И огонь полетел вниз,
совсем как мотыльки настоящие,
только большие.
Это было красиво.
Пожары – это красиво —
когда огонь становится пламенем
Но чтобы доставлять мне наслаждение,
Ландскнехт должен был напрягать все свои силы в жестокости
А силы его убывали
И вдруг он сказал, что он выше меня по происхождению
Зачем он сказал, не знаю
Но я с огромной, захлестнувшей меня радостью
дала ему размашистую пощечину!
И страшно насладилась чувством страха от его злого лица
И побежала и захлопнула дверь
И он сломал дверь кулаками…
И такого роскошного страшного совокупления
никогда в жизни моей не было!..
Но вот на следующий день он попросил прощения
и сказал, что любит меня безумно
А мне это говорили тысячу скучных раз!
И ночью он был совсем обыкновенным
Таких у меня много бывало,
я даже запретила себе думать о таких…
И все равно он бы мне надоел,
даже если бы его силы оставались при нем…
Я приказала слугам не пускать его во дворец
Но как меня раздражали эти мелочные мысли,
охватившие меня:
вдруг он нападет на мой дворец, на меня;
вдруг его головорезы захотят мстить,
если он исчезнет…
Я раздражаюсь, когда жизнь вдруг хочет удушить меня
своими гадкими мелочами;
утопить, как в глухом болоте…
Надо было приказать жестокое и окончательное
Но убийство такого как он, разве это жестокость?..
И вот он пропал.
Я знала, что его никогда не найдут.
Потому что на моей стороне было море,
и зависимые от меня храбрецы,
отлично владеющие простонародными ножами
лодочники…
А во главе его головорезов встал давний его соперник,
вовсе не обладавший его властностью.
И вскоре шайку рассеяли,
почти всех перебили,
оставшиеся разбежались…
И теперь, то есть сегодня,
я выставила вон из поварни повара Леоне,
кухарку и судомойку
В буфетной комнате жар от камина
Я осталась совсем одна
Волосы я завязала на затылке зеленой лентой
Я варю густое варенье из лесной земляники,
снимаю пенки деревянной ложкой…
Готово!..
Я прикрываю маленький горшок плотной бумагой,
смоченной сладким вином,
и ставлю на деревянную полку,
накрытую белой полотняной салфеткой,
вышитой красными шелковыми нитками…
В спальне буду одна,
распахну окно,
впущу солнце,
закрою глаза
И перед моими закрытыми глазами
пролетит мгновенной птицей
твой кроткий взгляд из-под черных кудрей…
Я послала за тобой и знаю,
ты придешь незамедлительно…
Я сижу на постели,
поджав под себя ноги,
раскрыв «Поэтику» Аристотеля,
и в нетерпении представляю себе твой голос,
твои руки, протянутые ко мне,
всего тебя!..
ПРИМЕЧАНИЕ
Ужасы многочисленных европейских войн, особенно в немецких землях, подробно рассказаны в таких произведениях, как «Крестьянин Гельмбрехт» – повесть в стихах немецкого поэта тринадцатого века Вернера Садовника; и «Похождения Симплициссимуса» – роман, написанный в семнадцатом веке немецким писателем Гансом Якобом Кристоффелем фон Гриммельсгаузеном.
Меня зовут Жозеф
Лето. Армия Наполеона тихонечко входит на территорию Российской империи для съёмок фильма «Гусарская баллада». Тут и я пришла со своим экспромтом…
Мои родители умерли, когда случилась эта ужасная вспышка холеры! Меня взял к себе моя дядя по матери, сапожник. Он очень добр ко мне. Я вырос в его доме и сделался настоящим мастером. В доме нас трое: дядя Ипполит, я, и старый слуга Жюль.
Ну, вот…
войска все идут и идут через наш городок, а солдат требуется все больше и больше.
По вечерам я иногда захожу в трактир на нашей улице – выпить стакан, другой хорошего вина, и послушать, о чем толкуют… Еще недавно говорили о каких-то правах человека, но уже не говорят, а рассуждают о какой-то континентальной блокаде. Мне было неловко спрашивать, что это такое; не хочу, чтобы меня сочли дурачком! Дядюшка Ипполит тоже не знает. Наконец я решился и спросил у школьного учителя, господина Дюрана. Он мне и разъяснил, что наш император, Наполеон, поссорился с русским царем Александром и хочет его наказать. Император в ссоре и с английским королём и потребовал, чтобы никто не покупал английские товары, и не продавал бы англичанам свои. Это и называется континентальной блокадой. Но по приказу русского царя из России по-прежнему возят в Англию морем строевой лес и роскошные меха, а взамен получают разное оружие…
я немного прихрамываю на левую ногу, но говорят, что в армию берут и хромых – получаешь походный лист и – готов!..
А я хочу жениться на моей невесте Катрин; я сшил ко дню ее именин пару отличных туфелек; а когда я снимал мерку, было так приятно держать в руке ее маленькую ножку в розовом чулке.
Но завтра все решится, завтра я узнаю, возьмут ли меня в армию.
Все уже знают, что война с Россией объявлена. Проходят через наш городок полки: гусары, драгуны, кирасиры; едут всевозможные повозки и санитарные фургоны. И конца не видно этому людскому потоку.
На фасаде ратуши повесили большое объявление о наборе в армию. Забирают всех, даже отцов семейств. Но ещё остаётся шанс при жеребьёвке: вдруг мне повезёт! Но нет, не повезло! Помощник префекта выкрикнул номер:
– Семнадцать!
Мой номер.
При осмотре меня нашли вполне здоровым и годным для службы. Я простился с моими близкими. Я стал солдатом. Появились новые приятели, я отпустил усы и завёл себе глиняную трубку для курения.
Россия – это огромные пространства, по которым следуют войска нашего императора, а русские войска все отступают и отступают… Прежде я много слышал о русском холоде, но если бы вы знали, через какое жаркое лето мы идём! Мы прошли Смоленск и продвигаемся к Москве, старой столице России, а есть и новая столица Санкт-Петербург; рассказывают, будто этот город похож на Венецию; впрочем, я в Венеции никогда не был.
Лето кончалось. Предстояло решительное сражение в местности, которая называлась Бородино. О это название! Как я его помню!
Издали я видел, как император в сопровождении нескольких маршалов объезжал обширное место будущего сражения.
Что сказать? Солдаты французской армии шли убивать русских солдат не вследствие приказания Наполеона, а по собственному – увы! – желанию. Все эти французы, итальянцы, немцы, поляки жаждали победоносного окончания похода, рвались в Москву, жаждали уничтожить русскую армию, преграждавшую им дорогу в Москву! Le vin est tire et qu’il fair le boire.
Что было дальше? Пушки гремели. Люди падали. Штыки вскидывались. Надо мной пролетело пушечное ядро. На выжженной траве валялись доски и тряпки. Я лежал ничком, сцепив пальцы на затылке и слышал, как страшно визжала подстреленная лошадь… Потом я вскочил и бросился бежать. Рядом со мной упал человек, заколотый штыком…
Потом я стоял в толпе наших солдат, оглядывался и не видел никого из моих приятелей. Потом кто-то тряс меня за плечо и убеждал, что мы победили!
Дорога на Москву была открыта!
О! Лучше бы мы сразу проиграли!
Город был пуст, словно опустевший пчелиный улей. По гулким площадям неприкаянно бродили какие-то одинокие простолюдины.
В пустом дворянском особняке я заснул на бархатном диване, выдвинутом почему-то на середину залы с загаженным полом.
Проснулся я от нестерпимой духоты в воздухе. Это начались в городе пожары. Я выскочил на улицу и побежал куда глаза глядят. Кругом был огонь. Не помню, каким чудом удалось мне выбраться из горящего города. Что делать? Этот русский вопрос теперь сделался единственным для солдат армии французского императора.
Мы поняли, что русские попросту загнали нас в капкан, как медведей из русских лесов. Нас, несчастных беглецов, встречали вооруженные пиками казачьи отряды и крестьяне с вилами наперевес. Я видел, как некий знакомый мне офицер пытался объяснить группе русских крестьян, что мы под властью нашего императора свободны, в то время как они – крепостные рабы своих господ! Но ему жестко отвечали, что сначала изгонят захватчиков из своей страны, а потом уж будут разбираться с понятиями свободы и несвободы!..
Мне представлялось, будто весь мир превратился в бесконечное русское поле, в котором и я умру среди мёртвых тел людей и лошадей. Вороны с громким карканьем садились на трупы. Кругом был страшный холод; и я понял наконец-то, что такое русская зима. Но свойственная живому человеку жажда жизни заставила меня брести наугад. Не помню, как я очутился на каком-то биваке, где казаки напоили меня крепчайшей водкой, накормили жареной бараниной, и одели в русский кафтан. Потом я все же заболел, лежал в ознобе на русской постели под названием лежанка, и большая русская печь согревала меня, словно толстая добрая женщина, называемая по-русски баба. Меня снова и снова поили какими-то напитками и микстурами; и заговаривали со мной то на хорошем, то на дурном французском, то окончательно по-русски…
Не все знают, что тысячи солдат великой армии великого императора предпочли остаться навсегда в России. Я был один из них. Французские фамилии рассыпались по российским городам мелкими разноцветными камешками. Французские имена преобразились в русские. Я стал Осипом Петровичем. В конце концов я понял, что быть французом в России, особенно в далеком от столиц северном городе, это в своём роде капитал. Я женился на Евдокии Сидоровне Тиварзиной, дочери купца второй гильдии. Наш роман начался с того, что я назвал ее Эдокси, но потом называл только Дуней. Мы прожили с моей Дуней сорок два года; сначала в любви, затем в полном согласии. У нас было девять детей. На деньги из ее приданого я открыл магазин мужской и дамской обуви. Вон в том одноэтажном домике. Теперь там литературный клуб, которым руководит один из моих потомков, его зовут Борис Бороздин, он поэт. Его дочь Катя пишет диссертацию о маленьком французском городке, из которого более двухсот лет тому назад ушёл на войну с Россией молодой сапожник Жозеф. Оказывается, в этом городке когда-то родился один из великих французских философов. Кто бы мог подумать! Я и не знал.