Та же моя мама вовсе не была рождена для физики – это было, повторяю, делом случая. Но ей ужасно нравилось нести науку в массы, отбирать одаренных ребят. Она видела свой успех не в личных достижениях, а в том, что ее выпускники поступают в столичные институты, становятся инженерами, учеными.
Талантливых или, по крайней мере, романтичных детей не так уж мало – достаточно открыть форточку в большой мир, и они сразу туда устремятся: их тянет к чему-то высокому, к большой жизни. И ученики видели в моих родителях не только преподавателей, но еще и представителей какого-то большого мира, гораздо более интересного, масштабного, значительного. Мои родители были представителями великого в обыденном. В этом и заключалась их гордость. И дома всегда царило веселье, хотя провисающий потолок приходилось подпирать отцовскими книжными полками, а дед, токарь на мехзаводе, постоянно забивал ватными штанами дыры между прогнившими бревнами, – на шахте выдавали бесплатно старые ватные штаны, их всегда было в достатке.
При этом под нашей провисающей кровлей я никогда не слышал слов: деньги, зарплата, достал, повысили, понизили…
И в доме всегда было весело. Это и требуется для воспитателя – надо быть веселым и счастливым человеком. Другого способа нет.
Если ты счастлив, обаятельным становится всё, что ты проповедуешь, а если несчастлив, то все твои проповеди будут вызвать недоверие. Люди любят счастливых, а дети особенно.
История человечества это в огромной степени история зарождения, борьбы и упадка коллективных грез. Возникает греза – возникает исторический рывок. Угасает греза, угасает и рывок: растут самоубийства, растет алкоголизм, растет количество несчастных людей. А несчастные люди опасны для окружающих – они завидуют всем, кто весел и счастлив. И большое количество несчастных людей опасно для общества, они найдут способ, как отравить жизнь остальным через склоки или через смуты.
А когда они становятся педагогами, они постараются внушить, что и жизнь, и учеба – это зеленая тоска.
В нашей школе имени Сталина таких было мало, но некоторые все-таки были склонны побрюзжать, и нас это отталкивало от их предметов. «Как сидите?», «Ну-ка, встаньте!»… И мысль у нас одна: исчезни. Ни математики, ни химии твоей не надо, только исчезни поскорее.
И дети, и взрослые любят радоваться. А если человек вызывает напряжение и страх, то ничего от него не надо. На работе, если он наш начальник, мы еще готовы потерпеть, но бесплатно мы терпеть не станем.
Но что еще воспитывает поверх всех школ и учителей – коллективная мечта. Я входил в жизнь в шестидесятые годы, когда возникла новая грёза, новая сказка. Конечно, в научном мире она всегда существовала, но тогда она дошла и до таких обормотов, как я. До этого я думал, что лучшие люди – это моряки, летчики и гопники, а оказалось, что лучшие люди – это физики. Они не просто самые умные, но они еще и самые храбрые, самые остроумные. И главным моим воспитателем сделался роман «Иду на грозу» Даниила Гранина. Там физики демонстрировали все классические мужские доблести – прыгали с парашютом, покоряли красавиц, боролись за правду, летали куда-то в небеса, рисковали жизнью…
Это меня и покорило. Я понял, что живу в какой-то серой низине, а где-то на горе есть дворец, и там живут небожители – физики и математики. Только с этой минуты я и начал заниматься точными науками – потому что мне захотелось во дворец. Только тогда все формулы и задачи наполнились поэзией, а прежде это была неизбежная скука. Так что в отрочестве меня воспитывала всенародная мечта.
Грезу такого масштаба создать один человек не может, ее должно создать искусство. Берешь, скажем, журнал «Огонек», а там фото: «Академик Колмогоров на лыжной прогулке». И сразу понятно, что это, стало быть, выдающийся человек. До этого я видел только, как Ленин и Сталин прогуливаются, как сталевары и хлеборобы что-то плавят и жнут, а тут вдруг – там академик Колмогоров, сям академик Ландау, – ученые пошли косяком. В кино пойдешь – где-то запустили синхрофазотрон, в «Девяти днях одного года» разыскивают неисчерпаемый источник энергии… Казалось бы, что такое энергия? Ну, будем платить за свет в три раза меньше. Но не настолько же я много плачу за электричество, чтобы меня захватила эта мечта. А тут мне говорят, что энергия – это коммунизм, ни больше и ни меньше. Наука всегда делает рывки, когда она слишком много о себе воображает, будто она не просто открывает какие-то технологии, и полезные, и вредные одновременно, а прямо ведет в рай, хотя бы для избранных. Гимн матмеха, где я учился, начинался словами «Мы соль земли, мы украшенье мира, мы полубоги – это постулат!». Это чувство у меня и было, оно еще в школе зародилось. Тогда только я и рванул, стал чемпионом области по физике и математике, призером Всесибирской олимпиады по физике. Это с точки зрения вечности мелочь, но для провинциальной школы – вполне неплохо. Но я понимал, что это только начало, дальше будет вообще сказка.
Когда я попал на матмех, то пять лет любовался вывеской «Математико-механический факультет» – и от счастья замирал.
Так кто же меня в ту пору воспитывал? Вывеска. И то, что у нее был отколот угол и за пять лет ее так и не починили, – в этом был особый шарм. У джигита бешмет рваный, а оружие в серебре. Мы не занимаемся всякой ерундой, мы выше этого.
И преподаватели наши были небожителями. Какой-нибудь доцент в пятьдесят лет, далеко не академик, – он тоже был уверен, что принадлежит к высшей аристократии. В коридоре они спорили так же увлеченно, как первокурсники.
Вспоминается алгебраист, членкор – Дмитрий Константинович Фадеев, отец тоже очень крупного математика Людвига Фадеева, – так он был вовсе нездешний: длинные седые волосы, всегда обсыпан мелом, выговаривает не все согласные… Это было особенно упоительно: гений и должен быть таким! Он и воспитывал тем, что витал в облаках, презирая все земное.
Разговоров о карьере не допускалось. Если кто-то вдруг в обком пошел работать, то ничего, кроме насмешки, это не вызывало. К торговым работникам и партийным чинам относились с презрением.
Не было и слова «престиж», просто все знали, что есть в этом мире главная сияющая вершина, и стремились на нее забраться. А если кто-то не видит такой вершины, где живут полубоги, то его и нечем воспитывать, нечем соблазнить.
Ведь воспитание – это соблазнение. Каждому хочется быть красивым, любимым, сильным. И только когда это не получается, люди начинают искать суррогаты в виде денег, в виде чинов…
Преподавать, воспитывать должны люди красивые, обаятельные, любимцы противоположного пола, которым есть чем соблазнять. А если пытаться соблазнить тем, что когда, мол, закончите обучение, то будете получать хорошую зарплату, то этим не соблазнишь, потому что к деньгам есть более простые пути. Опыт всех миллионеров доказывает это.
Преподавание – это не просто передача знаний, это еще и уроки счастья, заражение чувствами, как выражался Лев Толстой. Заражение мечтой.
Наличие коллективной мечты значительно облегчает задачу педагога, а ее отсутствие значительно увеличивает его ответственность.
Здесь самое время вспомнить о педагогических взглядах самого Толстого, которые он проповедовал в пору своего увлечения яснополянской школой.
Классик твердил, что крестьянских детей нужно учить тому, что им будет необходимо в их повседневной жизни, невольно сближаясь с отрицаемым им Марксом, тоже проповедовавшим, что человеческой душе диктует хозяйственная деятельность. Но мои родители бессознательно ставили перед собой обратную задачу – увести своих учеников из тесноты повседневности на простор исторического творчества. Аристократы духа стремились готовить себе подобных.
И это было правильно.
Тридцатилетняя мировая война началась в 1914 году
Через десять дней после того как 28 июня пламенный националист Гаврила Принцип застрелил эрцгерцога Фердинанда, юный Ричард Олдингтон, отмечая свой день рождения, и не подозревал, что этот выстрел через пятнадцать лет сделает его одним из певцов «потерянного поколения».
Олдингтон менее знаменит, чем Хемингуэй и Ремарк, поскольку не дарит читателю ни любви, которая все превозмогает, ни фронтовой дружбы: герой его «Смерти героя» интеллектуал, далекий и от товарищей по оружию, и от влюбленных в него интеллектуалок, которым кажется, что Джордж примитивизировался в окопах, куда он и попытался укрыться от разборок с ними же. Джордж и начало войны встретил без энтузиазма, на изображение коего полезно оглянуться нам, самонадеянно внушающим себе, что только мы способны впадать в шовинистический и верноподданнический угар.
«У Букингемского дворца путь преградила огромная толпа, в которую с трех сторон непрерывно вливались новые массы людей. Дворцовые ворота были закрыты, и перед ними выстроился полицейский кордон. Гвардейцы-часовые в красных мундирах и меховых киверах стояли “вольно” перед своими будками. «Короля Георга! Короля Георга! – хором выкликала толпа.
– Короля Георга!». Спустя несколько минут распахнулось окно, выходящее на средний балкон, и появился король. По площади прокатилось оглушительное “ура!”, и Георг V приветственно поднял руку. Тысячи глоток завопили: «Хо-тим вой-ны! Хо-тим вой-ны! Хотим ВОЙ-НЫ!»
Чисто английская сдержанность.
«Мозг одного человека не в силах вместить, память – удержать и перо – описать беспредельное Лицемерие, Ложь и Безумие, вырвавшиеся на простор во всем мире в те четыре года…То была непревзойденная трагическая вершина Викторианского Лицемерия». Олдингтон, как и нам это свойственно, более всего ненавидит глупость и лицемерие тех, кто рядом: типичный выпускник английской школы, по его мнению, на удивление невежественен и патриотичен, – Англия всегда права, а те, кто вступает с ней в конфликт, всегда неправы. Джорджу представляются «истинно британской толстокожестью» самые обычные «невежество, самоуверенность и самодовольство», эти воистину общечеловеческие ценности. И к чему считаться, кто проявил к ним большее пристрастие! К чему считаться, у кого из пациентов общего сумасшедшего дома психоз протекал в более, а у кого в менее острой форме и у кого хватило и у кого не хватило сил разорвать смирительную рубашку! Главный урок Мировой войны, не закончившейся и по нынешний день, заключается в том, что военные психозы вовсе не что-то исключительное, но ВПОЛНЕ НОРМАЛЬНОЕ явление. Стоит международной напряженности достичь хоть сколько-то опасного градуса, как у каждой из сторон возникает вполне параноидальная убежденность в собственной непогрешимости и еще более в том, что ей противостоят не люди, руководствующиеся такими же интересами, как и она сама, но чудовища, одержимые бескорыстной любовью к всякому злу.