Вадим вздремнул было, притулившись к борту машины, но вскоре проснулся в испуге.
— Совы кричат, — успокоил его Карпухин, — будь она неладны.
Утром Карпухин прошел к Днепру, увидел взорванную плотину Днепрогэса и обмелевший пруд выше нее. Виднелись остатки фундаментов. Село Павло Кичкас было некогда затоплено, дома перенесли на правый берег Днепра, остались только камни. Они заросли за эти десять лет тиной и водорослями, будто все цоколи домов и все печи в этом селе были зеленые.
«Наверно, и фундамент Василисиного дома стал такой», — неожиданно подумал Карпухин.
Завод «Запорожсталь» был под стать городу — ржавые дебри на месте цехов, изуродованных страшной силой взрывов. Лисы и зайцы бегали по зеленым пустырям, поддоменник зарос полынью и бурьяном. Трудно было поверить, что ржавая, покосившаяся набок башня — та самая домна, которую Карпухин клепал в июне 1941 года и которую они так торопились тогда ввести а строй.
После Запорожья карпухинский молоток гремел на многих заводах. Но имя Карпухина гремело громче, чем его молоток.
Карпухин обрадовался, узнав, что в Каменогорске будет строиться новая домна. Значит, после долгих скитаний он с Вадимом снова вернется в Кандыбину балку.
Карпухину уже было за пятьдесят. Он вернулся в Каменогорск почетным, всеми уважаемым строителем. Он был награжден тремя орденами, имя его упоминалось в центральных газетах и радиопередачах.
И тут он узнал, что домну будут варить сварщики.
Карпухин понимал, что сварная домна — наше достижение. Но к электросварке он всегда относился недружелюбно. Сварка отовсюду вытесняла клепку, и приходит конец его профессии. Двадцать лет клепал Карпухин домны, а тут приехал в свой же Каменогорск — и сварщики оттеснили его на второй план.
Единственное, что утешало Карпухина, — он оставался первым среди клепальщиков.
А Баграт лишил его и этого утешения.
Незадолго до конца смены Карпухин, сидя в своей люльке, увидел на земле Нежданова. Он узнал его по шляпе и очкам. За Неждановым стоял фотограф Флягин.
Карпухин крикнул, свесясь вниз и сложив руки рупором:
— Эй, корреспондент! Сюда!
Нежданов в ответ помахал шляпой, но лезть к Карпухину не собирался.
— Эй! Ты ко мне?
— К Андриасову.
«Ишь, и они к Андриасову. Герой! Рекорд поставил! А бывало, все ко мне: Захар Захарыч, дайте статейку. Захар Захарыч, редакция просит…»
— Захар Захарыч! — донеслось снизу в промежутке между очередями. — Иду к тебе!
По монтажной лестнице взбирался Терновой. Под правой рукой на ремешке у него болталась палка.
— Куда полез! — сердито закричал Карпухин. — Сорваться хочешь?
Терновой поднимался медленно, бережно переставляя больную ногу со ступеньки на ступеньку. Карпухин уже видел его напряженно улыбающееся лицо.
Терновой залез в люльку.
— Зачем же ты, Иван Иваныч? — укорил его Карпухин. — Тут и здоровой ногой недолго оступиться…
— Моя нога крепче твоей, — рассмеялся Терновой. — Видел, как я вчера на каупер к Баграту лазил?
— Ну, как там мой? — Карпухин кивнул на каупер Баграта.
— Большой мастер. Нежданов уже придумал ему прозвище — гроссмейстер клепки! Большое ты дело сделал. Хорошего мастера подготовил.
Карпухин хмуро взглянул на Тернового.
— Мастер этот учителя не признает. Тайком от меня ракорды печет.
— Ну и характер у тебя, Захар Захарыч! Сколько лет тебя знаю — все хуже. Как только тетка Василиса терпит? Знаешь, как Баграт жалел, что тебя рядом нет? Хотел с рекордом до твоего приезда подождать.
— Та-ак… Значит, признает учителя? Не гнушается? — желчно спросил Карпухин, опуская молоток и поджидая, пока из отверстия в кожухе снова появится раскаленная головка заклепки.
— Да он на тебя молится, на старого хрыча!
— Что же он, получше иконы не нашел?
— Только я принялся ругать тебя…
— Меня? За что же?
— Мало ли за что! За спесь твою. За самодурство. За неуживчивость…
Карпухин отнял молоток, показалась новорожденная заклепка вишневого цвета.
После оглушительной скороговорки молотка вновь стало тихо.
— Ах, вихрь тебя возьми! Да когда это у меня все сразу завелось?
— Давно, ох давно, Захар Захарыч! И вовсе не сразу…
— Что же ты меня за эти художества на партком не вызвал? Думаешь, беспартийный, так за глаза надо обо мне говорить? Я все знаю, о чем у вас на активе говорили. Ты меня там хвалил? А сейчас ругаешь. Выходит, неискренний ты человек.
— Просто удивительно, как Василиса при таком характере от тебя не сбежала. Героическая женщина!.. Хвалил тебя за дело. А ругать действительно опоздал. Сегодня принялся было, да Баграт не позволил.
Карпухин вновь подозрительно посмотрел на Тернового.
— И правильно не позволил! — сказал Карпухин, поставив очередную заклепку, и весело кивнул на соседний каупер. — Пока ты меня на активах своих хвалил, молодой-то нас с тобой и обошел. Он и Катю от меня сманил. — Карпухин вновь опустил молоток в ожидании новой заклепки. — Я так, умник, рассуждал: работает девка хорошо — и ладно. А что оказалось? Умный-то я умный, только ум у меня дурак. Ни разу даже общежитие не проведал, где наша невеста живет… Правда, за прогулку к девчатам могло мне от Василисы сильно нагореть. Но все-таки…
Терновой рассмеялся, но смех его тут же заглушила новая строчка карпухинского молотка.
— А я под твою хату подкоп веду, — сказал Терновой, собираясь вниз. — Не пора ли кончать с Кандыбиной балкой?
— Ты Василисе об этом скажи. Она тебе чуб вырвет!
— А вот приду и скажу. В воскресенье. Шкалик найдется?
— В такую жару и водка безо вкуса.
— Ишь, какой трезвенник стал! А там, под вашим курятником, погреб есть. Пусть Василиса туда графинчик и сообразит поставить. Вынем с тобой — он запотеет Удовольствие!
— Какое удовольствие — с начальством пить! Лишнего хватишь — того и гляди выговор дадут.
— Это по какой же линии выговор?
— Ты линию найдешь. В крайнем случае, тебе вон Гладких подскажет. Видишь, торчит внизу, ждет? Он у тебя насчет линий все знает. А вот позор мой, старый плакат, вовремя не убрал. Не в моем, говорит, хозяйстве заклепки.
— Опять ты, Захар Захарыч, на людей сверху вниз смотришь! — сказал Терновой, вылезая из люльки. — Любишь, чтобы за тобой ухаживали, нянчились. Гонору много. А как молодой отличился — ты уже и приревновал.
Терновой едва кивнул Карпухину и начал медленно спускаться по монтажной лестнице.
У подножия каупера его поджидал Гладких.
— А меня, Иван Иваныч, сразу информировали о вашем посещении. Зачем вы лично подымались? Отсутствие наличия осторожности!..
— Я и забыл, что ты техник по безопасности. Лучше за Пасечником и за его прорабом следи. Чтобы не прыгали без поясов. А то и по службе у тебя беспорядок, и партийная работа хромает.
— Вот вы меня все ругаете, а авторитета не создаете.
— А его вообще не создают. Авторитет можно только заработать.
17
Уже давно Терновой распрощался с Карпухиным, а тот все еще оставался в состоянии тревоги. Он то и дело всматривался в люльку, висящую на соседнем каупере, вслушивался в очереди багратовского молотка.
Всю последнюю неделю Карпухин был не в духе. О каких бы делах, связанных с клепкой, ни заходила речь в присутствии Карпухина, он мрачно махал рукой: все, мол, плохо, и домну в срок не пустить; хорошо, мол, еще, что каупера стоят и набок не валятся. При такой работе даже удивительно, как они держатся. Но после разговора с Терновым ему захотелось увидеть Баграта и сказать что-нибудь доброе. Он с нетерпением ждал обеденного перерыва.
— Что ж он, должен был мне коробку конфет подарить? Как барышне? — ворчал Карпухин, направляясь в столовую. — Выставил восемьсот заклепок с лишним — вот его благодарность. Мог бы, конечно, позвать, окропить свой рекорд святой водой. Какое там свой! Мой рекорд! Моя сноровка!.. Мне бы его годы, его силу да такого первейшего учителя!..
Войдя в столовую, Карпухин сел за столик, поискал глазами Баграта, увидел его в дальнем углу и отвернулся. Не станет же он мириться первый!
— Можно, Захар Захарыч? — Рядом стояла Катя, держась за стул.
— Каким ветром тебя к моему столику прибило?
— Знаете, Захар Захарыч, — сказала Катя, с грохотом придвинув стул и шумно усаживаясь, — я согласна вернуться к вам в бригаду.
— А кто тебя зовет?
— То есть как?
— А вот так. Бегаешь туда-сюда, вертишь хвостом. Ты почему от Баграта бежишь?
— Поссорились мы.
— Что, металл пережгла?
— Этого за мной не водится.
— В чем же тогда дело?
— Он в мою личную жизнь вмешивается. Пусть он жене своей мораль читает, а не мне!
— А тебя этой самой моралью и надо стегать.
— Я свою работу исполняю, а до остального никому дела нет. Вы же, Захар Захарыч, не делали мне замечаний? Кого касается, как я с парнями разговариваю, как одеваюсь, как вилку держу, как зеваю…
— Не ругал тебя — и зря. Должен был тебя воспитывать.
— Здрасьте! Меня еще бригадиры воспитывать будут!
Катя с грохотом отодвинула стул, собираясь подняться и уйти, но что-то заставило ее остаться на месте.
— А с девицами, которые даже краснеть ленятся, я нянькаться не могу.
Катя нетерпеливо передернула плечами.
— Так возвращаться к вам, Захар Захарыч?
— Я тебя обратно в бригаду не возьму.
— Думаете, работать разучилась?
— Работу твою, Катя, хаять не собираюсь. Да с Багратом и не разучишься. А поведение твое мне не нравится.
— Хуже стала себя вести?
— Да не хуже, чем прежде. Но девушкам с тебя пример брать не приходится.
— Плохо вы обо мне понимаете, Захар Захарыч. — Губы Кати подергивались все сильнее, на глазах показались слезы. — Что я, какая-нибудь гулящая?
— Лишнего про себя не придумывай. — В хриплом голосе Карпухина послышались теплые нотки. — Девушка ты неплохая. А ведешь себя так, что худое про тебя могут подумать. Вот Пасечник — ухарь-парень, а иной раз, вижу, стесняется твоих выходок. Как закуришь — отворачивается. Ну вот, глаза на мокром месте. Ты пойми, о чем речь веду. Теперь тебя у твоей жаровни за броней все видят. Ты думаешь, одному Баграту слава? А кто ему восемьсот пять заклепок нагрел? Екатерина Петрашень! На тебя люди оглядываться станут. И то, что раньше тебе — нол