(Первый шкаф от входа в моем кабинете, нижний ящик)
«Веком обделенные поэты…»
Веком обделенные поэты,
Ваши строчки талая вода
Унесла размыла без следа,
Как живете, от какой державной сметы
Потчуют вас наши города?
И куда в неистовом стремленье
Еженощно мысли вас зовут,
На каком далеком поколенье
Отразится ваш высокий труд?
В суете троллейбусного братства
Тащитесь вы к черту на рога,
Не блистать, не жечь, не издаваться,
Не вкушать щедрот от пирога.
У окна доверчивого сидя,
Шепчите стихи в который раз
О практичной матушке-России,
Что с утра по делу подалась,
А она всё катит по дорогам,
Торг ведёт обширный у ларей,
Уделяя вам любви немного
В повседневной глупости своей.
1980–16 Августа 1985 Г.
«Осень голая – голос горечи…»
Осень голая – голос горечи,
Град-горошины землю бьют.
Что осталось нам кроме гордости,
Кроме горьких дней и минут.
Серым комом вдруг небо съежится,
Солнце – двушкою – жалкий вид.
Что осталось нам кроме торжища:
Каждый каждого норовит.
Гордость голову запрокинула —
Накось-выкуси – не возьмешь!
И по городу – граду Киеву,
Как по терниям, ты идешь.
198? – 28 января 1987 г.
Сквозь
Сквозь автомобили
Золотые кольца
Хрусталь богемский и чешский
Сквозь ковры престижных фабрик
Телевизоры всех марок
Сквозь японскую радиоаппаратуру
И американские шмотки
Сквозь коллекции побрякушек
Добытые апельсины
Сквозь авансы и премии
Полученные по знакомству
Сквозь билеты в театр
И на самолет в Сочи
Сквозь кооперативные квартиры
И доходные места в Президиуме
Идет улыбающийся человек
Именуемый себя ХОМО САПИЕНС
Снимающий шляпу перед пошлостью и силой
И не снимающий шляпу
Перед чудом цветка
И дерзостью космических полетов
Довольный наличием денег
И отсутствием порядочности
Упрятавший совесть в сервант
Между рижским бальзамом
И макулатурным Дюма
Умеющий молчать когда нужно говорить
И язвительно блистающий среди своих
Идет чтобы быть съеденным
В лабиринтах должностных кабинетов
Или благополучно доползти до пенсии
И в окружении многочисленных потомков
Читать лекции об искусстве жить
А вместе с тем не знающий
Что неумолимое грядущее
Пробивающееся сквозь пласт жизни
Как цветок сквозь асфальт
Уже вынесло ему свой
Окончательный приговор.
26 мая 1980 г.
«Шуршит трава. Ликует небосвод…»
Шуршит трава. Ликует небосвод.
И собран хлеб, и сорван плод,
Во всем величие, уверенность и сила,
И там у горизонта вдалеке
Они стоят, рука в руке,
Мать и отец единственного сына.
Всему предел. И детству есть предел.
И он уходит. На переднем плане
Шумит трава и дом, под солнцем бел,
И ставни настежь …
198?
Прощание с поэзией
Пропеллеры, продюсеры, прогнозы
Прожекторы, пропажи, провода,
Продукт, пробег, проступок… Прозы, прозы!
Прощай, Про Жизнь, Про Вечность, Про Всегда!
Гуляет гул. Гудит гудок: “Гуманность”.
Гуляки-гусляры гурьбой, гурьбой.
Губами губят гурии гурмана.
Гурман гаерствует губой.
До истины доскачут донкихоты.
До “До-ре-ми”, до “Дважды два”, до “О!”.
Доверчивые доблести до рвоты.
До неприличия доступное добро.
Поэзия! По сути побирушка!
Пойдем по свету? Под руку пойдем?
Порадуемся полночью подушкам?
Попойкам поздним? Порох подожжем?
Прогульщики, пропойцы, прохиндеи,
Прочувствуй, проповедуй, просвети,
Про хорошо, про плохо, про идеи…
Прощай. Прощаемся. Прости.
1982 г.
«Каждый день из года в год…»
Каждый день из года в год
Начинается надеждой
И разбросанной одеждой
Первых утренних забот.
Кто-то по двору идет,
Слышен звон ведра пустого —
Начинается с простого
Каждый день из года в год.
Через годы и века
Через близи, через дали
Эти вечные печали,
Эта мутная река.
Господи! Благослови
На возможность помириться
С этим миром – покориться
Смерти жизни и любви.
1975–1984 г.
Читателю
Я подарю тебе мой непутевый пафос,
Прерывистую речь – несложное шитье,
Где на холсте стиха нить выжатых метафор
Рисует впопыхах прозрение мое.
И что тебе оно? Зачем тебе этюды,
Наброски, сценки, бред, пустая болтовня?..
Я подарю тебе осколки, пересуды.
Ты склей.
Ты собери.
И ты поймешь меня!
20–22 сентября 2008 г.
Надежда Мальцева / Россия /
Надежда Елизаровна Мальцева (Пупко) (1945–2023) родилась в Москве в семье известного прозаика Елизара Мальцева. Стихи писала с детства. Она рано начала публиковаться. Стихи Надежды Мальцевой ценили Анна Ахматова, Корней Чуковский, Вера Маркова, Мария Юдина, Иван Елагин, Валерий Перелешин. Начала печататься как оригинальный поэт в 1962 году, двумя годами позже ее творчество было подвергнуто жесточайшей критике, что фактически и надолго закрыло ей путь в официальную печать. Многие годы московская интеллигенция знакомилась со стихами Нади, передавая их из рук в руки… Эти стихи не могли быть опубликованы в СССР, хотя печатались за границей. До 1989 года не опубликовала ни строки – зато переводами занималась очень интенсивно, преимущественно с литовского языка, меньше с латышского; в семидесятые годы оказалась вовлечена в переводы европейской поэзии, прежде всего нидерландской; ее переложения первого великого фламандского поэта XIX века Гвидо Гезелле до сих пор не только лучшие, но вообще единственные. Мальцеву не сумели принудить к эмиграции, с конца 1980-х годов ее стихи стали входить в крупные антологии, но авторской книги не было: требовательность к себе не позволяла издать нечто незавершенное. В итоге работа над “Дымом отечества”, охватывающая последнее десятилетие периода застоя, растянулась на двадцать лет.
Последняя подборка
Мишенька! Подборка должна идти в том порядке, какой я даю.
Даты обязательны. Н.М.
Обрыв
На розвальнях, уложенных соломой,
вплываю в ночь, встаю на самый край,
где явь плывёт завесой невесомой,
и вижу реку, сад, гамак, сарай, —
куст за кустом сползает под обрыв,
цепляясь за предательскую глину,
и гул воды, упёршейся в плотину,
как зов из бездны, грозен и тосклив.
Вплываю в день, где все ещё живут,
смеются, плачут, пьют, дерутся, верят,
и подшивая к лоскуту лоскут,
на свой аршин любую мелочь мерят,
там налетают осы в огород,
цветёт сирень, и ветер в душу дует,
там бабушка над «зингером» колдует,
и дед на счётах выверяет год.
Плотины нет, и дома нет… Молчи! —
я слышу их, и что скажу я деду,
когда опять разбудят нас грачи?..
И я туда прощаться не поеду.
Куст за кустом сползает под обрыв,
река течёт… Прощанье – эфемера,
аршин вполне достаточная мера,
а гул воды по-прежнему тосклив.
Вплываю в век, где на лесоповале
кладёт поклоны прадед Абакум,
а стукачи разводят трали-вали
под балычок и под рахат-лукум…
Здесь, как грибы, растила нас страна,
рожая скопом, без любви и счёта —
ударный батальон, штрафная рота,
могилы нет, забыты имена.
Вплываю в ночь, где всех поодиночке,
врага и друга, занесёт хамсин,
где виден лишь конец бегущей строчки,
три слова: «…мене, текел, упарсин»,
но прежде чем небес епитрахиль
свернётся в этот свиток безутешный,
успей хотя бы раз рукою грешной
перекрестить сияющую пыль.
2017
Белый билет
Он так и не вспомнил дорогу домой.
Идёт домой солдат с войны,
гремит его костыль,
зияют рваные штаны,
в щетину въелась пыль,
однако шире волжских вод
улыбка у солдата,
и птичка в рот влетит вот-вот
из фотоаппарата.
Идёт и лыбится, а зря,
у самых райских врат
добьёт калеку втихаря
патрульный спецотряд,
поддал, уснул, и все дела,
не пуля, не саркома —
куда раскинул вран крыла,
шагай, и будешь дома!
И он пошёл, а дома нет,
из груды кирпича
торчит, горит иванов цвет,
зелёная свеча,
да соловьи поют всю ночь
в кустах обезумелых…
Сглотнёт солдат и двинет прочь,
качать права в отделах.
И будет утро, и допрос,
как стычка под огнём.
Лишь то, что он с войны унёс,
останется при нём,
и он сменяет вещмешок
на спирт и две затяжки,
чтоб закусить на посошок
в вонючей каталажке.
Но может быть, да, может быть
вояку примет мир,
чтоб он тудыть и растудыть
не посрамил мундир,
восстанет тыщу лет спустя
с носилок катафалка
орденоносная культя
и всхлипнет: «Птичку жалко».
Куда несёт тебя, герой?
Ведь ты везде убит.
Пусть даже пир идёт горой,
тебя на нём знобит.
Момент! Снимаю, дорогой!
А ты – ты бел, как наст,
но чёрный ящик пнуть ногой
вовек судьба не даст.
Зовёт маяк на берегу
и мёртвые суда,
я тоже вспомнить не могу,
зачем иду туда.
Домой, домой! – маня сквозь мглу,
гремит во тьме стоккато,
и птичка бьётся на полу
у фотоаппарата.
2010
Венок
Кто первый? Плывёт над холмами, как в топке,
шафранное марево летней жары,
и на спор к реке по извилистой тропке
несутся девчонки с высокой горы.
Пугливая стайка, дички, недотроги,
их щёки в малине, их пятки черны
и звонкую дробь выбивают в дороге —
так ливень гуляет по глади волны.
Бегут друг за другом, а кажется – пляшут,
легко, не касаясь травы и камней,
и голыми крыльями в воздухе машут,
вот-вот полетят, через несколько дней.
Всё дальше и дальше, до самой до ночки,
до кованых рожек луны молодой!
И младшая в сползшем на ухо веночке
хохочет и брызжет на старших водой…
Одна нарожает детишек пьянчуге,
другая сбежит без бумаг из села
и канет на севере или на юге,
и только меньшая живёт, где жила.
Она ковыляет походкою валкой,
погост прибирает и ходит к реке,
но вниз не идёт – подпирается палкой
и смотрит на быстрый закат вдалеке.
Как будто однажды разверзнутся хляби,
а ветер дохнёт и положит у ног
потерянный где-то на тёмном ухабе,
давно унесённый теченьем венок.
2011
Старик
Не так уж много в доме дел,
когда живёшь один —
перекусил, когда хотел,
прошёлся в магазин.
Ненужный в мире никому,
закрыв глаза и слух,
он пережёвывает тьму
и бьёт по стенам мух.
Пускай гулять не суждено,
он нагулялся впрок,
и без обид глядит в окно
на серенький денёк.
И через день метёт полы,
и чинит ватерпруф…
А ближе к ночи все углы
перекрестит, зевнув,
и погрузится в дебри сна,
укрывшись с головой,
как одинокая волна
в пучине мировой.
2013
Цветик грешницы Акулины
Проскакали в краю ковыла
тени всадников в туче мух,
и не стало муки и мыла,
и огонь в очаге потух.
Выжгло всё, от травы до хлеба,
мочи нет, а поди ж терпи,
и решила построить небо
Акулина себе в степи.
Далеко-далеко за домом
поклонилась на север, юг,
для защиты святым хоромам
уложила камнями круг,
и надёванные едва ли,
из заветного рундука
разложила платки и шали,
сколько враз унесла рука.
Растопила в серёдке солнце
из соломы и будыля, —
как прабабкино веретёнце,
заплясала под ней земля.
В дым и пепел макая юбки,
на ветру за свечой свечу
жгла и выла: «Ко мне, голубки!..»,
жгла и выла: «Лечу! лечу!..»
Не дождавшись от неба прока,
повалилась ничком во мглу…
Свет мелькнул, как мгновенье ока,
и отсыпал одну золу.
Но поднялся от ветхой глины,
перетоптанной не впервой,
цветик грешницы Акулины
над отпетой степной травой.
Он из самого пекла вырос,
весь, как соли крутой щепоть,
и поставил его на клирос
до скончанья веков Господь.
2009
Ночь под Рождество
† Л.Т.
В полутёмном хрущёвском парадном
у разбитых подагрой перил
ты присел, как в саду виноградном,
чиркнул спичкой, чинарь прикурил.
Вскрыл бутылку ножом для бумаги,
хохотнул: «Пристегните ремни!» —
пил и плакал, как ветер в овраге,
и протягивал руку: «Глотни».
Нам ссужали судьба и эпоха
ледяное вино из горла́,
и от выдоха только до вдоха
без тебя я дышать бы могла.
Била стужа сквозь дверь колунами,
в небе двигались чёрные льды,
и светили в парадном над нами
двадцать ватт Вифлеемской звезды.
2015
Соловьиный сад
Небо осенью глубже, просторней,
не смущается безднами взор,
не тягается дух с живодёрней,
не зовёт перелётных с озёр.
Звёзды падают в ветошь событий,
капли света, лучинка моя,
миг – и смеркли эфирные нити,
рвётся тонкая ткань бытия.
Как сберечь эту хрупкую пряжу
удержать на ладони росу?
Ничего я уже не улажу,
никого в темноте не спасу.
Велика оказалась прореха,
всё, как в прорву, уходит в беду.
Ни ответа, ни птичьего эха
не слыхать в соловьином саду.
Посидишь, как чужая, в сторонке,
похватаешься за турникет,
и пойдёшь голосить под оконки…
Горше отчего – хлебушка нет.
2013
Ночной вагон
Ночной вагон. Безумный разговор.
Хрипит дорога голубиным стоном.
Целуй летящий сквозь тебя простор,
гони прогон, и заедай прогоном.
Попутчик твой гэбэшный молчалив,
считает сдачу, бойко льёт в стаканы,
и огурец по-братски разделив,
он подтвердит, что оба вы не пьяны.
Пусть скорый мчит из негде в никуда,
в расхристанных захлёбываясь клёнах,
наматывая звук на провода
в клубке дрожащих нервов оголённых.
Не замечай, что свет крыла простёр,
но плачь и пой, когда тебя припёрло,
с донской бузой смешай чужой кагор,
и ком проклятый вытолкнешь из горла.
Тому, кто к русской тройке не привык,
в толпе судеб не миновать развилки.
В четвёртый раз приносит проводник
нам кипяток и под полой бутылки.
А за окном – миров седой озноб,
грядущего непаханая пахоть.
Россия. Бог. Царевны спящей гроб…
Но есть вагон, где можно петь и плакать.
Проскрежещи же, что разлуки нет!
Ещё могу мелодию поймать я.
И лязг колёс, сползающих в кювет,
баюкает железное объятье.
2013
Колесо
Не за вещий клёкот била,
не за мёд, не за измор —
я всегда тебя любила,
за ширяющий простор,
за невыскобленный сполох
в тихом омуте очес!.. —
и в добрах твоих, и в зо́лах
было близко до небес.
Даже крест, несомый в го́ру,
вдруг казался невесом,
и на зов в любую пору
шла дорожка колесом.
Зря ли прадед под развязку,
как прощанье налегке,
заказал при дрогах пляску
в каждом встречном кабаке?
То-то улица кружила,
то-то пел небесный хор!
То-то падал гроб с подстила
вместе с дедом под забор!..
Не беда, что в робе рваной
и прадедовских лаптях
нынче ты бомжихой пьяной
растянулась на путях —
со своей раскосой мерой,
разметавши гладь да тишь,
ты и утицею серой
по-над финистом взлетишь!
Колесом идёт дорога,
тёмный зов неизъясним.
Ты и с Богом – против Бога,
ты и против Бога – с Ним.
2011
Раёк
Живи ещё хоть четверть века —
Всё будет так. Исхода нет.
Реальность врёт. И свет, и мрак
равно скрывают явь,
один и тот же буерак
везде, куда ни правь,
и ну́жды нет глядеть в раёк
сквозь грязное стекло
на нескончаемый урок,
чьё время истекло.
Лишь черти в швайку на межах
играют в час ночной,
и нет в российских миражах
реальности иной,
как ни манит Расея-мать
начхать на весь парад
и в Беловодье убежать,
иль кануть в Китеж-град.
А мир под вопли зазывал
летит в тартарары,
и раб вращает тот же вал,
став винтиком игры,
где он получит с бодуна
и славу, и почёт…
И всем урокам грош цена,
и все голы не в счёт.
И некуда идти ва-банк,
и грабли бьют по лбу,
и не они, так бронетанк
решит за нас судьбу,
всё тот же в мышеловке лет
сыр, спирт и огурец —
исхода нет. Исхода нет,
исхода нет, Отец!..
Чем дальше в лес, тем гуще муть,
мы мечемся в тоске,
чтоб возвести хоть что-нибудь
на призрачном песке,
и пусть на эту дичь и пшик
не снидет благодать,
но бытия раёшный миг
нельзя не оправдать.
2018
Сохатый
Пустые дни сличать,
скучать за перекуром,
и лося повстречать
в колке охряно-буром.
Два зверя целый миг
взирают око в око —
он, царственный старик,
и я, дитя без срока.
Увенчаны рога
серебряными мхами.
Меж нами – два шага,
как две строки, стихами.
И времени стрела
в сквозной древесной зале
бежит вокруг ствола
бельчонком по спирали.
Круги, круги, круги,
из воздуха, из пыли —
меж нами тьма, ни зги.
Как долго мы бродили.
Увы тебе и мне,
на островках разъятым!
Прочтём же в тишине
послание к Галатам.
2014
Белый дракон
Смысл открывается поздно, когда отлетели
милые ласточки, и холодеет поток
крови мятежной, по кругу несущейся в теле
смерти навстречу и знакам судьбы поперёк.
Замертво падают с веток рогатые слизни,
слабо пульсируя, гаснут гнилушки в лесу.
Спрятатья некуда. Жизнь умирает от жизни
и наслаждается, правя о сердце косу.
Где же кимвалы и систры, литавры и трубы?
Следом за слизнями чепчики падают в ров.
Но улыбаются тьме бездыханные губы
той, что стоит на развилке миров и ветров.
Там отпущенье даётся заложнику глины
и послабление узнику дней и эпох,
соединяются холст и прообраз картины,
мысль и деяние Божие, выдох и вдох.
Звон высоты переходит в журчанье лазури,
в трепет жемчужный и свет, существующий вне —
пенная кипень пустых лепестков в партитуре,
белый дракон, расправляющий крылья во сне…
Вход или выход? – одни только горние скрипки
вдруг долетают сюда с середины моста.
Так Леонардо подобьем посмертной улыбки
тайне Господних путей запечатал уста.
2009
Комната смеха
И пьяный смотрит сквозь меня…
Не я, но оболочка голая,
пытаясь выйти на простор,
летит, о времени глаголая,
из коридора в коридор.
Здесь нет ни эха, ни движения,
здесь не бывает перемен,
здесь скалят зубы отражения,
здесь током бьёт в провалах стен,
и запечатав дверь открытую,
последний вкручивая винт,
тмутараканскою улитою
вползает в душу лабиринт.
Она же, потерявши лоции,
отнюдь не выход ищет – вход,
и, наплевав на все эмоции,
бежит, пока не упадёт.
Но смеркнет всё, что свет коверкало,
в осколках битого стекла,
когда в мишень войдёт, как в зеркало,
недолетевшая стрела.
2009
Портрет змея в Феодосийской раме
Александру Ревичу
Не спи под яблоней! восхитив облик твой,
сорвёт с ветвей, перевернёт, покатит,
как паданку, червями обрюхатит
и бросит гнить, едва прикрыв листвой.
Гуденье пчёл, садящихся на губы,
вверху гуляет ветер, звёзды вскачь —
средь вечной пыли любо, братцы, любо,
ах, любо, братцы!.. в небо пару кляч
из авгиевых вынесло конюшен,
их пьяный топот трезв и равнодушен,
возница в нетях, а седок незряч.
О бедной кукле глиняной поплачь,
смолою пахнут и гробы и срубы.
Под веками играют свет и тьма,
плывёт вселенной вечная изнанка…
Как резво крутит спицами Ананка —
лови, лови! медяк, венок, тюрьма,
ещё медяк, и сразу порто-франко.
Соблазны века, что тебе до них?
Твой маскарад хранит надёжней злата,
бегут на месте стрелки циферблата,
под яблонями ждёт-пождёт жених,
да вот до Гесперид далековато.
Из куклы выйдет славный мотылёк
со временем, а может быть, и птица,
придёт тепло, гречиха уродится,
соединятся Запад и Восток,
и вдруг – рывок, толпа, чужие лица.
Изволит старый фокус делать князь,
открой глаза! в листве обетованной
ползёт змея тропою покаянной
и держит в пасти яблоко, смеясь.
2007
Песнь бочковая, тихоатлантическая
Куда ж нам плыть?..
Жил Диоген в бочке.
Посреди Поганой лужи,
(ныне Чистые пруды),
пробивается изчужи
шепоток святой воды,
поминает невоскресных,
в птицу сердца метит в лёт,
вдох – и свет глубин небесных,
вдох – и волн летейских лёд.
Мы на лодочке конались
целый век среди теней,
никакой психоанализ
не угнался бы за ней,
целовалися с тенями —
не качай, брат, головой,
пели тени вместе с нами:
«чёрный ворон, я не твой».
Не плачь, сирота, что мамка не та,
душа – на ветру былинка,
и наши войска взойдут из песка,
поднимутся из суглинка,
из сизой жествы, из едкой травы,
из семени слёз горючих,
и примут в раю молитву твою
по чину «безвинно мучих».
А пока под хрип трамвая
белым флагом помавая,
лихо в омутах кружа,
выплывает расписная,
бережёная, родная
древнерусская баржа.
Следом катит из болот
коренной российский флот —
крепкая, кондовая
бочка омулёвая,
и без времени-поры
под призыв «ату его»
нерестятся топоры
города Кукуева…
Где мы видели иное?
Князь теней в стране теней
носит платье выходное
наизнанку, так верней.
Врут политики и маги,
врёт учебник от души,
и бегом бегут салаги
в трюмы, полные лапши.
Сюдыкали бы, тудыкали бы,
аукались бы с грибами,
да косточки в ряд промежду опят
ютятся на Валааме.
Поплакали бы, позвякали бы
кадильцами возле дома,
да гроб в воротах, и поле в крестах
до самого окоёма.
Что же, пёхай за эпохой,
и в кривые зеркала
распоследней кровью дохай,
чтоб свеча свечу зажгла.
Изрыдайся в трубах тёмных
на Кольце и за Кольцом,
канув Сивкою в Коломнах,
выйди к Волге Студенцом,
и лети Синичкой в кочки
к заповеданной меже,
где душа томится в бочке,
пришвартованной к барже.
Не ищи другого брода,
век исчислен, ночь нежна,
а проклятая свобода
только узнику нужна.
Никто же на ны, помимо страны,
чьи корни растут сквозь стены!..
Но тени сквозь сны кричат со стены,
что плачущие блаженны,
что слёзы пасут скудельный сосуд,
сокрытый на дне потока,
и вороны хлеб принесут в вертеп
как раз на Илью-пророка.
2007
Карусель
Когда летишь на карусели,
и ветер в грудь, и свет в лицо,
и оба глаза окосели,
впихнув вселенную в кольцо —
о, как блаженно стонут трубы!..
как с неба падают ломти!..
И всё, что могут молвить губы:
«Ещё! Прошу тебя, лети!..»
Заворожён калейдоскопом
и лабиринтами игры,
весь мир за нами курцгалопом
готов скакать в тартарары —
переть сквозь тернии и дали
мечтает лишь дурак и псих,
недаром деды куповали,
что очи бачили у них.
Десяток лет на центрифуге,
и вот уже неразличим
ни тот, кто катит рядом в круге,
ни тот, кому «спаси» кричим,
душа пуста, и ни единой
живой мыслишки в голове,
а потягаешься с машиной —
свихнёшься в ихней адове.
Уныло кружит вереница,
тошнит от каждого витка…
Давно пора остановиться
и сделать шаг, иль два шажка,
однако при царе Горохе
заведено отсель досель —
катай детей своей эпохи
и стой на месте, карусель.
2016
Стоеросовый бор
Что там времечко? Валит за́ полночь.
Заплутали мы, светик мой,
заступила нас папорть-чаполочь,
доберёмся ли мы домой?
Во сыром бору стоеросовом
не бывает ни троп, ни вех,
лишь поганки в тумане розовом
да русалочий тихий смех.
Срыты наши кресты, и мороки
из отецкой ползут земли,
храмы взорваны, сорок со́роки
под бульдозером полегли.
Кто-то квакает из мочажины,
кто-то чешется о стволы,
для гостей дорогих налажены
в зыбунах-чарусах столы.
Лихо щёлкают дни на счётчике,
на путях – не один замок,
поразвесили сеть тенётчики,
даже леший пройти не смог.
Где-то печка родная топится?
Где-то ждёт нас родимый дом?..
Но сказала же протопопица:
«Ино, батюшка, побредём».
2013
Карнавальная ночь
Где ещё в девятнадцатом веке весна
нам стелила паркеты и тропы,
всё слабей средиземная катит волна
сквозь старушечьи веки Европы,
и не Штраус, кружа и взмывая, пьянит,
долетая из призрачной Вены,
а юродивый хмель оплетает гранит
и вакхической требует пены.
Уходящие в небо ступени пусты,
откололись веночки от складней,
площадные химеры с ночной высоты
ухмыляются всё плотоядней,
и пускай оползла позолота с лица,
ни героя под ней, ни дитяти,
надо яблочко-песню допеть до конца,
а не плакать о дедовской стати.
Но плетёт и плетёт паутину Версаль,
пуд воды не считается за́ пуд,
но по-прежнему тянется русская даль,
как гора к Магомету, на запад,
и хлебнув натощак беззаботность и тлен
из кисельной заморской иордани,
оттрясают родимый песочек с колен
ваньки-встаньки из тьмутаракани.
Не чета им моя беззаконная связь
с океаном, разбухшим от влаги,
и лоза, что от века в веках порвалась,
как строка на истлевшей бумаге,
оживает в руках и точит аромат,
несравнимый с реальностью бренной,
днём и ночью пустые ступени скрипят
под стопами столикой вселенной.
Не скудеет дающая свыше рука,
дольше дольнего длится мгновенье —
всё чужое, чуть видное издалека,
всё немотное в путах забвенья,
всё моё растворится и станет твоим,
и срастётся когда-то и где-то
здесь, на паперти мира, где все мы стоим
в ожидании тьмы или света.
Да пребудут же в нас имена и места,
закрома, тайники, кладовые,
и коварных сирен золотые уста,
и востока зрачки пулевые!..
Перед лестницей жизнь твоя словно стекло,
не проси же иной благодати,
ты не страж, а свидетель, твоё ремесло —
видеть оное, но не имати.
2013