– Ну а если зададитесь?
– За ваш счет.
Она пожала мощными плечами:
– Возможно, и так.
– Вы ничего не добились, – сказал я. – Я все-таки должен буду все рассказать в полиции.
– Я ничего не добилась, но и ни за что не заплатила. А монета возвращена. Будем считать, это мне стоило тех денег, которые я отдала вам, – это меня устраивает. Теперь уходите. Вы мне надоели. До предела.
Я закрыл дверь и пошел обратно. За дверью канцелярии никто не рыдал. Было очень тихо. Я прошел мимо.
Я вышел из дома, остановился у двери и послушал, как солнечные лучи сжигают траву. Поодаль заработал мотор, и из-за угла показался серый «Меркурий». За рулем сидел мистер Лесли Мердок. Увидев меня, он остановился, вышел из машины и торопливо подошел ко мне. Он был премило одет – во все новенькое: габардиновые штаны кремового цвета, черно-белые ботинки с блестящими белыми носками, спортивную куртку в очень мелкую черную и белую клеточку, кремовую рубашку без галстука; из кармана рубашки торчал черно-белый носовой платок. На носу у мистера Мердока были зеленые солнцезащитные очки.
Он остановился рядом и сказал как-то тихо и застенчиво:
– Вы, наверное, думаете, что я страшный подлец.
– Из-за вашей истории с дублоном?
– Да.
– Эта история нисколько не повлияла на мое суждение о вас.
– Значит…
– Что вы хотите услышать от меня?
Он заискивающе пожал плечами. Его дурацкие рыжие усики просто сияли на солнце.
– Наверное, мне просто нравится всем нравиться.
– Виноват, мистер Мердок. Мне очень нравится ваша преданность жене. Вы это хотели услышать?
– О, вы полагаете, я лгал? Вы думаете, я рассказывал все это только для того, чтобы защитить ее?
– Я нахожу это возможным.
– Понимаю, – он вставил сигарету в длинный черный мундштук, который извлек из-за щегольского платка. – Значит… я могу понимать это как то, что я вам совсем не нравлюсь. – За зелеными стеклами очков было заметно смутное движение его зрачков – словно движение рыб в глубине пруда.
– Глупый разговор, – сказал я. – И чертовски бесполезный. Для нас обоих.
Он поднес спичку к сигарете и затянулся.
– Я понимаю, – сказал он. – Извините, я был настолько невежлив, что начал его.
Он повернулся на пятках и направился к машине. Я стоял неподвижно и наблюдал, как он отъезжает. Потом я пошел вдоль стены и на прощание потрепал по голове маленького нарисованного негритенка.
– Сынок, – сказал я ему, – ты единственный в этом доме, кто еще не спятил.
23
Следователь лейтенант Джесси Бриз высоко поднял руки, потянулся, зевнул и сказал:
– Ну что, припоздал на пару часиков, а?
– Да, – ответил я. – Но я просил передать вам, что задержусь. Мне нужно было сходить к зубному врачу.
– Садись.
Его заваленный хламом стол стоял в углу наискосок. Слева от Бриза находилось высокое окно без занавесок, а справа – пришпиленный к стене большой календарь. Дни, канувшие в небытие, были старательно зачеркнуты мягким черным карандашом, очевидно для того, чтобы Бриз, взглянув на календарь, всегда мог точно знать, какое сегодня число.
Спрэнглер сидел в стороне за столом значительно меньших размеров и значительно более аккуратном. На столе лежал зеленый регистрационный журнал, ониксовая подставка для ручек, настольный календарь и морская раковина, полная спичек, пепла и окурков. Спрэнглер швырял стальные перышки в прислоненное к противоположной стене войлочное сиденье от стула, беря их по одному из пригоршни, – настоящий мексиканский метатель ножей у мишени. Перышки втыкаться не хотели.
В комнате стоял какой-то нежилой, не то что бы затхлый, не то что бы свежий, но какой-то не человеческий запах – как правило, свойственный подобным помещениям. Дайте полицейскому управлению совершенно новое здание – и через три месяца оно насквозь будет пропитано этим запахом. В этом есть что-то символическое.
Один нью-йоркский репортер написал однажды, что, проезжая за зеленые огни полицейского участка, словно выезжаешь из этого мира в другой, находящийся по ту сторону закона.
Я сел. Бриз достал из кармана сигарету в целлофановой обертке и начал исполнять заведенный ритуал – жест за жестом, неизменно и педантично. Наконец он затянулся, помахал спичкой, аккуратно положил ее в черную пепельницу и сказал:
– Эй, Спрэнглер!
Спрэнглер повернул голову к Бризу, и Бриз повернул голову к Спрэнглеру. Они ухмыльнулись друг другу. Бриз указал на меня сигарой:
– Смотри, как он потеет.
Спрэнглер должен был развернуться всем телом в мою сторону, чтобы увидеть, как я потею. Если, конечно, я потел. Не могу сказать.
– Вы, ребята, остроумны, как пара стоптанных сандалий. Как это у вас, черт возьми, получается? – восхитился я.
– Кончай острить, – сказал Бриз. – Что, хлопотное было утречко?
– Точно.
Он все еще ухмылялся. И Спрэнглер все еще ухмылялся. И что бы там Бриз ни катал языком во рту – он явно не торопился это глотать.
Наконец он откашлялся, придал веснушчатому лицу серьезное выражение, чуть отвернулся в сторону, чтобы не смотреть на меня в упор, но все-таки видеть боковым зрением, и сказал отсутствующим голосом:
– Хенч признался.
Спрэнглер резко развернулся, чтобы увидеть мою реакцию. Он подался вперед, чуть не упав со стула, и губы его приоткрылись в почти что неприличной экстатической улыбочке.
– Чем это вы на него воздействовали? – поинтересовался я. – Киркомотыгой?
Оба молчали, пожирая меня глазами.
– Этот итальяшка, – произнес, наконец, Бриз.
– Этот – что?
– Ты рад, парень?
– Вы собираетесь рассказать мне, в чем дело? Или собираетесь сидеть тут – жирные и самодовольные – и наблюдать за тем, как я радуюсь?
– Нам нравится наблюдать, как кто-то радуется, – сказал Бриз. – Нам не часто представляется такая возможность.
Я сунул сигарету в зубы и пожевал ее.
– Мы на него воздействовали итальяшкой, – сказал Бриз. – Итальяшкой по имени Палермо.
– О. Знаете что?
– Что? – спросил Бриз.
– Я только что понял, в чем особенность диалогов с полицейскими.
– В чем?
– В их репликах каждое последующее слово является кульминационным.
– Так ты хочешь знать? – спокойно поинтересовался Бриз. – Или все-таки хочешь немного поострить?
– Я хочу знать.
– Значит, дело было так. Хенч был пьян. И не просто пьян, а до самой ручки. Он пил уже несколько недель и почти перестал есть и спать. Только одно спиртное. И дошел до той точки, когда уже не пьянел после очередного приема, а как будто даже трезвел. И виски было для него последней реальностью в этом мире. Когда парень допивается до такого состояния, и вдруг у него отнимают виски, не предлагая взамен ничего похожего, он может окончательно спятить.
Я ничего не сказал. На юном лице Спрэнглера блуждала все та же неприличная улыбочка. Бриз постучал пальцем по сигаре – пепел с нее упал, он сунул сигару в зубы и продолжил:
– Так вот, у Хенча был заскок. Но мы не хотим, чтобы это обстоятельство фигурировало в деле. Наш подследственный не должен иметь никаких приводов к психиатру.
– Мне показалось, вы были уверены в его невиновности.
Бриз неопределенно кивнул:
– Это было вчера. Или я просто пошутил. В любом случае, ночью Хенч – бац! – и спятил. Так что его отволокли в тюремный госпиталь и накачали наркотиками. Тюремный врач. Но это между нами. В протоколе никаких наркотиков. Уловил мысль?
– Все слишком ясно.
– Да.
Мой тон как будто показался ему подозрительным, но он был слишком поглощен предметом, чтобы отвлекаться на мелочи.
– Так вот, сегодня утром он был в прекрасном состоянии. Действие наркотиков еще не прекратилось; парень бледен, но вполне миролюбив. Мы пошли посмотреть на него. «Как дела, парень? Какие-нибудь пожелания? Вплоть до любой мелочи. Будем рады услужить. Как с тобой здесь обращаются?» Ну, ты знаешь эти прихваты.
– Конечно, – сказал я. – Я знаю эти прихваты.
– Значит, чуть погодя он разевает пасть достаточно широко, чтобы произнести слово «Палермо». Палермо – это имя итальяшки, владельца похоронного бюро, и этого дома, и прочего. Вспоминаешь? Вижу, вспоминаешь. Из-за высокой блондинки. Но все это чушь собачья. У этих итальяшек одни блондинки на уме – шеренгами по двенадцать. Но этот Палермо – серьезный тип. Я поспрашивал в округе. Не из тех, кому можно приказывать. Я говорю Хенчу: «Значит, Палермо – твой друг?» Он говорит: «Позвоните Палермо». Ну, мы возвращаемся сюда и звоним Палермо, тот говорит, что сейчас же прибудет. О'кей. И приезжает очень скоро. И между нами происходит следующий разговор: «Хенч хочет видеть вас, мистер Палермо. Не знаю зачем». – «Бедняга Хенч, – говорит Палермо. – Хороший парень. Надеюсь, с ним все о'кей. Он хочет смотреть меня, хорошо. Я смотреть его. Я смотреть его один, без всякий полицейский». Я говорю: «О'кей, мистер Палермо», и мы отправляемся в тюремный госпиталь, и Палермо беседует с Хенчем без свидетелей. Спустя некоторое время Палермо выходит и говорит: «О'кей, полицейский. Он признался. Я платить адвокату, может быть. Я люблю этот бедняга». Вот таким образом. И он уходит.
Я ничего не сказал. Наступила пауза. Громкоговоритель на стене стал передавать новости. Бриз начал было вслушиваться, но через десять-двенадцать слов отвлекся.
– Значит, мы пошли к Хенчу со стенографисткой, и он нам все выложил. Филлипс приставал к его девице. Это было накануне, на площадке. Хенч был в комнате и все оттуда видел, но Филлипс зашел в свою квартиру и закрыл дверь прежде, чем Хенч успел выйти. Но парень разозлился. И подбил девушке глаз. Но не успокоился на этом. Он просто зациклился на этой мысли, как зацикливаются пьяные. Он все время говорил себе: «Этот щенок не имеет права приставать к моей девушке, это ему так просто не сойдет, он меня еще попомнит». Короче, Филлипса из поля зрения он не выпускал. Вчера вечером он увидел, как Филлипс заходит в свою квартиру. Хенч велит девице пойти прогуляться, она отказывается, так что Хенч подбивает ей второй глаз, после чего она идет прогуляться. Парень стучит к Филлипсу, и тот ему открывает. Хенч несколько удивлен этим обстоятельством, но я объяснил ему, что Филлипс ждал тебя. Так или иначе, дверь открывается, Хенч входит в квартиру и сообщает Филлипсу все, что о нем думает и что собирается с ним сделать. Филлипс напуган, вытаскивает пистолет. Хенч бьет его кастетом в висок. Филлипс падает, но Хенч местью не удовлетворен