— Не чавкай, некультурно.
— Пошел-ка ты знаешь куда? — девушка опасливо отодвинулась в сторону.
Тася всем своим видом старалась показать, что с Елкиным знакома только официально.
Елкин принес бутылку вина и, стакан за стаканом выпив его, крикнул буфетчице:
— У меня все челюсти свело от твоей кислятины. Несерьезный ты человек, Марья. Серьезные люди спиртом и водкой торгуют.
— Мели Емеля — твоя неделя, — отозвалась буфетчица.
— А языкастый же, прыткий же ты, — сказал длинный и гибкий, как лоза, парень, проходя мимо Елкина.
— Прыткость она, милок, в каждом нормальном человеке есть. И только в дохлятинах прыткости нет.
Парень остановился, проговорил:
— Так, так. Ну, а еще чего скажешь?
— Скажу, что ты молодец. Если ты не молодец, то и свинья не красавица.
— А ну выйдем на улицу, поговорим.
— После ужина давай. На голодный желудок и разговор не разговор.
— Трусишь?
— Я-то!
— Ты-то.
Елкин улыбался и почти дружески смотрел на парня. Тася подивилась его выдержке.
Она сидела, не двигаясь, упершись взглядом в тарелку со щами. За окнами подвывал ветер, и было слышно, как булькает вода, видимо, начался дождь.
В чайную ввалился шофер: весь мокрый, пошатывавшийся от усталости.
— Амба! Намертво сел, дня на три ремонту.
— Значит, надо пить, — махнул рукой Елкин. — Грешно ничего не делать.
— Что верно, то верно.
До чего же много ели они: щи, пельмени, кашу, винегрет, селедку — все без разбора и без конца пили. Ругались: «Черти еловые», «Ядрена твоя палка», «Елки-моталки». Вроде бы цензурно, а слушать противно.
Сидели, пока чайную не закрыли. Перед закрытием хотели взять еще одну бутылку вина, но буфетчица зашумела:
— Хватит. И так четыре бутылки выдули.
На улице была тьма кромешная и лил дождь. Тасины боты наполнились скользкой жижей, мокрая холодная одежда прилипла к телу. Тася вся мелко дрожала.
— Долго, видно, куковать здесь придется, бей его в нос, — с веселым смешком проговорил Елкин.
— Завтра может и не быть дождя, — сказала Тася.
— Дождь-то он может и не будет, а по дороге-то и на тракторе не проберешься. Кумекать надо, лапушка ты моя. — Он попытался обнять ее.
— Куда мы пойдем? — сказал шофер.
Они даже не знали, где будут ночевать.
— Пойдемте в гостиницу, — предложила Тася.
— Какая же здесь гостиница, золотуша ты моя, — хохотнул Елкин.
Они устроились на ночлег на окраине деревни у стариков-колхозников. Тася с любопытством рассматривала древние грубые скамьи, божницу, никогда не виданные ею полати.
Почти, по середине прихожей, служившей одновременно и кухней, стояла железная печка. В ней горели дрова. Труба осатанело гудела и выла. Елкин сушил над печкой рубаху, выпятив голую грудь, густо поросшую черными волосами, и рассказывал, как зимой сунул он кого-то в сугроб — только ноги одни виднелись. Он был не очень пьян, этот Елкин. А шофера развезло, тот дремал, сидя на полене, и Елкин то и дело толкал его в плечо.
— Нехорошо, вы ведете себя. — Тася сказала несмело, почти шепотом, уверенная, что он сгрубит в ответ. Но Елкин засмеялся:
— Глазищи-то какие у ней черные-пречерные. Так и блестят, так и стреляют. Ух!
Спали хозяева дома — старик со старухой. Забылся мертвецким сном на полу на тулупе шофер. Затухла печка. Тася лежала на кровати. Что-то не спалось ей, но она закрывала глаза, показывая, будто засыпает. А Елкин с папиросой в зубах терся возле и, видимо, стараясь казаться умным и вежливым, говорил:
— Что касательно полезности наших мест в отношении здоровья, то глядеть на это следует с положительной стороны. Люди у нас крепкие по здоровью, а особенно по нервности, и в этом сто очков вставят всяким там городским гаврикам и очкарикам. Особенно если на выносливость дело станет.
О, боже, как он надоел ей. Глаза прилипчивые, нос смешной — кривой, толстый, подбородок тяжелый, квадратный, губы оттопыренные.
— Оставьте же вы меня! — чуть не плача проговорила Тася.
Когда он вышел во двор, она вскочила с постели и залезла на печь. Хотела забраться на полати да что-то устрашилась. На печи валялось пар пять валенок и рваная одежонка. Кое-как примостившись и чувствуя странный покой и уют, она задремала.
Временами ей казалось, что кто-то входит в избу, выходит из нее, ругается, гремит опрокинутыми ведрами. И просыпаясь, вглядываясь в немую тьму избы, не могла понять — во сне чудились ей эти звуки или она слышала их наяву. А потом уже было явно нереальное. Будто сидит она в чайной с дружком своим бывшим, который на ее подруге женился. Он любовные слова говорит, прощения просит и вдруг грубо дергает ее за руку «Эй, ты!»
— Эй, ты, соседка, вставай давай! — слышит она голос Елкина.
Елкин стоит возле печи. Он в полушубке, сапогах и шапке. По избе ходит старуха-хозяйка и что-то бормочет себе под нос. Окна закрыты чернотой ночи.
— Сейчас катер пойдет. Почти до места допрет. Одевайсь живо, слышь!
Еле передвигая ноги, на ходу засыпая, бредет она вслед за Елкиным по вязкой грязи, проваливаясь в ямы и канавы. Берег реки обрывист, далеко внизу, как в бездне, светятся огоньки катера, создавая над водой синеватое сияние.
На катере везде наложены ящики, а между ними спят вповалку, храпя, мужчины и женщины — негде ногой ступить.
— Эй, золотце самоварное, — Елкин пнул в спину толстого мужика. — Освободи-ка место для дамочки.
— Ты чё делаешь? — завопил мужик неожиданно визгливым бабьим голосом. — Ты чё пинаешься?
— Освободи, говорю, будь вежлив, а то возьму вот за загривок и в воду.
— Да это что за люди такие? Что за дерьмо такое, господи прости. Эй, кто здесь есть?! Матросы!
— Не троньте его, бога ради, — сказала Тася.
— Ишь разжирел, — сердито ворчал Елкин. — На его бы месте мы вдвоем улеглись.
Они пристроились у борта на ветру. Тася обмотала шею полотенцем, а ноги вместе с ботами укутала халатом и старым платьем. Сжалась. Думала невесело, что плыть придется всю ночь, все утро, почти до обеда. Хоть бы дождя не было.
Катер шел ходко, в свете огней катера грустно поблескивала вода, дегтярная чернота неба, придавившая землю, была матовой. Чуть проглядывались возвышения на берегу, и нельзя было понять, то ли деревья это, то ли дома, то ли холмы.
Тася засыпала сидя. Елкин что-то говорил ей, смеялся, размахивая руками. Вот он грубо хлопнул ее по плечу, толкнул сапогом:
— Интеллигенция.
Тася не хочет улыбаться, а улыбается, лишь бы он оставил ее в покое, дал бы поспать. Так хочется спать. А уж в леспромхозе, там она будет другой.
Ночи не было конца. Тася то и дело просыпалась и, сжимаясь от холода, вновь засыпала. В бок ей упиралось что-то острое, но не было сил встать и устроиться лучше. Елкин спал, запрокинув голову, и было слышно, как с присвистом храпит он.
Лишь на рассвете заснула она беспробудным сном смертельно усталого человека.
…Она не могла потом рассказать подробно, как все это произошло. Все было словно в дурном сне, будто в бреду. Что-то со страшной силой ударило ее в спину, и она куда-то полетела, слыша оглушающий пронзительный скрежет металла и хруст ломаемого дерева. Ледяная вода вмиг поглотила ее. Захлебываясь, Тася взмахнула руками и вынырнула. Река несла ее, ударяя волнами, тесная намокшая одежда и обувь тянули ко дну. Сзади кричали истошно нечеловеческими голосами мужчины и женщины. Тася не умела хорошо плавать и от страха и холода тоже что-то кричала. Было уже немного светло, и накрапывал дождь.
— Таисья! — услышала она надсадный, прерывистый голос Елкина. — Таисья!
Он плыл слева от нее, держа спасательный круг, и как-то странно подгибал шею и дергал головой.
— Н-на! — он бросил круг. Тася ухватилась за него. Повернулась к Елкину, но того не было на воде.
На рассвете, когда все пассажиры крепко спали и клевал носом штурман, катер на повороте реки столкнулся с самоходной баржей, груженной строевым лесом. Удар был страшен: баржей пробило корпус катера, люди, разместившиеся наверху, попадали в воду, и многих ранило.
Тело Елкина выловили днем неводом. Вызванный из ближайшего поселка врач осмотрел труп и сказал, что Елкина ранило в спину, ударило чем-то в голову, и ему было трудно держаться на воде.
Он лежал на берегу. Перед отъездом (к месту катастрофы подогнали два катера) Тася подошла к Елкину, постояла, поглядела и, стремительно наклонившись, поцеловала его холодную, все еще мокрую голову.
ПЛАНЕР НА ПРОВОДАХ
Мамка Петькина ушла на ферму. Она телятницей в колхозе работает. Петька достал чугун со щами, поел и, прибрав со стола, стал размышлять, что делать дальше. Всякой работы у него — прорва: надо наколоть дровишек и натаскать в избу, подмести во дворе и накормить корову, свинью и собаку. Да еще уроки выучить. Да еще подбить сапоги, а то они уже давно каши просят.
Размышлял он секунды три-четыре. И, накинув пальтишко, нахлобучив на лоб шапку, у которой одно ухо было надорвано и нелепо торчало, побежал вприпрыжку на улицу.
Постучал в окошко соседней избы.
— Вить, подь-ка сюда!
Из ворот выскочил мальчишка с заспанным лицом.
— Чего?
— Планер запускать пошли.
— Какой планер?
— А вот увидишь…
Мальчишки похожи друг на друга: низкорослые оба, широколицые, лупоглазые.
Было сумеречно, с озер налетал холодный, пахнущий сыростью, тяжелый ветер. В домах зажигались огни.
Петька вынес из сеней самодельный планер.
Планер был большой — с полметра длиной. С крыльями, с кабиной, с хвостом — все чин-чином. Петька мастерил его восемь дней. И пока мастерил, Витьке — ни гу-гу. Удивить хотел. Страсть как любит Петька удивлять дружка, глядеть, как тот таращит от изумления глаза и бормочет: «Гляди, опять чего выдумал!»
Много разных штуковин сладил Петька. По всей избе, амбару и двору разбросаны корабли, автоматы, пистолеты, самокаты, луки, змейки. В углу сеней лежит ракета, сделанная Петькой из трубы от старой печки. Это неудачная конструкция. При запуске отказали все механизмы ракеты, и она не поднялась даже на сантиметр. Ракетостроение — пока что непосильное для Петьки дело. А вот планер вроде бы получился. Красавец! Так и поблескивает серебристой покраской. До этого никогда не видывал Петька планер, ни настоящий, ни игрушечный. По книжке все делал. Наудачу.