Александр Семёнович Кушнер – русский поэт. Автор более 30 книг стихов и ряда статей о классической и современной русской поэзии. Родился 14 сентября Ленинграде. филологическом факультете Педагогического института им. А. Герцена. В 1959–1969 гг. преподавал в школе русский язык и литературу. Член СП СССР (1965), Русского ПЕН-центра (1987). Гл. редактор «Библиотеки поэта» (с 1992; с 1995 – «Новой библиотеки поэта»). Женат на поэтессе Елене Невзглядовой. В поэзии следует принципам, заложенным акмеистами и близкими по поэтике авторами (от И. Анненского до Бориса Пастернака): описание предметного мира, быта и одновременно включённость в мировую культуру (цитатность). Кушнер чужд формальным экспериментам, новаторству: белому стиху, верлибру, словотворчеству. И. Бродский дал общую оценку творчества поэта так: «Александр Кушнер – один из лучших лирических поэтов XX века, и его имени суждено стоять в ряду имён, дорогих сердцу всякого, чей родной язык русский».
«А мы живем в стране Гипербореев…»
А мы живем в стране Гипербореев —
И ничего, не жалуемся, снежный
Лежит покров, но греют батареи
Нас, и снежок – наш друг, не скажем: нежный,
Но верный, даже праздничный, скорее,
Чем будничный, еще какой? Прилежный.
Старательный, дороги засыпая,
Кусты, деревья, мечется, искрится
И ослепляет, жизнь преображая,
И облипает ватой наши лица.
Откуда в нем мечтательность такая?
Снегирь к нам прилетает и синица.
Хотя, конечно, вьюга хаотична,
Метель ползет, как белая попона.
Но заглянув вчера в словарь античный,
Прочел, что мы – любимцы Аполлона.
Что ж, так и есть. И он приходит лично
К нам и стихам внимает благосклонно.
Дворцовая площадь
Дворцовая площадь, сегодня я понял,
Еще потому мне так нравится, видно,
Что окаймлена Главным штабом, как поле,
Дворцом, словно лесом, она самобытна
И самостоятельна, в ней от природы
Есть что-то, не только от архитектуры,
Покатость и выпуклость сельской свободы —
И стройность и собранность клавиатуры.
Другими словами, ансамбль, – ведь и ельник
Имеет в виду повторяемость окон,
Он геометричен и он не отшельник,
Как будто расчетливо скроен и соткан,
И вот в центре города что-то от Суйды,
От Красниц и Семрино вдруг проступает,
Какой-то, при чёткости всей, безрассудный
Размах, и с Невы ветерок залетает.
«Выходя из дверей, надевая в раздумье перчатку…»
Выходя из дверей, надевая в раздумье перчатку,
Человек у Рембрандта присматривался уже
Не к руке, не к перчатке, не к складке, но к миропорядку,
Согласуя с ним что-то, сличая с ним что-то в душе.
Сразу видно, не этим случайным, лоснящимся вздором,
Франтоватым, подручным, так горестно он увлечен, —
Но вся жизнь в этот миг перед остановившимся взором
Молчаливо проходит, – поэтому мешкает он.
Боже, как мне понятен
Этот жест, промедленье, на чем-то запнувшийся шаг,
Выясненье причин, размещение солнечных пятен
И теней, и сомненье, и весь подступающий мрак!
Даже кажется, если бы уговорить Яна Сикса
Дать нам эту перчатку, с теплом, сохранившимся в ней,
Больше было бы в мире сочувствия правде и смысла.
Человек умирает, и вновь его опыт – ничей!
«Блик на полу обманывал…»
Блик на полу обманывал,
Дышал, как мотылек,
Округлый и опаловый,
Сойти за брошку мог,
Серебряную ложечку,
Рисунок и печать,
Хотелось эту блесточку
Нащупать и поднять.
С каким великим автором
Имеем дело мы,
Сравненья и метафоры
Дающим нам взаймы,
Слепящие подобия,
Вложив свой вещий дар
В учебные пособия
По постиженью чар.
Башня
Как бы ты в своем тосканском стиле
Кружевном меня ни восхищала, —
Башня, разве б так тебя любили,
Если б ты упасть не обещала?
Если б смертной ты не притворялась,
Каждый миг на гибель обреченной,
Вызывая сладостную жалость,
И прямой была бы – не наклонной.
Хорошо, когда добавлен к чувству
Изумленья тонкий слой печали.
Сколько было преданных искусству
И тебя любивших – все упали.
Помашу рукою на прощанье
И уйду, заезжий соглядатай.
Так и не сдержала обещанья,
И не надо, башня, и не падай!
«Гертруда…»
Гертруда:
Вот он идет печально с книгой, бедный…
Какую книгу он читал, об этом
Нам не сказал Шекспир – и мы не знаем.
Читал! При том, что сцена грозным светом
Была в то время залита; за краем
Земного мира тоже было мрачно,
Там бледный призрак требовал отмщенья.
И все же – с книгой, с книгой! Как удачно,
Что мы его застали в то мгновенье.
А в чем еще найти он утешенье,
Мог, если всё так гибельно и дико?
И нам везло, и нас спасало чтенье,
И нас в беде поддерживала книга!
Уйти отсюда в вымысел заветный
Хотя б на час, в другую обстановку.
«Вот он идет печально с книгой, бедный»,
Безумье отложив и маскировку.
«На сцене кресло, стоя у камина…»
На сцене кресло, стоя у камина,
Казалось убедительней актеров,
И нас своей повадкою старинной
Оно переносило в век Тюдоров.
Зачем так много странностей и пыла,
Жестикуляции зачем так много?
Безмолвием оно превосходило
Печальный смысл любого монолога.
В нем было что-то в лучшие моменты
От вековой усталости и пыли,
И заслужило те аплодисменты,
Которыми актеров наградили.
«Наказанье за долгую жизнь называется старостью…»
Наказанье за долгую жизнь называется старостью,
И судьба говорит старику: Ты наказан. Живи. —
И живет с удивленьем, терпеньем, смущеньем и радостью.
Кто не дожил до старости, знает не всё о любви.
Да, земная, горячая, страстная, злая, короткая,
Закружить, осчастливить готовая и погубить,
Но еще и сварливая, вздорная, тихая, кроткая,
Под конец и загробной способная стать, может быть.
И когда-нибудь вяз был так монументален, как в старости,
Впечатленье такое глубокое производил?
И не надо ему снисхожденья, тем более – жалости,
Он сегодня бушует опять, а вчера приуныл.
Вы, наверное, видели, как неразлучные, медленно,
Опекая друг друга, по темному саду бредут,
И как будто им высшее, тайное знанье доверено,
И бессмертная жизнь обреченная, вот она, тут!
«Дерево, облако, поле, окно…»
Дерево, облако, поле, окно,
Озеро, море, волненье, колено,
Дело, призванье, панно, полотно,
Княжество, царство, пространство, полено,
Чтенье, сомненье, неверие, зло,
Зарево, марево, платье, объятье,
Знанье, сиянье, лукавство, весло,
Зодчество, отчество, рукопожатье,
Множество, мужество, пламя, клише,
Чувство, искусство, пространство, болото,
Пенье, смятенье – довольно уже
С нас существительных среднего рода!
Сам удивляюсь себе: что за бред?
Боже мой, чем я строфу заполняю!
Но, например, во французском их нет
И в итальянском, насколько я знаю.
Или безличные формы: пришлось,
Таяло, вспомнилось, вышло, случилось,
И не сиделось, и так повелось,
И посчастливилось или помнилось,
Капало с крыши, смеркалось, мело,
Снилось, жилось, вечерело, светало,
Веяло, дуло, томило, влекло,
Верилось, думалось, – тоже немало!
Море
В странах тех, что выход не имеют
К морю, жизнь, наверное, скучна.
Корабли понравиться умеют
И внушить, что радость нам дана.
Даже если ты стоишь на суше,
Все равно в душе на них плывешь.
Море увлажняет наши души
Дарит нам сияние и дрожь.
Я нарочно стран не называю
Сухопутных, что ж их обижать?
Но свою в них жизнь не представляю,
Море – праздник, море – благодать.
Горный кряж над морем нависает,
И глядишь, взойдя на гору ту,
Как кораблик преодолевает
Расстоянье от куста к кусту.
Море бурно, ласково, свирепо,
Всех к нему эпитетов не счесть.
Море – это как второе небо,
Может быть, и третье тоже есть.
«Как заманчива эта дорога…»
Как заманчива эта дорога,
Уходящая вбок от шоссе,
Грунтовая, сырая немного,
С травяной оторочкой в росе,
Как на ней хороша даже лужа
И широкие две колеи!
Едешь в Брянск, – разве он тебе нужен?
Разве в Курске желанья твои?
Повернуть бы на эту дорогу —