ак раз напротив окна той самой квартиры, где был убит Джордж Энсон Филлипс. Внизу залитая солнцем, пустая улица.
Высокий итальянец со смуглой кожей и красивыми пепельно-седыми волосами прочел мою визитную карточку и сказал:
— У меня есть двенадцать минут. Что вы хотели, мистер Марло?
— Это я нашел вчера труп в доме напротив. Убит мой друг.
Он внимательно изучил меня своими холодными черными глазами:
— Люку вы сказали иначе.
— Люку?
— Управляющий. В моем доме.
— С незнакомыми я особенно не откровенничаю, мистер Палермо.
— Правильно. Но я тоже незнакомый, а?
— Вы человек влиятельный, с положением. С вами можно говорить. Вы вчера меня видели. Описали меня полиции. Очень точно, как они говорят.
— Si.[3] Я хорошо вижу, — сказал он совершенно спокойно.
— Еще вы видели, как из дома вышла высокая блондинка.
Опять изучающий взгляд:
— Не вчера. Два-три дня назад. Я вчера говорил полиции, — он щелкнул длинными смуглыми пальцами. — Полиции, да!
— А вчера вы видели посторонних, мистер Палермо?
— Можно заходить и выходить через черный ход. Есть запасная лестница на втором этаже, — он взглянул на часы.
— Тогда понятно. Скажите, сегодня утром вы видели Хенча?
Его глаза лениво пробежали по моему лицу:
— Вам сказала полиция, да?
— Они рассказали мне, что вы уговорили Хенча признаться. Сказали, что он ваш друг. Близкий или нет, они, конечно, не знают.
— Хенч признался, да? — он вдруг ослепительно улыбнулся.
— Да, только Хенч не убивал.
— Нет?
— Нет.
— Интересно. Продолжайте, мистер Марло.
— Его признание ничего не стоит. Вы заставили его признаться, потому что вам так выгодно.
Он встал, подошел к двери и позвал:
— Тони!
Опять сел. В комнату вошел коренастый итальянец мрачного вида и сел у стены на стул.
— Тони, этот человек — мистер Марло. Вот его карточка.
Тони подошел, взял карточку и вернулся на свое место.
— Хорошенько посмотри на этого человека, Тони. Ты его не забудешь, да?
— Можете не беспокоиться, мистер Палермо, — заверил его Тони.
— Он был ваш друг, да? Хороший друг, да?
— Да.
— Плохо. Да. Плохо. Я вам кое-что расскажу. Друг есть друг. Поэтому я расскажу. Но вы никому не говорите. Фараонам не говорите, хорошо?
— Хорошо.
— Вы мне обещаете, мистер Марло? Вы не забудете?
— Не забуду?
— Тони вас не забудет. Вы меня понимаете?
— Понимаю. Все, что вы мне расскажете, останется между нами.
— О’кэй. Так вот. Я из большой семьи. Сестры и братья. Один брат очень плохой. Почти как Тони.
Тони хмыкнул.
— Да. Этот брат жил очень тихо. В доме напротив. Должен был уехать. Вдруг приехала полиция. Нехорошо. Будут задавать много вопросов. Нехорошо для дела, нехорошо для моего плохого брата. Вы понимаете?
— Да, понимаю.
— Ну вот. Хенч тоже плохой, но бедный, пьяный, без работы. За квартиру не платил. Но я имею много денег. Я ему говорю: «Слушай, Хенч, ты признаешься. Потом болеешь. Две-три недели болеешь. Потом идешь в суд. Я тебе нанимаю адвоката. Ты все отрицаешь. Говоришь — пьяный был. Фараоны в дураках. Судья тебя отпускает, ты приходишь ко мне, я тебе помогаю. Хорошо?» Хенч говорит «Хорошо» и признается. Вот и все.
— А через две-три недели плохой брат будет уже далеко, следов никаких, и полиции, скорее всего, придется закрыть дело Филлипса. Правильно?
— Si, — он снова улыбнулся. Широкая, сердечная улыбка — как поцелуй смерти.
— С Хенчем-то все в порядке, мистер Палермо. Но не с моим другом.
Он покачал головой и опять посмотрел на часы. Я встал. Тони встал. На всякий случай. Когда стоишь, быстрее двигаешься.
— Ваша беда, ребята, в том, что вы из всего делаете тайну, — сказал я. — В простоте слова не скажете. Пойди я в полицию и повтори им то, что вы рассказали мне, и они меня засмеют. А я буду смеяться вместе с ними.
— Тони не любит смеяться, — сказал Палермо.
— В земле лежит много людей, которые не любят смеяться, мистер Палермо. Вам ли не знать? Ведь вы провожаете их в последний путь.
— Моя обязанность, — сказал он, поводя громадными плечами.
— Я сдержу свое слово. Но если почему-то вы в этом усомнитесь, не пытайтесь нажиться на моей смерти. Мне-то на похороны хватит, а вот если что-нибудь, не дай бог, случится с Тони, вам придется хоронить его бесплатно. За собственный счет.
Палермо засмеялся.
— Очень хорошо, — сказал он. — Слышишь, Тони? Одни похороны за мой счет. Договорились.
Он встал и протянул мне руку — красивую, сильную, теплую руку.
25
В вестибюле Белфонт-билдинг, в единственном работающем лифте, на куске мешковины неподвижно сидела все та же мумия со слезящимися глазами. Пасынок судьбы, не иначе. Я вошел и сказал: «Шестой».
Лифт дернулся и потащился наверх. Остановился на шестом этаже, я вышел, а старик, высунувшись из кабины, чтобы сплюнуть, спросил глухим голосом:
— Что делается?
Я повернулся всем телом, точно манекен на вращающемся помосте, и уставился на него.
— Сегодня вы в сером костюме, — сказал он.
— Да. В сером.
— Вам идет. Хотя вчерашний синий мне тоже нравится.
— Брось ты.
— Вы подымались на восьмой. Два раза. Во второй раз — вечером. А опускались с шестого. Только вы ушли, приехала полиция.
— Они еще наверху?
Он покачал головой. Лицо словно заросший пустырь.
— Я им ничего не сказал. А теперь уже поздно. Они бы мне голову оторвали.
— Почему?
— Почему не сказал? Ну их к черту. Вы со мной говорили как с человеком. Не то что другие. Я же знаю, черт побери, что не вы убили.
— Я нехорошо с тобой поступил. Очень нехорошо. — Достал визитную карточку и дал ему. Он выудил из кармана очки в металлической оправе, нацепил их на нос и, держа карточку сантиметрах в тридцати от глаз, начал читать. Читал он медленно, шевеля губами. Потом посмотрел на меня поверх очков и вернул карточку.
— Пусть она лучше у вас будет, — сказал он. — А то еще потеряю. Жизнь у вас небось жутко интересная.
— И да и нет. Как тебя зовут?
— Гренди. Называйте просто Папашей. Кто его убил?
— Не знаю. Ты случайно не заметил, в лифт не заходил кто-нибудь посторонний, тебе не известный?
— Я неприметлив, — ответил он. — Вот вас я заметил.
— Например, высокая блондинка или высокий стройный мужчина лет тридцати пяти, с бакенбардами?
— Нет.
— Подняться наверх или спуститься можно только на лифте?
Он кивнул своей дряхлой головой:
— Или по пожарной лестнице. Она выходит в переулок, но дверь там заперта на засов. Так что надо пройти через главный вход, за лифтом есть лестница на второй этаж, а дальше можно и по пожарной. Иначе никак.
Я кивнул.
— Мистер Гренди, не могли бы вы принять от меня пять долларов — и не в качестве взятки, а в знак искреннего дружеского расположения?
— Еще как приму, сынок. Так приму, что Эйб Линкольн вспотеет.
Я протянул ему пятерку. На ней действительно был изображен Линкольн.
Он несколько раз свернул бумажку и запрятал ее поглубже в карман.
— Вот спасибо. Только не подумайте, что я клянчил.
Я покачал головой и пошел по коридору, опять читая надписи на дверях: «Доктор Э. Д. Блесковиц. Хиропрактик», «Машинописное бюро Далтона и Риса», «Л. Придвью. Бухгалтер». Четыре пустые двери. «Мосс. Товары почтой». Еще две пустые двери. «X. Р. Тигер. Зубоврачебная лаборатория». Прямо под конторой Морнингстара, находившейся двумя этажами выше, но иное расположение комнат. У Тигера всего одна дверь, поэтому она дальше от соседней.
Ручка не поворачивалась. Я постучал. Никто не ответил. Постучал сильнее — безрезультатно. Вернулся к лифту. По-прежнему стоит на шестом этаже. Папаша Гренди смотрит на меня так, как будто видит первый раз в жизни.
— Знаешь X. Р. Тигера?
Он задумался:
— Крупный, пожилой, неряшливо одет. Ногти грязные, как у меня. Кстати, сегодня я его что-то не видел.
— Как ты думаешь, управляющий пустит меня к нему в кабинет?
— Уж больно он пронырливый, наш управляющий. Я бы к нему не обращался.
Очень медленно повернулся и взглянул на стену кабины. Над ним на большом металлическом кольце висел ключ. Запасной ключ от всех дверей. Опустил голову, затем встал с табурета и сказал:
— Пойду в туалет схожу.
Пошел. Когда дверь за ним закрылась, я снял со стены ключ, вернулся к конторе Тигера, открыл ее и вошел.
Небольшая приемная без окон, на обстановке явно сэкономили. Два стула, плевательница из магазина уцененных товаров, торшер из подвала какого-нибудь захудалого универмага, крашенный темной краской деревянный стол со старыми иллюстрированными журналами. Дверь у меня за спиной автоматически захлопнулась, и стало бы совсем темно, если бы через застекленную дверь не проникал слабый свет. Включил, дернув за шнур, торшер и подошел ко второй двери против входа. «X. Р. Тигер. Кабинет». Не заперто.
Квадратная комната с двумя выходящими на восток голыми окнами и очень пыльными подоконниками. Вращающееся кресло, два стула, оба грубо окрашенного дерева, прямоугольный письменный стол под матовым стеклом. На столе пусто, если не считать потрепанного регистрационного журнала, дешевого письменного прибора и круглой стеклянной пепельницы с пеплом от сигары. В ящиках стола пыльные бумажные папки, несколько железных скрепок, канцелярские резинки, огрызки карандашей, ручки, ржавые перья, использованная промокательная бумага, четыре негашеные марки по два цента, а также несколько почтовых бланков, конверты и незаполненные счета.
В железной мусорной корзине полно хлама. Минут десять я тщательно в ней копался, пока наконец окончательно не убедился в том, что уже знал и так: X. Р. Тигер был протезистом и обслуживал зубных врачей из бедных районов города. Такие врачи обычно снимают убогие помещения на втором этаже без лифта, над магазинами. Сами заниматься протезированием они не могут, так как не имеют ни навыка, ни оборудования, и предпочитают заказывать зубные протезы у таких же, как и они, одиночек, а не в больших, хорошо оборудованных, богатых лабораториях, где им не дадут кредита.