— По какому вопросу плачешь? — деловито осведомился Гладких.
Он остановился против Кати, но в лицо ей не смотрел и особенно ее ответом не интересовался, а продолжал суетливо оглядываться по сторонам — очевидно, разыскивал кого-то.
— Топай, куда шел! — Катя круто отвернулась и повязала свою желтую, закопченную косынку.
Было досадно, что этот самый Гладких увидел ее плачущей. Еще своим разговором привлечет внимание Пасечника!
— Голословно плачешь, товарищ Петрашень, — строго сказал Гладких. — Царгу подняли на сегодняшний день. Все живы-здоровы. Какие тут могут быть еще слезы?
И он заторопился за кем-то вдогонку.
— Ну как, товарищ Пасечник? — спросил Нежданов, близоруко щурясь и протирая очки. — Взяли господствующую высоту?
— Штурмом! Разведка обеспечила успех!
— А связь? А второй эшелон? — показал Токмаков на Бориса и Метельского.
Борис обиделся:
— Какой же я второй эшелон? Я в первом был.
— Верно, птенчик! Как ветер поднялся, ты вспорхнул наверх, — сказал Пасечник и добавил не без ехидства в адрес Токмакова: — Тоже проявил, так сказать, нездоровую инициативу…
Токмаков усмехнулся.
— Ну, это болезнь распространенная. Особенно в моей разведке.
Пасечник, а за ним все вокруг рассмеялись. Нежданов записал что-то в блокнот.
— Ну и материал у меня сегодня! Очерк о монтажниках напишу. «Господствующая высота»!
— Уже заголовок придумали?
— А как же! Все начинается с заголовка… Товарищ Токмаков, ответьте на сугубо корреспондентский вопрос: о чем вы думали в минуту самой большой опасности? Ну, когда расчалка лопнула?
— О чем думал? — Токмаков потер лоб, вопрос застал его врасплох. — Черт его знает, о чем думал. Если не ошибаюсь, о том, что буду делать в следующую минуту…
— Замечательно! Значит, не растерялись. А я уже решил, что аварии не миновать.
— При таком урагане всего можно ждать. Но кран нас все-таки выручил. Такой оказался силач!.. Знаете, что я решил?
— Что?
— Смелее монтировать на земле. Сократить число подъемов. Если кран выдержал двадцать восемь тонн при таком урагане… В общем, если работать осторожно, а не очертя голову, как сегодня… Можно такие тяжеловесы подымать! Весь график монтажа сожмем.
— Обязательно напишите об этом в «Трибуну опыта».
— До трибуны еще далеко, — отмахнулся Токмаков. — Надо все как следует подсчитать с карандашом…
Борис тронул Токмакова за рукав.
— Константин Максимович! Хотел у вас спросить… Вот Александр Матросов… Ну, тот герой… Лег грудью на пулемет… Предположим, остался бы Матросов в живых. И работал на нашей стройке… Как вы думаете, кем бы Матросов сейчас работал? Ведь правда, верхолазом?
— Очень может быть.
— А я буду верхолазом?
— Всему свое время. Разве на фронте новичков посылали в разведку? Верхолаз на стройке — тот же разведчик. Тебе сегодня страшно было?
— Ни капельки!
— Вот и плохо… Ни капельки! Думаешь, это храбрость? Просто опасности не понимаешь. А мне страшно было. Иначе сегодня и быть не могло… Думаешь, Матросову не страшно было на амбразуру броситься? Иногда в разведке кровь в жилах стыла, однако дело делали!..
Токмаков снова посмотрел на верхушку домны.
Как болит шея! Раньше он этого почему-то не замечал.
Последняя царга увенчала домну, ставшую от этого выше и стройнее. Над царгой, опутанной стропами, по-прежнему висел крюк крана, будто он собрался поднять всю домну целиком. Виден был и кусок провисшего, отдыхающего от тяжести троса, — еще недавно он был натянут, как струна.
Небо, полное свежести и простора, без единого облачка, синело над головой.
«Это когда же исчезли облака? Убейте, не помню! И ведь все время смотрел вверх!»
Токмаков с любопытством огляделся.
Паровозы, как им и полагается, бежали впереди своих дымков.
Грузчицы нагружали тачки цементом, и он, как обычно, курился над лопатами легкими пепельными облачками, тут же оседающими.
Флаг на башенном кране вел себя совсем спокойно.
Заводские дымы, отягощенные копотью, неторопливо тянулись на восток.
Как быстро и незаметно утих ветер!
Где-то высоко вспыхнула первая звезда электросварки, пониже — вторая, и скоро лазурное созвездие заискрилось на нескольких поясах.
С каупера донеслась дробь молотка.
Карпухин, Баграт, а за ними и Катя повернули головы на звук. Первому молотку отозвались еще несколько, будто все клепальщики только и ждали этого сигнала.
— И нам пора. — Карпухин повернулся, собрался уходить, но неожиданно столкнулся с Терновым.
Судя по встревоженному лицу, Терновой уже знал о событиях сегодняшнего утра.
— Ты что тут делаешь, Захар Захарыч? В монтажники записался?
Карпухин ничего не ответил. Терновой вопросительно посмотрел на Гладких. А тот поднял упавший сверху, во время бури, фанерный щит «Ни минуты простоя на домне „Уралстроя!“» и поспешил с ним — от греха подальше — к лестнице.
— Нас, Иван Иваныч, ветер с каупера прогнал, — объяснил Карпухин, с усмешкой взглянув вслед Гладких. — Мы внизу стояли, когда эта веселая заварушка началась.
— Внизу, внизу… На домне-то как вы очутились?
— А это, — объяснил Карпухин, — когда товарищ Токмаков пригласил коммунистов вперед.
Терновой повернулся к Баграту.
— Разве вы коммунист?
— Пока беспартийный. Но в данном случае… Терновой вспомнил:
— Тот самый Андриасов, которого мы к Захару Захарычу определили?
Баграт стал по команде «смирно», отчего его могучие плечи и грудь стали еще внушительнее, и отчеканил:
— Так точно, товарищ гвардии подполковник!
— Осведомленный народ!
— У нас на кауперах, Иван Иваныч, все известно, — сказал Карпухин. — Получше, чем в отделе кадров. Они там уткнутся носом в анкету — и все. А нам сверху все видно, как на ладони. Оттуда, с верхотурья, каждого начальника видать, что он из себя представляет. Кто без толку носится, кричит про свою ответственность… А кто действительно темпами командует. Сверху все видно…
— Знаешь, Захар Захарыч, свысока на людей смотреть отовсюду плохо: и из канцелярского кресла, и с твоего верхотурья.
— Ну, мы пошли, Иван Иваныч, — надулся Карпухин. — Катя, опаздываем!
Следом за Карпухиным, Багратом и Катей, которая все оглядывалась на Пасечника, ушел, торопясь в редакцию Нежданов.
Токмаков осмотрелся — остались только свои: Матвеев, машинист крана, монтажники из бригад Вадима и Пасечника, лебедчики, такелажники.
— Почему сегодня такой подъем затеяли? — строго спросил Терновой. — Вы же знали сводку погоды, товарищ Токмаков?
— Сводки я не знал.
— Как же не поинтересовались? Погоды нам вчера не обещали. Наоборот, бурей пугали. Какой же холодный сапожник распорядился подымать царгу?
Матвеев попытался влезть в разговор:
— Если разобраться, так…
— Я поднял царгу, — перебил его Токмаков и процедил сквозь зубы: — График есть график. Не срывать же график!
— А если бы царга сорвалась?
— Я сделал перестроповку. Взял трос с запасом прочности в десять раз. Вместо дюйма — дюйм с четвертью, — Но вы же силу ветра не знали?
Токмаков потер лоб.
— О чем теперь говорить? Ведь подняли?
— Вы думаете, победителей не судят? Нам важна не только сама победа, но и какой ценой она добыта. Ее себестоимость!
Терновой быстро зашагал прочь, с усилием опираясь на палку и хромая больше, чем обычно.
Матвеев с состраданием посмотрел на помрачневшего Токмакова.
— Что же, Константин Максимыч, получается? Старший прораб там рапортует Дымову, а мы тут отдуваемся? Выходит, Дерябину — коврижки, нам с вами — шишки?
— Ты что-то расхрабрился без начальства. Пора за работу.
Токмаков взглянул на спокойное небо, на тихий флажок наверху и голосом, неожиданно громким и резким, голосом, который ему самому казался каким-то чужим, но был отлично знаком монтажникам, отдал приказ готовиться к новому подъему.
13
— Товарищ Токмаков, прошу!
Терновой стоял на пороге кабинета, широко распахнув дверь.
Сколько Токмаков помнит, в этой приемной всегда многолюдно. А сегодня народу особенно много, — через полчаса начнется заседание бюро.
Токмаков пришел раньше назначенного времени. Он сидел в приемной и ломал себе голову: зачем его вызвал Терновой? Может, собрались судить победители? А за что? За то, что он выполнил приказ старшего прораба?
Матвеев, конечно, сказал бы Терновому: «Мы — люди маленькие, Дерябин приказал». Но Токмаков помнил, как крикнул Пасечнику: «Мой приказ!» Да, он сам готов за все отвечать. Приказ есть приказ — так его воспитал фронт.
Токмаков с досадой подумал, что только вчера он собирался идти в партком к Терновому как к близкому человеку, посоветоваться с ним о намерении остаться в Каменогорске, а сейчас пришел к Терновому как к судье, хотя и не чувствует за собой никакой вины.
Теперь, пожалуй, не скажешь Терновому, что эта домна — последняя. Ведь не поймет он, почему Токмаков решил навсегда покончить с кочевьем. Еще, чего доброго, подумает — испугался бури, испугался ответственности.
Когда Токмаков проходил в кабинет, он услышал за спиной чей-то приглушенный голос:
— Ну, конечно, тот самый прораб. Читали сегодня? В такой ветер…
Токмаков самодовольно улыбнулся: «Господствующая высота! По-фронтовому!»
— Давно хотел поговорить, — сказал Терновой, показав на кресло.
Терновой подождал, пока сядет Токмаков, и уселся сам.
Он был, как всегда, в парусиновом кителе, такая же фуражка лежала на столе.
Терновой относился к тому типу людей, которых очень трудно представить себе при галстуке и в шляпе. Он был коротко острижен, но спереди оставлен чуб — черный, с проседью.
— Ну, как Матвеев?
— Старается. Занятий не пропускает.
— Не много иногда нужно сделать, чтобы сохранил человек равновесие. Руку вовремя протянуть. Палец один! И человек удержался на ногах. Кстати, насчет равновесия. Инспектор по технике безопасности опять жалуется. Что это вы нам, цирк, что ли, в Каменогорске открыли? Тоже нашлись короли воздуха! Рыжий этот с чубом, которого Дымов называет заместителем министра по верхотуре…