вляли алебарды наемной пехоты, а также конные латники под командованием «солдатского герцога» Шотана.
Однако с легкостью разбивая организованные и случайные выступления против новой власти, завоеватели ничего не могли поделать с огромным городом, который был перегрет жаждой насилия и недовольством, как плотно закрытый котел. Когда Закон очень явственно, зримо покинул улицы Города — соседи, должники, цеха и ремесленные советы, бандиты, жаждущая грабежей и вина чернь, множество лихих бойцов, готовых к Турниру, все поспешили воспользоваться хаосом, свести старые счеты, заработать быстрых деньжат, списать долги, избавившись от кредитора. Грабежи и поджоги катились по Мильвессу разрушительными волнами, которые по большому счету никто не стремился, да и не мог погасить. Так что в отношении безудержного кровопролития горожане справлялись сами, более чем успешно.
Флесса закрыла глаза и вспомнила неспешную поездку бок о бок с отцом по улицам Города, над которым всходило красное солнце. С моря надвигалась зимняя гроза, но тучи все не могли разродиться снегом, повиснув над крышами как серые туши на бойне. Мощная охрана оберегала высокородных особ от любых приключений, однако ничто не мешало видеть.
«Это сделала я» — подумала Флесса. — «Я это подготовила, я этим руководила. Это сделала я».
В человеческом теле не так много крови, чтобы она лилась по сточным канавам, как вода, даже если убитых очень много. Это метафора, из тех, которые любят менестрели. Однако если постараться, вполне можно раскрасить мостовые в темно-красный цвет, и лошадиные подковы станут хлюпать по замерзающей жиже с влажным чавканьем.
«Как жалко выглядит убитый человек… как нелепо смотрится тело, покинутое душой…»
Флесса стиснула челюсти, поджала губы, вспомнив тело юной графини Байи. Еще накануне одна из красивейших невест Ойкумены наслаждалась безоблачной жизнью. Теперь ее изувеченное тело валялось, как падаль, у стены дома. Прелестная головка, которая несколько раз встречала утро на подушке Флессы, почти не пострадала. Только чья-то рука обрезала роскошные волосы цвета расплавленного золота. Все остальное выглядело гораздо хуже. Длинные стройные ноги были переломаны и покрыты грязными потеками — графиня пыталась спастись, выпрыгнув из окна, это ее не спасло и нисколько не помешало жаждущим проверить, чем благородная дама отличается от обычного бордельного мяса. Руки отсечены по локоть, чтобы снять без помех знаменитые фамильные браслеты. Торговцы магическим контрафактом вырезали девушке сердце, чтобы сделать декокт на призыв нареченного, и жир с брюшины для магических свечей
Флесса открыла глаза и глубоко вдохнула, вспоминая, как плывут по реке обобранные тела.
«И это сделала я»
Старый герцог перелистнул последнюю страницу, оперся локтями на столешницу, сложил пальцы домиком, так, словно прикрывал бухгалтерскую книгу.
— Что ж, я доволен, — сказал он. — Средства расходовались бережливо и разумно. Они сберегались там, где это необходимо и щедро тратились там, где требовали обстоятельства.
Герцог немного помолчал и повторил:
— Я доволен.
Немного помолчал и добавил:
— Этим.
— Чем же вы в таком случае недовольны, чтимый отец? — осведомилась Флесса.
— Не дерзи, — коротко приказал отец, и дочь прикусила язык. Это было унизительно, до тошноты противно, однако старик все еще правил владением и семьей. А она…
Что она?
«А я превратила Столицу мира в поле боя. Я командовала. Я приказывала. Я убила Императора, пусть и не собственноручно»
Флесса подняла глаза и выдержала немигающий взгляд отца. Синие зрачки блестели, как сапфиры, отражая все, не выдавая ничего.
— Отец, мне двадцать лет, и я достаточно послужила семье. Если ты недоволен — скажи, чем, и я дам отчет.
Герцог опустил одну бровь, чуть склонил голову набок, в его взгляде появился живой интерес.
— А ты выросла… дочь… — протянул он, словно задумавшись над некой дилеммой. — Пожалуй, не знаю, радоваться этому или наоборот.
— Я хочу вернуться домой, — прямо сказала Флесса, чуть поморщившись от всепроникающего запаха гари и паленого мяса. Хотя, кажется, последнее все же чудилось. Запах преследовал ее после того, как всадники миновали тюрьму. Погромщики убивали заключенных и требовали, веселья ради, чтобы все делалось «правильно», с одобрения церкви, руками старшего палача. Монах исповедник проклял убийц, призвав гнев Господень на их головы. Палач же бросил наземь топор и, скрестив руки, отказался творить беззаконную расправу без решения суда, без приказа Императора. Обоих повесили за ноги над слабым костром.
— Воздух столицы стал для меня неприятен. Я хочу домой, в Малэрсид.
— К власти и владению?
— Да, — теперь Флесса не видела ни одной причины жонглировать словами.
— Я не против твоего возвращения, — герцог пошевелил пальцами, будто проверяя работу суставов.
Он встал, прошел к высокому — от пола до потолка — окну, посмотрел на дымы, которых прибавилось. Похоже, когда придет ночь, на улицах будет очень светло.
— Что с Мурье? — спросил владетель.
— Тяжело ранен. Будет жить, но калекой. Не боец.
— Береги его. И щедро награди, так, чтобы все об этом узнали. Верный слуга — ценное приобретение. А еще ценнее — репутация господина, который умеет вознаградить подлинную верность.
— Они сожгут город, — неожиданно сказала Флесса. — Уничтожат его.
— Экие мелочи…
Хотя старик не оборачивался, дочь поняла по развороту плеч, по движению головы, что герцог раздосадовано скривил губы.
— Город это не стены и не жители. Это его суть, квинтэссенция полезности. Убери ее — и развалится все. Оставь — и город возродится после самого страшного бедствия. Мильвесс это не камни, не люди, даже не Двор. Это место, где большая река впадает в море. Место, где удобно торговать, строить, жить. Все, что сейчас творится на улицах, кажется вселенским ужасом. На деле же… Просто еще один погром. Еще одна смута. Она закончится. Мертвых похоронят. Сломанное отстроят. И город продолжит существование, потому что в том его природа.
Флесса припомнила, что, согласно утренним донесением соглядатаев, кладбища превратились в рынки, где бойко распродавали награбленный Профит. Почему кладбища?.. Кто знает. Однако именно там, при свете пожарищ, под крики убиваемых и марш наемников Алеинсэ покупались и продавались украшения, испачканная еще не высохшей кровью одежда, драгоценный фарфор и посуда. Рыцари, дворяне, гвардия покойного Императора, не гнушались соседством уголовного отребья, спеша избавиться от «паленого», обратить добычу в звонкую монету, лишенную примет.
Мильвесс звенел от нескончаемого крика, корчился в стонах умирающих, провонял кровью.
«Которая на моих руках. Но мне все равно… или нет?»
— Ты говорил бы по-иному, полыхай так Малэрсид. Если бы наших слуг убивали на улицах и наши богатства растаскивали по углам.
— Да, — владетель повернулся и взглянул на дочь. — Несомненно. Но это не Малэрсид, не так ли?
Герцог вернулся в кресло, небрежно толкнул гроссбух в сторону Флессы.
— Я доволен тем, как ты вела наши дела здесь, — вернулся он к прерванному разговору. — И полагал, что домой вернешься как признанная наследница. Более того, я принял к тому некоторые… меры. Правоведы Алеинсэ составили должным образом претензию на объявление тебя моей преемницей в обход старшинства других детей. Глоссаторы нашли прецеденты. Новый император готов удовлетворить мое ходатайство.
Флесса глотнула, смачивая разом пересохшее горло, стиснув кулаки. И отметила, как мало почтения отец вложил в слово «император», произнесенное с отчетливо не заглавной буквы.
— Но я огорчен.
— Чем?
— Ты должна была найти девку с пустошей. Ты не справилась, и я не гневался, потому что задача сложна, а наши возможности были скованны в других делах. Но… — старик развел руками, надев маску вполне искреннего недоумения. — Вдруг я узнаю, что ты ее все же нашла. Более того, еще и затащила в постель. А затем отпустила, дав денег в придачу. Буквально за день до моего появления. Как же это понимать?
— Не отпустила, а прогнала, — машинально поправила Флесса.
— Дочь, многие считали меня глупцом, — голос правителя стал опасно мягок. — Однако немногие прожили достаточно долго, чтобы сохранить это заблуждение. Не уподобляйся им.
— Я извиняюсь, — склонила голову Флесса.
— Это хорошо.
Герцог помолчал, шевеля пальцами, будто присыпая невидимую тарелку приправой.
— Я любила ее, — произнесла Флесса с решимостью кавалериста, рвущегося на копейный строй.
— Понимаю.
Женщина вскинула голову, пораженная до глубины души. Не в силах поверить собственным ушам.
— Я тебя понимаю.
Герцог смотрел на нее, и в глазах его Флесса не видела ни доброты, ни укора, вообще ничего. Лишь… грустное снисхождение. И действительно — понимание.
— Любовь — дар Пантократора в Его атрибуте Подателя. И одновременно проклятие. Любовь дарит нам ярчайшие переживания, великое счастье и смысл жизни. Она же наказывает безумием, порождает страдание, разбивает сердце и душу. Любовь — это стихия, ураган, который питает посевы живительной влагой и смывает их.
Удолар Вартенслебен помолчал, вздохнул, моргнул тяжелыми веками.
— Ее власть кажется безграничной, однако и от нее есть защита. Наш опыт, наши знания, память о поражениях и боли дают силы, чтобы железной перчаткой накидывать узду на мятежное сердце. Мудрость опыта, жестокие и выученные уроки — вот, что позволяет сопротивляться безумию слепой страсти.
Герцог снова тяжело вздохнул, на сей раз, не скрывая грустного разочарования.
— Дочь, меня расстроило не то, что ты поддалась зову сердца. А то, что тебе двадцать лет, но сердце все еще стоит у тебя выше здравого смысла. Ты позволила желанию победить рассудок. А правитель не может себе этого позволить. Никогда. Подобно тому, как город — не дома и не жители, также и владетель — не человек. Настоящий аусф — это Власть. Это жрец, который посвящает всю жизнь, каждый свой вздох служению Ей.