Горящий Мильвесс, от одного вида которого глазу становилось жарко. Боевые галеры, заходящие в гавань. Погромы и торжество нечистого. Чудовище во мраке подземелья, что поджидало Спасителей. Кошмарная тварь удалась живописцу — мороз продирал от одного лишь взгляда. Золотой караван, груженный фениксами. Первая Терция, которую будто с натуры писали, настолько фактурные рожи смотрели на зрителей с расписанной стены. Сразу видно: бывалые солдаты, кирасы снимут, пики А вот и Битва в Тростниках. отложат — и хоть сейчас на большую дорогу, кошельки путников реквизировать.
Это сейчас каждый знает, что в тот день на поле боя вышла пехота нового устава, изменив лик войны. А тогда была лишь ужасная — по колено в крови — сшибка пикинеров с тяжелой кавалерией, повторившаяся семижды за день.
Женщина шла вдоль картин, беззвучно шевеля губами, а перед ней вставала сама история.
Величайшая дуэль за всю историю Высокого Искусства — Лунный Жнец и Бьярн Белый Рыцарь в окружении темных фигур. А вот настоятель Кэлпи речет Гневное Слово на ступенях великого храма в Малэрсиде. То самое, что нынче вырезано в камне на стенах каждого храма в Ойкумене. И которое, по правде говоря, никто не записал в свое время, оттого и неведомо, что именно сказал Кэлпи в тот день, когда империя, терзаемая ужасными испытаниями, споткнулась, потеряла шаг и застыла, выбирая новый путь. Но разве это помеха легенде?