Катя очень любила, когда Пасечник вот так балагурил.
— Между прочим, вы, Катюша, поторапливайтесь, потому что нас внизу такси ждет.
— Такси? — У Кати расширились глаза.
— Клянусь своей красотой! — Пасечник высунулся в окно. — Во-от машина стоит у подъезда. Слышите, как счетчик работает?
Катя тоже высунулась в окно, увидела такси у подъезда общежития, отпрянула от окна и принялась в испуге поправлять прическу и носиться по комнате.
Она скрылась за дверцей шкафа и стала переодеваться.
— Я быстренько. Вы отвернитесь.
Пасечник взял стул, сел спиной к шкафу и принялся осматривать стену у Катиной кровати, ее тумбочку. Яркий плакат, на котором изображен был человек, неудачно прыгнувший на ходу в трамвай, висел на старом месте.
— Симпатичный молодой человек! — воскликнул Пасечник. — Родственник ваш? Или просто так, тяжелое воспоминание?
— Очень много о себе воображаете, — фыркнула Катя за дверцей шкафа, откуда донеслось шуршанье шелкового платья.
— Молчу, молчу.
Пасечник окинул взглядом открытки, висевшие веером над изголовьем Катиной кровати.
Шикарный мужчина с наглым лицом посылал с открытки свое поздравление с рождеством Христовым, Открытки красовались под сенью бумажных цветов.
Тут же по соседству висела фотография родителей Кати. Отец в сапогах, черной тройке, в косоворотке и картузе сидел на стуле у тумбочки, мать, гладко причесанная, тоже вся в черном, стояла, деревянно положив руку на плечо отцу.
По тумбочке разгуливал фаянсовый пастушок; здесь лежали раззолоченные русалки, обложенные ракушками, было множество пустых флаконов из-под одеколона и духов, пустых коробочек из-под крема и пудры. В вазе стояли покрытые пылью искусственные цветы — оранжевые матерчатые лепестки и голубые листья на проволочных стеблях.
— Это ваша галантерея и парфюмерия?
— Моя. А что? — слышно было, как Катя сбросила туфли.
— Богато живете. Коллекция большой художественной ценности.
— Конечно, ценная, — не поняла Катя.
Пасечник тяжело вздохнул, взял на гитаре несколько аккордов и запел:
Те зоркие очи, потухли и вы,
Потухли и вы!
Я выплакал вас в бессонные ночи…
— Это из какой картины? — донеслось из-за шкафа.
— Романс. Слова Дениса Давыдова. — Пасечник продолжал наигрывать.
— Киноартист Давыдов?
— Историческая личность. Гусар. Друг Пушкина. С французами воевал. В одна тысяча восемьсот двенадцатом году.
— Ну и ладно! Я готова.
Пасечник повернулся на стуле, взглянул и обмер.
На Кате было то самое красно-зеленое платье, которое она надевала, когда ходили в театр. Но, к счастью, Катя тогда пошла в театр с непокрытой головой, а сейчас у нее на голове возвышалась шляпка — уродливое сооружение из желтого бархата, украшенное какими-то цветами и листьями из черной кожи. И прически не видно красивой. А туфли-то, туфли с пряжками чего стоят! Не спасала и только что подаренная косынка. Катя очень некстати повязала ею шею. Скромная, изящная косынка совсем не шла к платью.
Катя испытующе смотрела, ожидая одобрения.
А он продолжал во все глаза разглядывать Катю. Не только удивление, но желание казаться крайне удивленным было написано на его лице.
— Ну как? — не выдержала Катя.
— Светофор! И родители, наверно, удивляются. — Пасечник кивнул на фотографию Катиных родителей, висящую на стене.
— Чего?
— Для Южной Америки вполне подходяще, — мрачно усмехнулся Пасечник.
— Чего, чего? — переспросила Катя угрожающим тоном.
— Природа там разноцветная, — пояснил Пасечник. — Пальмы, зебры, обезьяны, лианы, попугаи…
Только сейчас Катя поняла, что Пасечник над ней глумится. Кровь бросилась ей в лицо.
— А ну, сматывайся отсюда! — грубо крикнула Катя, выхватила из рук Пасечника гитару и швырнула ее на кровать так, что гитара задребезжала.
— Пошутить уже нельзя, — примирительно сказал Пасечник.
— Жену себе заведи. Ей про зебров, про обезьян и рассказывай. Топай отсюда, пока цел.
Пасечник поднялся со стула совершенно растерянный. Он не ожидал, что дело примет такой оборот.
— Ну что же. — Он весело усмехнулся. — Уйду, чтобы не возбуждать ярость масс…
Он не спеша повесил гитару на место, расправил бант, размашисто ударил по струнам, приложил к ним ладонь, чтобы погасить аккорд, прозвучавший унылым, жалобным диссонансом.
Пасечник еще раз посмотрел на фотографию родителей, поправил рамку, которая висела чуть-чуть косо, еще раз вздохнул и вышел из комнаты, тихо прикрыв за собой дверь.
В том же невеселом раздумье он вышел из подъезда и направился к машине.
— Держите! — услышал он окрик сверху.
В распахнутом окне стояла Катя. Она сорвала с шеи косынку и выбросила ее в окно. Косынка летела с четвертого этажа неторопливо и плавно, как парашют.
Пасечник поймал косынку в воздухе, скомкал, сунул в карман и прокричал, запрокнув голову:
— Не прыгайте на ходу! Соблюдайте правила уличного движения!
Он сел в машину и уехал, а Катя долго еще стояла у окна, глядя вслед.
Затем она подошла к зеркалу и вгляделась в себя пристально и придирчиво.
Светофор, ну конечно же светофор! И как раньше она не догадалась?
Мало этого красно-зеленого платья, так еще налепила желтую шляпку. Полный набор цветов. Красный, зеленый, желтый… «Гляньте, светофор идет, ха-ха-ха!» Нет, платье явно не годится. Во-первых, юбка коротковата, во-вторых, кофточка узка и чересчур обтягивает грудь.
Она торопливо сняла с руки часы и засунул а их под подушку, сбросила с себя платье, сразу опостылевшее, сорвала, швырнула куда-то на шкаф шляпку и, как была, бросилась на кровать.
Сердце стучит у нее или это сквозь подушку слышится тиканье часов, которое вдруг стало таким оглушительно громким?
Ее начало знобить, она забралась под одеяло.
— Ну и пусть, ну и пусть, ну и пусть!.. — твердила Катя, кусая губы, изо всех сил стараясь не разрыдаться.
Она повернулась к стене, и совсем близко перед глазами оказался плакат, давно знакомый во всех подробностях. «Симпатичный молодой человек!» Плакат красивый, яркий, но зачем он, черт бы его взял, висит здесь?!
Катя сбросила с себя одеяло, вскочила в одной рубашке с постели, сорвала плакат со стены, скомкала и бросила на пол.
Затем она оглядела стену у кровати — богатая коллекция, ничего не скажешь! Катя принялась зло срывать одну за другой открытки, висевшие веером над изголовьем. Пришел конец и шикарному мужчине с наглым лицом. Принялась очищать от хлама свою тумбочку. Зазвенели пустые флаконы, полетели на пол пустые коробочки с разноцветными кистями. Катя делала это так поспешно, словно потом, когда придут соседки, сделать это будет уже поздно. Цветы из вазы оказались вместе с от-крытками, флаконами и коробочками в мусорном ведре, стоявшем в коридоре.
Оставались фотографии подруг по ремесленному училищу, знакомых ребят и киноартистов — Тенина, Самойлова, Веры Орловой и Кадочникова, про которого Пасечник сказал, что на него очень похож их прораб Константин Максимович. На карточках девчат были надписи: «Дарю сердечно, помни вечно», «Люби меня, как я тебя», «Храните, пока вам будет приятно, а надоест — пошлите обратно»…
Митька Курчатов был снят на капитанском мостике. Руки покоились на штурвале, а ниже висел спасательный круг с надписью: «Жди — вернусь!» Митька прислал карточку из Владивостока, они клепали там портовые краны. Под капитанским мостиком были стихи:
Может, свидеться нам не придется,
Уж такая жестока судьба.
Пусть на память тебе остается
Неподвижная личность моя!
Митька Курчатов висел на самом видном месте. Почему же Катя вспоминала про него теперь все реже и неохотнее? И спасательный круг с надписью «Жди — вернусь!» не мог выручить Митьку Курчатова. Катя знала, кто тому причиной, откуда это безразличие ко всем парням на свете, кроме одного-единственного, из-за кого она не может уснуть, по ком скучает так мучительно…
Снимки Катя не стала рвать, а сняла со стены и сложила в тумбочку.
На стене осталась висеть фотография родителей Кати.
Она еще раз с удовольствием взглянула на чистую стену у кровати, на пустую тумбочку, застланную чистой салфеткой, и осталась собой очень довольна.
Катя открыла тумбочку и достала альбом, который завела еще в ремесленном училище. То было собрание бесхитростных, наивных пожеланий и афоризмов, вперемежку с текстами песен и песенок, украшенных разноцветными виньетками — роза, сердце, пронзенное стрелой, ромашка, якорь, букет роз, два сердца, прикованные цепью одно к другому. «Шути любя, но не люби шутя», «Вспомни порою, если этого стою», «Кто писал, тебе известно, а другим неинтересно». Рядом были и другие записи: «Катюша, извини, что плохо написала. Готовлюсь к зачету по холодной обработке металла и очень тороплюсь. Вспоминай наше ремесленное училище и меня вместе с девочками. Стихов писать я не умею, не оттого что не хочу, а потому, что нету время, прости меня, тебя прошу. Еще раз извини за кляксу и не сердись. У нас очень плохие чернила. Желаю сдать государственные экзамены на „отлично“. Вспомишь — спасибо, забудешь — не диво, в жизни бывает и так! От Ани К.».
Каждый раз, когда Кате нечем было заняться, она доставала и перелистывала альбом.
Когда у Кати было хорошее настроение, она напевала веселые песенки и перечитывала бодрые пожелания.
Если было тоскливо, как сейчас, Катя выискивала в альбоме самые грустные стихи — там фигурировали обманутая девушка, злодей, разбитое сердце, склянка с ядом, могильная плита.
Сегодня все эти жестокие романсы оставили Катю равнодушной.
И только одна песня потрясла ее сейчас, словно была написана именно про нее, словно Катя никогда бездумно не напевала ту песню прежде.
Слезы полились по смуглым щекам, и уже их соленый вкус чувствовался на губах, а Катя, глотая слезы, еле слышно продолжала напевать: