но лик его едва ли различим.
…И как ребёнок прячет под подушку
рождественскую старую игрушку, —
так сохраняет память через взгляд
водой преображённые детали,
которые жилище умножали
и ночью преломляли сорок ватт,
где временем обшарпанный фасад
подсвечен с двух сторон по вертикали.
…Но как бы это место Аронзо́н,
к примеру, описал бы длинным ямбом
туманным ранним утром в несезон,
где вместо солнца масляные лампы?
Здесь также плащ срывается в полёт
и жизнь по отражениям течёт
с присутствием предчувственного рая.
Здесь бабочка порхает замирая.
И душу видно в свете фонарей.
Вот кто-то наклоняется над ней…
Читая А. Белого
Скользнул глашатай красного в атласном
за угол декорации нуара;
с фонарщиком за ним, в деепричастный
неспящий дом у старого бульвара,
идут одновременно сотни разных
свидетелей рефлексии и драмы.
И лестницы из вытянутых гласных
окрашены единым спектром гаммы,
а дальше распадаются на части:
вот розовый, став символом надежды,
мерцает бледным светом на контрасте
сгущённой панорамы (ну а прежде
лишь копоть пароходных труб вполнеба
ложилась на сырой квадрат гранита,
и ветер сонмы шляп зонтов и кепок
срывал с фигур, отбившихся от гида).
Орнамент прозаических туннелей
ведёт по строкам нас до Миллионной;
фон улиц несомненно чёрно-белый
и тени, словно зрители синхронны…
…Заходят все в парадные глазами;
а мы для них всего лишь силуэты,
которые читают временами,
и видят образ мыслей, будто в цвете.
Но кто же домино в словесной ткани?
За ним сквозь дождь морфем и междометий
осенний Петербург стоит в тумане,
окутавшим убежища столетий.
«Оконный лёд растаял, и вода…»
Оконный лёд растаял, и вода
Размыла компоновку на Советской;
У тротуара, будто в никуда,
Ребёнок смотрит (кажется, соседский).
Его игра (пока ещё один)
Несёт в себе конструкции сюжета,
В котором сонмы кипенных лепнин
Живые сходят с влажных парапетов.
Квартал взирает тысячами глаз
Пустых иллюминаторов квартирных,
И столб, совсем немного наклонясь,
Дарует горсть железок сувенирных.
Но вот разрушен мир для одного,
Окликнули из булочной – «Обедать!»
А там печенье, вафли, молоко
И вытянутый чайник разогретый…
Вот снова на проспекте. Всё не то.
Пропало зазеркалье на сегодня.
В разгаре полдень, но за суетой
Ложится тень на улице нечётной.
И, кажется, подсказка говорит,
Что всё ещё однажды повторится:
Под аркой и у тех гранитных плит
Появятся придуманные лица.
«Ложится веером недвижным…»
Ложится веером недвижным
гранитных лестниц череда,
и шаг становится неслышным
в слоях холодного дождя.
Размыты строчные чернила
страницы книги записной,
на ней забытое сквозило
почти лиловой густотой.
Но вот сложились те частицы
в фигуру, тканевый муар,
и все что было на странице
напоминает Бенуа.
Перерождение как чудо;
словесный образ – полутон,
лик из случайного этюда.
И небо звездное имён.
«Видение, рождённое в словах…»
Видение, рождённое в словах,
когда-то повторится возрастая
фигурами ночных теней у края
границы, что на башенных часах
слегка полночный маятник качает
над скрипкой бесконечной в проводах.
И вещь миниатюрная в себе
удвоится в размере совершенном
под гул воды в изогнутой трубе,
под гул идущих мимо по ступеням.
…И в каждом звуке видимый предмет
напомнит слепок среза временного,
где связаны подсвечник и сонет,
норманнский замок, дом, ночной буфет
с рождественской игрушкой часового.
Mnemosyne
я увидел, как в зеркале, мир и себя,
и другое, другое, другое.
Мимо сотен домов ты пойдёшь, замечая порыв
сквозняка, теневую игру и похожий на миф —
недоступный состав ностальгии из кадров и нот,
и маршрут приведёт к позабытому поезду «Nord».
В нём ушедшее детство неслось по рекам и мостам,
и мечта не давала уснуть по безлунным ночам.
Предложение: вместе пойти по страницам чужих
вспышек ясных сокровищ, но с примесью бедных своих.
Иллюстрации зрительных форм далеко не точны;
совпадут ощущения слога, вещей старины
и других озарённых неясностей с эхом шагов,
заключённых в простые размеры начальных стихов.
А потом рокировка: один по холодным дворам
ты пойдёшь с багажом Мнемозины к другим берегам.
И как в прежнем саду вдохновенье (смотри на просвет)
из пробелов ресничных создаст для тебя трафарет.
Амальгамовый цвет Петербурга, железо Невы
невозможно хоть с чем-то сравнить из былого… Увы.
Это проза – сам город со вставкой анапеста в дождь;
птица Сирин, сырая листва и духовная дрожь
умещаются смешанной формой в единый мотив,
и фрагмент своего разбавляет волшебный наплыв.
Вдоль широких парадных и тусклых кварталов пойдёшь,
купишь книгу, откроешь, за рифму меня упрекнёшь.
Но заметишь частичку летящую, как мотылёк,
на Большую Морскую по карте из медленных строк…
«Вот пустые бульвары, асфальт. Вот ночная душа…»
Вот пустые бульвары, асфальт. Вот ночная душа
в тёмно-сером пальто по дороге идёт не спеша;
многоточие звёзд уступает рядам фонарей,
и обломок луны продолжает столбы этажей.
Лишь мечтающий ангел на крыше душе проводник,
но неясен его позабытый когда-то язык;
сложным символом контур размытый заходит в туман,
где никто не запомнит его, только лёгкий туман.
Беспризорный ребёнок, быть может, за башней-окном
заводному волчонку расскажет, что видел тайком.
…А душа всё идёт, замирая (почти не дыша);
грузовик пролетает и стёкла в домах дребезжат.
Что же помнит она, что несёт на вершину холма?
Что же ждёт на вершине вершин городского холма?
Там высокая башня и ход замедляют часы.
Там в предметах частицы прожитого видно вблизи.
И пока по асфальту бульвара ночная душа
в тёмно-сером пальто на вершину идёт не спеша,
только символ сквозит в переулках о чём-то ином…
…Кто-то скажет: «Смотри! Чей-то контур в тумане густом!»
В антикварном
Багетной рамы медь удерживает бурю,
Младенцы-ангелы с витрины смотрят в мир,
Пытаясь разгадать знакомое в гравюре,
Которую сквозь рябь создал телеэфир.
Далёкой древности ковчег в миниатюре
Вместить сумел в себя сюжеты тех времён:
Здесь и Улисс, и Кант с Давидом белокурым,
И дублинца портрет в античность вовлечён.
Здесь пахнет деревом и лаком вместе с тмином,
И вспоминается, как в детстве по картинам
Мечтал скитаться и слагать из мифов миф,
Где звёзд мозаики и масляную дымку
Душа вбирает, как детали фотоснимка,
Пейзаж задуманный из прошлого сложив.
«Ночной воды изменчивые грани…»
Ночной воды изменчивые грани —
событий бесконечных вереница;
монеты женский профиль на прощанье
с размытым спектром вновь соединится.
И будет в новый час предмет-опора
(какой – неясно) подлинным для мыслей
и инструмента внутреннего взора,
меняющего давней даты числа.
И пусть вернётся снова дар печали
с миндальным цветом глубины сомнений,
и повторится то, о чём писали
прообразами текстовых видений.
…И в этой динамичной голограмме
(случайная) запомненная сцена
откроется иными мелочами,
волнующими чем-то незабвенным.
«Колеблются дверными сквозняками…»
Колеблются дверными сквозняками
детали места; нить души кротка
в скольжении над точными часами,
над значимой структурой языка.
Дан час заметить в сумраке гонимом
ряды отметин света дальних ламп,
разбавленных преградами до мнимых
значений, открывающихся нам
под видом медноцветных ощущений,
эмблем, гербов и, льнущего к стеклу,
предмета полуночных размышлений,
что растворяет бликом полумглу.
Не в фокусе сознания загадка:
зачем же бессловесные уста
мифическому следу (отпечатку),
скользящему фантомом в никуда?
Дано искать ответ непостижимый,
заложенный в ненайденный тайник,
на склоне, репродукцией хранимом,
где кипарис недвижимо поник.
«Сквозь призму дней на белом фоне…»
Сквозь призму дней на белом фоне
плывут минувшего черты:
фасад с лицом потусторонним —
нездешних мастеров плоды.
Сверкает у привычной дверцы
из бронзы тонкая ладонь;
под звук восхода малых терций
сплетённый миг запечатлён.
Источник света неизвестный
скользит с предмета на предмет,