Из книги стихов «Последний успех» (2016)
Ты скажешь: ветреная Геба,
Кормя Зевесова орла…
Безумье сходится и рвётся по углам.
Уже не видно над тобою неба.
На голову, как рухнувший вигвам,
грозит упасть безветренная Геба.
Орёл Зевесов канул в облака,
с печали долгой сдёрнута завеса,
едва приподнимается рука,
отяжелев от собственного веса.
Нет ночи, нету дня, надежды нет —
лишь долгий стон последнего бессилья.
Ты не сломил на поединке крылья,
ты излетал их, сдавшийся поэт.
«Не в ответах ищи себя…»
Не в ответах ищи себя,
не в ответах, мой милый, дело!
А в вопросах, что жизнь любя
и губя, произносит тело.
Ты не сетуй, что вновь весна,
но спроси молодую ве́рбу:
отчего тебе не до сна,
а она цветёт без ущерба?
Ты спроси у звонких детей:
отчего, не познавши срока,
над увядшей плотью твоей
так смеются они жестоко?
Вот вопрос!
В нём ищи себя!
Остальное темно и тщетно.
Вот тот яд, что мы пьём скорбя,
и кончаемся безответно.
«Мне солнце марта вновь творит препону…»
Мне солнце марта вновь творит препону:
Ты жив ещё? Так радуйся, живи!
И повинуясь праздности закону
блаженствуй в остывающей крови!
Смотри – трава опять… опять пичуги,
там колыханье первого листа…
Пускай покинули тебя твои подруги —
кто умер, кто сбежал, и даль чиста.
Но девушка-весна на краткость встречи
тебе надежду смутную даёт.
Так пей её устами сладкой речи
и вместе с нею тай, как зимний лёд!
Случайный
Пыльная равнина
шестидесяти лет.
Там болото сплина,
тут надежд скелет.
Головешки тленья,
солнца злобный диск
и остов старенья —
тощий обелиск.
Как же угодил я
в смерть между эпох?
Может крокодил я,
что в грязи издох?
Нет! Я птеродактиль,
что с высот слетел
на хорей и дактиль,
в неживой предел.
Поброжу, полажу,
поскребу песок,
головешек сажу —
я не одинок.
Вон вокруг их сколько,
белых костяков!
Потанцую польку
(пять коленец только!) —
взмыл и был таков.
«Ошарашенность стен…»
Ошарашенность стен,
летаргический сон,
белотелых фигур
на истлевших карнизах.
Из надрезанных вен
хлещет города стон
а подъезд – как авгур —
хитро скалится снизу.
Плит расплющенных суть —
равнодушье веков.
Недоумерших фресок
неброские краски…
Мира пройденный путь…
европейских оков
– как цветной перелесок —
осенние маски.
«Ночь выше прений, больше маскарада…»
Ночь выше прений, больше маскарада
дневных бессмыслиц.
Скучная «отрада» —
на мачеху-бессонницу пенять!
И даже утро, нежное как мать,
как близость, краткое,
тебя не успокоит.
Теперь ты знаешь, что это такое —
не мочь писать.
Нет места для клевет!
Всё стало – прах, всё стало – подаянье…
Нарифмовать какую-нибудь дрянь я
ещё могу,
но… вдох, но жизнь, но свет?
но молодость – обман недолгих лет!
Ах, толку что!..
Сиди, облезлый филин,
шурши сухой извёсткою извилин,
перебирай словесную листву
и глупо изумляйся естеству.
«Шумит река, река течёт…»
Шумит река, река течёт —
так, чередою невзначайной,
дни пробегут и жизнь пройдёт,
не поделившись с нами тайной.
Не объяснивши – для сего
всё это было и страдало,
не вырвавши сомненья жало
из песнопенья моего.
Три ночи
В Пулии
День как пепельница полон,
пепел мягок и пушист.
Вялый ропот близких волн,
чуть блажит оливы лист.
Ты не спишь, бесшумно плача,
поминая всех и вся.
Жизнь – слепая незадача!
Сгинешь, попусту прося
у далёких звёзд улыбки,
у соседней стенки слёз…
Только в спину – ветер зыбкий,
только по сердцу – мороз.
В Венеции
«Я есмь Сущий»
И шмель уснул, и поздняя пчела
ушла в свои несомкнутые соты.
Ночь бесполезно, выспренно светла.
Тая лишь сокровенные высоты,
всей нежностью разбуженной своей
она молитвы просит о грядущем…
Ей молится бессонный соловей
и плачет о несотворённом Сущем.
В Вероне
Исчадье тьмы – преступный чародей,
постыдней шарлатана, хуже вора!
Как попрошайка жмешься у дверей,
но муза не снисходит к уговорам.
«Впусти!» – и ночь видна, и ночь слышна,
и звёзды, словно мальчики-хористы,
ждут дирижёра. В мире тишина.
Плывут над головою в ризах чистых
тоскующие ангелы стиха,
бессильные познать твоё бессилье.
Листы легки, пусты, белы как крылья,
а участь безнадежна и ветха.
Сквозь жалюзи
Овладевшее днём,
что искрит за окном —
голубое… златое?..
Безмятежным огнём
полон треснувший дом —
сердце хилое, злое.
Эту клеть не сломать!
Миг прожив – умирать,
междустрочием вечным остаться.
Тот, кто станет искать
между строк прочитать,
будет только в останках копаться.
А и то… поделом!
сносит всё помелом
добродушного низкого смеха.
Синевы вещий дом,
солнца пьяный разгром —
им решетки и смерть не помеха!
«Чао, белла! Чао, кара!..»
Чао, белла! Чао, кара!.. —
италийский ветерок.
Безотчётной властью дара
жив латинский говорок.
Свет улыбок, резвость детства,
щедрость плавящихся душ.
Нет тут галльского кокетства,
нет славянских баб-кликуш.
Виноватых немцев стаи
и коров-швейцарцев мык,
как минутный дым растают,
век туристов невелик.
И останется беспечен —
вечной юности урок —
словно Леда безупречен
италийский говорок.
«Сосны шевеленье…»
Сосны шевеленье —
привычная сень.
Баюканный ленью
не движется день.
Слетают листвою
с веронских вершин,
шуршат мостовою
натруженных шин
твои ожиданья:
наивность и блажь,
столь долгие знанья,
столь краткий кураж,
надежд нитевидных
мохнатый клубок,
поминов обидных
несносный лубок,
прозябшая твердь —
отрешённости смех,
и близкая смерть —
твой последний успех.
«Запах свявшего лета…»
Запах свявшего лета,
непонятной судьбы.
Ни – «куда ты?», ни – «где ты?»,
ни в строках ворожбы.
Жизнь тебя обронила,
как сопрелый листок —
и перо, и чернила,
и истлевший Восток.
А жену ожиданий —
нежногрудую грусть —
и ничтожество знаний
ты познал наизусть.
Август скукой прочертит
иероглиф нужды.
На раскрытом конверте
адрес выведешь ты,
и пошлёшь без ответа
– никуда… никому… —
запах свявшего лета,
близкой осени тьму.
Пролетая над книгой(феномен Армалинского)
Фрагменты очерка
Вместо предисловия
Армалинский – это самый большой сорванец и саморекламщик последних десятилетий. Сколько мочя, кала, садизма и прочего отборного постмодерна истратил Вл. Сорокин, чтобы выпнуться в замеченные и популярные. ААрмалинский всех наказал… просто взял и наказал – он сделал всего один выстрел, но попал именно в критическую точку того мутного стекла, которое держало его в зоне незамеченности…
Забудут Сорокина… и весь супчик-баранчик современной плоской сексоматюгальни.
А лай на Армалинского будет повторяться и повторяться.
Пушкинистика – как русская деревня ночью. Вроде уже и затихло… а потом где-то скрип-хлоп-пук… собака открыла глаз, тявкнула, и поехало, вся околица зашлась…
Истерзанный паранойей континентальных таможен, доплёлся из Миннесоты в Верону “Литературный Памятник” – А. С. Пушкин «Тайные Записки 1836–1837 годов».
От первого издания книге исполняется 30 лет. Сами записки читаны мною давно, а вот многолетний хоровод вокруг них и её автора я только теперь смог с птичьего полёту оценить во всём его ко(с)мическом масштабе.
Книга отлично подделана, практически неотличима от знаменитой серии «Литературные Памятники». Мощный текстовой блок, почти юоо страниц, хорошая бумага, качественная полиграфия. Строго выдержан научно-библиографический аппарат, всё удобно, короче – вкусный толстый том. В руку возьмёшь – тяжел и аппетитен, как щедрая женская грудь. Разве что на авантитуле вместо традиционно красненького Литературные Памятники стоит нетрадиционно красненькое Литературный Памятник. Тем же шрифтом и тем же кеглем. Да ещё корешок приклеен изнутри к страничному блоку – этого я в моих томах литпамятников не наблюдал, там корешки свободны и круглятся в зависимости от разворота. Но это проблема немногих, кто выжил и помнит, а в общем и целом – первоклассный продукт.
Что скажу, – памятник этот не Тайным Запискам, даже не Михаилу Армалинскому. Этот памятник – овеществлённая Эразмова похвала глупости, и по первости – колоссальный демотиватор любой дополнительной рецензии.
Ещё раз писать?.. После всех этих?.. Да упаси Боже!..
Лишь постепенно, листая, продираясь сквозь обвал “серьёзки” и колких ироний, через оскал инвектив и диатриб, начинаешь замечать мелькающую улыбку Армалинского. Не ту, явную, с которой он отделывает и разоблачает, раздевает и дезавуирует… а другую, скрытую улыбку удовлетворения от того, какой образцовый зоопарк ему удалось разбить и какими диковинными комическими «животными» его населить.
Нет, это надо уметь!!! Столько имён… столько персонажей, серьёзно разоблачающих несерьёзность книги, о серьёзности которой они (даже редкие умные за исключением, пожалуй, Аннинского), похоже, и понятия не имеют. Я тоже в числе зооэкспонатов сижу в соответствующей клеточке. А всё ж, отчего не пройтись по зоологическому этому садику?
…………………………………………………..
Чего Армалинский хочет и добивается с фанатизмом, это сломать пыточное кресло христианской морали, в которое человека усадили две тысячи лет назад, и с тех пор недреманно караулят, как бы он из кресла этого изуверского ни встал. Видел я такое креслице железное, шипами утыканное, на выставочке весёлой у нас тут в Вероне. Называлась экспозиция так: STRUMENTI DELLA TORTURA[36]. Жуткое, скажу я вам, дело, до чего додумались моралисты-торквемадоры, свято блюдя устав внутренней караульной службы со всеми этими евангельскими вырви/глаз и отруби/руку.
Н-нда… дело Армлинского безнадежное, но достойно уважения. Его «Тайные Записки» – не просто фикция, не только фейк. Это мощный стоп-сигнал в «задницу» русской культуре, которая хоть и развязалась препаскуднейше в наши времена, однако до сих пор с большою мерой ханжества культивирует в отношении своих святынь все возможные моральные табу и порицает в этой сфере любую нетривиальность. Великие?.. Они чисты! Ну, они ж великие! Именно для громкости «стоп-сигнала» Армалинский связал самую больную тему христианского человека с самой дорогой иконой русского мира. Причём, борьба Армалинского не за многополость, не за девиантные половые практики, а за самую что ни на есть прямую гетеросексуальную телесность в её свободе и полноте. Плотская страсть свята и всяко благословенна – таково мнение Армалинского. А христианский моральный террор стоит на максиме – плоть скверна, а страсти плоти низменны и подлежат если не искоренению (искорени… поди, попробуй!), то уж точно жесточайшему табуированию.
Армалинский боец… борец, как сам он выразился, за «светлое гетеросексуальное имя Пушкина», хотя что-либо кроме улыбки эта шутка вызовет только у клинического идиота. Армалинский – рыцарь одной мысли, солдат одной темы. Одной, да самой главной. Так и подмывает кинуть лермонтовское:
Я знал одной лишь думы власть,
Одну – но пламенную страсть…
И поскольку тема самая главная – плотская любовь, он и приписал свою весьма блестящую стилизацию Пушкину, а не себе. Армалинский искал не славы, а могучего авторитета в свою борьбу… по возможности, авторитета «криминального», эти наиболее авторитетны. По части сексуальности Пушкин без преувеличения «криминальный авторитет». Он был «сатанически сексуален», об этом пишут современники. Вот из воспоминаний барона Модеста Андреевича Корфа о Пушкине: «Пушкин не был создан ни для света, ни для общественных обязанностей, ни даже, думаю, для высшей любви или истинной дружбы. У него господствовали только две стихии: удовлетворение чувственным страстям и поэзия; и в обеих он ушел далеко. В нем не было ни внешней, ни внутренней религии, ни высших нравственных чувств, и он полагал даже какое-то хвастовство в отъявленном цинизме по этой части: злые насмешки, часто в самых отвратительных картинах, над всеми религиозными верованиями и обрядами, над уважением к родителям, над родственными привязанностями, над всеми отношениями общественными и семейными – это было ему нипочем, и я не сомневаюсь, что для едкого слова он иногда говорил даже более и хуже, нежели в самом деле думал и чувствовал… Вечно без копейки, вечно в долгах, иногда почти без порядочного фрака, с беспрестанными историями, с «частыми дуэлями, в близком знакомстве со всеми трактирщиками, непотребными домами и прелестницами петербургскими, Пушкин представлял тип самого грязного разврата». Тот же Корф вспоминает, как некая мадам, хозяйка самого известного в Санкт-Петербурге борделя, жаловалась, что Пушкин «портит» ей «девочек». В среде «благопристойных» современников ходили слухи о порнографических рисунках Пушкина, которые вообще могли прийти в голову только человеку в состоянии «сатанизма». (Ха!., глянули б рисунки, которые я два года ежедневно рисовал и отправлял в письмах из армии жене – вот бы ещё один «сатанист» определился). Таков он был, этот человек, непостижимый в гениальности и над шести.
У автора «Тайных записок» – абсолютная «крыша». Никогда не съедет. Сам Пушкин его «крышует» своим магическим именем. Тут не скажешь: «Что в имени тебе моём?..». В имени… в имени ка раз всё дело! Тайными «своими» записками русский гений образует пропедевтику всей сексуальной философии Михаила Армалинского и вагиноцентризму его мировозррения.
Пушкин – самый «нерусский», самый ренессансный (единственный!), а стало быть, и самый «развратный» русский гений, сродни распутному интеллектуалу и гулёне цветущего века итальянского Возрождения, Пьетро Аретино. Предполагаю, что порнографические гравюры, составившие книгу «Позы Аретино» и громко именуемые Камасутрой Возрождения, – бледная моль в сравнении с «сатаническими» рисунками русского «потомка негров».
На поприще «разврата» так или иначе вступали и другие великие русские словесники. Кое-кто, правда, потом отчаянно каялся в окладистую бороду, писал всякие там крейцеровы сонаты и последующие к ним толкования, обучая русского человека, как понимать грех и как от греха спастись. Но Пушкин не каялся, Пушкин – настоящий бесёнок того греха, что христианская мораль клеймит, как содомский, как распутство и кратчайший путь в геенну. Пушкин – бесёнок, перефразируя Цветаеву, «ворвавшийся, как маленькие черти, в святилище, где сон и фимиам».
Ай-яй-яй… какой скандал в пантеоне русской славы!
Какие милые моральные благоглупости!
Какое невежество сексуальной психологии!
Для Армалинского Пушкин не только любимый герой, но и мощнейшее оружие, стенобитная машина разрушения, ну или хоть зыбленья толстостен лицемерной общественной морали, возведенных на ядовитом растворе евангельского морального террора. И потому настоящая ценность Армалинского, не в колоссальном по последствиям и блистательном по стилю фейке «А. С. Пушкин Тайные записки 1836–1837 годов», а в его журнале GENERAL EROTIC, который он издаёт в интернете уже много лет. Сам Армалинский из скромности и с большой долей самоиронии именует свой журнал легкомысленно «журнальцем», хотя в нём есть серьёзные размышления и глубокие умозаключения, с которыми спорить можно только в двух случаях, если ты:
а) среднестатистический стадный выработок протухшей общественной морали,
б) не мужчина,
Или (третий случай!) то и другое.
Тайные записки – это надёжный буй (прошу без ненормативных аллюзий!), который не даст автору кануть в глубины забвения, поплавок, который ещё очень долго будет держать на поверхности общественного внимания самого Армалинского и то, что он делает в своём журнале.
Когда-то я назвал Армалинского великим кретинизатором (по аналогии с Сальвадором Дали, который сам себя так называл и, подмигивая, добавлял: людям не надо знать, когда я серьёзен, а когда морочу им голову!). Армалинский уточнил, что кретинизирует только дураков. Оно и верно. Я б ещё добавил – и ханжей. А глупость с ханжеством – это такой незабываемый, скажу я вам, коктейль! Ну, хоть
вот это вот: «День памяти А. С. Пушкина в центральной городской библиотеке им. Гоголя (самое место!) отметили активисты городского Пушкинского общества и литобъединения Адамант… Особую ноту внёс в ход вечера А.Н. Буторин. Он не только читал стихи, но и выступил с призывом к директору Института русской литературы отчитаться о выполнении юбилейной пушкинской программы, а также потребовал привлечь издательство Ладомир к суду за выпуск нашумевших подложных «тайных записок», оскорбляющих честь и достоинство А. С. Пушкина».
Ваххх… мать дураков всегда беременна!
В могучем томе ЛИТЕРАТУРНОГО ПАМЯТНИКА, который я держу в руках, нашлось место и проницательным без ханжества, и умным без кавычек, и даже озорным. Хотя дураков и ханжей больше, а им одна награда – смех! Их всегда будет больше, поэтому признаем без обиняков, – «Тайные Записки» книга не для всех. Впрочем, Заратустра ведь тоже не для всех. И книга Вейнингера «Пол и характер» тоже. Болезненно впечатлительный гениальный юноша Отто Вейнингер, написав свою жестокую книгу, которую понять можно только из очень большой любви к женщине, повесился. А душевно здоровый Михаил Армалинский, написав свою хулиганскую книгу, которую тоже понять способней всего из страстной любви к женщине, смеётся над сонмищем дураков и продолжает издавать свой GENERAL EROTIC, в котором я помимо плохо усваиваемого мною мата нахожу временами концептуальные вещи просто «не в бровь, а в глаз», ну вот хотя бы крошечное эссе «Неотвратимое чувство» в № 287.
http://www.mipco.com/win/GEr287.html
Неотвратимое чувство
У человека есть много чувств, по меньшей мере, известных – пять. Религия и мораль смогли извратить человека так, что четыре чувства вызывали и продолжают вызывать у многих отвращение к половым органам и сексу. На пятое чувство ни религиозной, ни моральной мощи не хватило и хватить не может, ибо оно – основа сексуального наслаждения, а основы божьи – незыблемы.
Прежде всего, антисексуальный терроризм религиозной морали взялся за зрение и вымуштровал людишек воспринимать половые органы и их выделения как уродливые, отвратительные, и, таким образом, зрение стало соучастником преступлений против наслаждения.
Религиозная мораль не пощадила и обоняние – она заставила человека в омерзении отвращаться от запаха влагалища и спермы.
Тут и слух повиновался террору и принудил человека воротить уши от хлюпающих звуков совокуплений.
Вкусовые ощущения человека тоже подчинились приказу религии и морали, и связали вкус женских и мужских выделений с рвотным рефлексом.
Но никто и ничто не может справиться лишь с одним чувством – осязанием. Оно всегда влечёт, несмотря на любые запреты, поскольку только оно неотвратимо ведёт к оргазму.
Гениальность… гениальность… – вечная тщетность тщедушных наших тщеславий.
Но! Хайдеггер акцентуировал Заботу (die Sorge), как фундаментальное человеческое переживание. Дескать, само Здесь-бытие конституирует себя, как Заботу (des Daseins als Sorge). Акцентуировал и на том уличён был в гениальности.
Что ж, Армалинский ткнул светозарным Пушкиным в целомудренную и потому фальшивую русскую культуру – сориентировав эрегированным половым членом, как дорожным указателем, на конкретику фундаментальнейшей после жажды и голода Заботы Здесь-бытия. Он даже прямо назвал предмет заботы… да-да, вот то самое, что мы знаем «что», мыслями, фантазиями и чувствами о чём полны Тайные Записки и весь остальной более или мене благополучный мир. Какой великий фейк и какой потрясающий результат!
Так чем Армалинский второстепенней Хайдеггера?
И почему не уличить в гениальности и его?
2016 год, Верона